– Привет. – Привет. Они чокнулись за знакомство и, улыбаясь, стали смотреть на сцену. В белой тельняшке в красную полоску и в узких белых брюках, она была вполне героиней его рисунков, за исключением того, что девушки на чёрно-белых улочках всегда были едва ли двадцатилетними, носились по ним в поисках неизвестно чего, крутили педали велосипеда неизвестно куда или озадаченно выглядывали в окошко, ожидая неизвестно кого. Этой же женщине со всей очевидностью было ясно, в поисках чего она сегодня вышла из дома, села в удобную прохладную машину и зачем взглянула останавливающим взглядом прямо в глаза безмятежному самовлюблённому Бернару Висковски. Ребекке было, что дипломатично называется, сорок-плюс, но на самом деле никто никогда не знает точного возраста этой категории ухоженных ведьм. Её чёрные, очень густые волосы были собраны в тугой короткий хвост, как пушистый помазок для пены или кисть для японской каллиграфии. Длинная, почти равная высоте лица, тонкая шея, смуглая, словно с растворяющимся по возвращении из отпуска загаром, кожа, острое лицо с высоким круглым лбом. Таких женщин приятно представлять на берегу моря вечером: как она идёт в подвернутых брюках, загребая узкими ступнями мокрый песок, след сразу заполняется послушно следующей за ней волной. Спрятанное наклонённой низко шеей остроскулое прямоносое лицо – никогда не известно, о чём она там себе думает, украшая собой и символизируя, что всё у тебя отлично: море, закат, красавица – всё отлично, Виски, ты крут… – Извините? – переспросил он, поняв, что провалился в картинку с ней на берегу и на мгновение выпал из действительности. – В чём суть происходящего? Не понимаю, почему все так орут? До конца состязания оставалось совсем немного, публика свистела и вопила в поддержку, диджей увеличил звук драматургически подходящей нагнетанию страстей музыки. Он наклонился к её уху и стал быстро объяснять, стараясь почти касаться, но не касаться губами её кожи: – Правила, как на ринге: девяносто минут, два одинаковых листа у каждого графика, одинаковый набор маркеров. Победителя выбирают по ору публики, для этого есть пара судей. – Как – «по ору публики»? – Натурально: децибелы измеряются. Так что если вам кто-то из них понравился, кричите как можно громче! Она засмеялась, откинув шею и блеснув влажными белыми зубами. – Уж я постараюсь! – Выбрали? – Я всегда сразу знаю свой выбор, – ответила она. Виски понимающе поднял брови и иронично покивал. – А вы разве нет? – зеркально отразила она и брови, и иронию. – И я… Да, обычно сразу, – согласился он и поцеловал эту шею за ухом. Они не стали тратить время, тем более что выбрала она фаворита, на которого изначально ставил Виски. Пробившись к выходу, сели в машину и уехали, раскрыв до упора окна для ветра, который ощутимо, как шёлковый шарф Айседоры Дункан, обвивал их шеи и головы, перемешивал волосы и дыхания, дымы сигарет, голоса и молчание, превращая в любовников Магритта. Полинезийская жара ночью встала и ушла в Сену, не оглядываясь, туманом поплыла впадать в Ла-Манш. Воспрянувший город тут же заполнился счастливыми людьми: можно было дышать, идти, смеяться. Есть еду! Так радостно горели фонари! Улицы, набережные, все террасы кафе и ресторанов принимали оживших прихорошившихся посетителей, бодро гремели ножи и вилки, звенели бокалы с вином и водой. Неясные всполохи на востоке и внезапные порывы сильнейшего ветра обещали ночную грозу. Возбуждённые от радости люди крутили головами и втягивали ноздрями пронизанный озоном воздух, как собаки или лошади. После изнеможения часов дневного пекла теперь хотелось что-то срочно сделать, куда-то бежать, разрешить какие-то важные, давно мучительные вопросы, принадлежать кому-то без психологического торга или от кого-то освободиться без прощальных упрёков. Женщины преувеличенно хохотали, мужчины преувеличенно иронизировали. Люди жадно искали в толпах друг друга и многие находили. 20:47 Последние минуты перед первой в году грозой. В доме на срединном этаже окно распахнуто в обе створы в распор. В окне темно. Эта темнота клубится оттуда, как запах, как туман над водой, выплывает прямо в сумрак снаружи и смешивается с ним. В ней – в темноте и в нём – в сумраке есть человеческая гроза. В темноте этой комнаты тихо, но она не пуста. Так бывает тихо, когда пластинка уже кончилась, а любовь ещё нет. Любовникам приходится сдерживать себя, как угодно – но кричать-то нельзя, нельзя издать ни звука: окно ведь открыто! Сейчас две этих темноты (и две этих тишины) – предгрозовая, уже раскатистая, и любовная – встретятся. Ветер, клочья облаков и длинные контрастные полосы туч, суховеи лепестков, сорванных с цветения по скверам деревьев, кружатся, движутся, под ветром летят розовой позёмкой, заметают чёрную брусчатку, покрывают серый асфальт. Волна влажной прохлады прокатывается по низу города: по спешащим пешеходам без зонтов, по старикам с собаками, по растопыренным красным крыльям террас многолюдных кафе. Они, словно курицы, прикрыли, подгребли под себя посетителей-птенцов – круглых пьяниц, как яйцо в подставке, ровно сидящих в креслах на улицах. Взметаются салфетки со столиков, официанты в белых рубашках размахивают руками, пытаясь поймать их – получается, будто приветственно машут грозе: глубоким тучам, суховеям, ветру, высоте… По пустой, пропетой, словно голосом молодого контратенора, сквозной улице проносится сияющий длинный белый автобус, прекрасный, как фетиш для фетишиста. Водитель – чернокожий парень с дредами, собранными в низко сползшую чёрную корону на затылке, танцует за круглым, метрового диаметра рулём, ему тоже нравится гроза… Столик с моим бокалом наклоняется, отвлекая от роли самописца, в последний момент ловлю вино. Наша терраса общим вдохом втягивает воздух: небеса разверзаются, ливень рушится на матерчатые крылышки нашей курицы всем весом потемневшего неба. И одновременно белая рука из темноты беззвучной комнаты на срединном этаже с грохотом закрывает белые ставни: лето в Париже началось. Пусть и не навсегда. Глава 12 Если представить вечеринку, приглашение на которую ясно бы указывало, что явиться гостям надлежит в текстовом формате, такая вечеринка в цифровой век выглядела бы так: задают тон – и их большинство – твиттер-сообщения, сто сорок знаков, в среднем пять-семь слов. Эти тусуются, подкрепляются, выпивают, отплясывают, оживлённо общаются, сплетничают, быстро лавируют внутри сообщества себе подобных, легко создают кружки и разрывают связи, общение не вызывает у них никаких трудностей. Они – основная масса, среда, в которую, как они сами считают, должны войти и по мере возможности вписаться все остальные. Более солидными и малочисленными выглядят посты и статусы в фейсбуке: от коротких сообщений до простыней из серии «continue reading». Если не брать эпические обсуждения на тысячи комментариев, это, в принципе, среднестатистический представитель весьма среднего класса: в меру самовлюблённый, воспитанный и претенциозный, он тоже без особенного труда устанавливает контакты с себе подобными. Отдельный срез на этой текстовой вечеринке представляют визуалы: это картинки, прекрасные или ужасные изображения, короткие подписи используются ими чисто в прикладном смысле – как инструкция или объяснение. Они – инстаграм, фото– и арт-блоги – похожи на манекенщиц или артистов театра и кино на обычных вечеринках: все любуются ими, но общаться они могут только друг с другом. Поэтому, как правило, они застывают в картинных позах с бокалами в тонких руках на фоне заката в окне или в свете камина… Присутствующие скоро, по мере употребления спиртных напитков, забывают о них, и красивые, стильные, необыкновенно одетые, расстроенные, они незаметно и бесславно покидают вечер в одиночестве. Но быстро утешаются, поймав взгляд незнакомца в метро и вновь принимая позу: я и моё отражение в окне вагона. Отдельным блоком идут блоги. Эти знают себе цену! Неповоротливые, толстые, рыхлые, они всегда сидят на почётных местах, с метафизическими кубинскими сигарами в фарфоровых зубах, похожие на английских бульдогов в дорогих костюмах. Так же свысока поглядывают на скачущую вокруг твиттер-массовку, оценивающе скользят лысым глазом с красным веком по нервным визуалам, но всегда готовы завалиться в любую лужу и подставить голое брюхо, если в помещении нарисуется чековая книжка с самым коротким и самым весомым текстом: денежными знаками. И вот вдруг в эту текстовую социальную структуру цифровой цивилизации заходит – уже под глумливые кривляння фейсконтроля смайлов – бумажная книга. При этом она не просто бумажная, да в кожаном переплете, да с золотым обрезом, да старинных сказок или хороших стихов – она толстая, с классическими иллюстрациями под вручную подклеенными прозрачными листиками рисовой бумаги, с дарственной надписью прапрапрабабушке тоненьким чёрным пером с характерным нажимом, она с закладками на самых любимых страницах – закладками в виде смутных чёрно-белых пожелтевших фотографий, с лицами, как будто из клубов дыма времени. Есть ещё тут фантик от подаренной кем-то важным конфеты, бабушкин рецепт вишнёвой наливки с черносмородиновым листом, признание в любви от мальчика в детском саду – её с ошибкой написанное имя и нарисованное солнце в лучах. В подкорке переплета между капталом и корешком сокрыто письмо, тайное, прощальное, любовное. Из мест без права любовной переписки, а значит – без писчей бумаги: украденный листик для справок из лазарета со штампом, и в неё, в ветхом рассыпающемся сгибе, вложено облысевшее, похожее на дорогой седой висок в предсмертном поту, перышко, которым оно написано: писавший макал заточенное им птичье перо в собственную кровь на расковырянной для этого ранке на левой руке, и письмо преодолело всё. …Другой вопрос, что делает коллекционная бумажная книга в тусовке текстов в 140 знаков, за чем или за кем припёрлась она на эту вечеринку. Но такое происходит на каждом шагу. Что проку разбираться, кто прав, а кто ошибается? Но с точки зрения твилюдей Марин была тяжёлая, «слишком много о себе воображала» и «грузила»; с точки зрения визуалов, при всём внешнем сходстве она излишне тяготела к смыслам, к продолженности внятного сюжета, к попыткам прояснения его невнятиц; с точки зрения блогоподобий она была непростительно многосторонней, без чёткой узкой специализации, позволяющей каждому быть занесённым в картотеку под каким-то одним ярлыком. Но, увы, ни в «высокую кухню», ни в «высокую моду», ни в «высокие отношения» засунуть её было нельзя. Самой ей ужасно хотелось бы стать легкой, как твилюди, гениально общительной, как ФБ-посты на тысячи комментариев, и тематически определённой – в первую очередь для самой себя – как блог. Но у неё ничего не получалось: пока она была только самой собой, а ведь порой это совершенно невыносимо. Всё, что могло быть напутано в одном человеке, было в ней напутано. Она не очень понимала людей и люди её почти совсем не понимали. Марин гадала: кажется, будто бы те, о ком написаны книги, и те, кого она встречает в реальной жизни, принадлежат разным биологическим видам. В книгах, особенно написанных до конца XX века, всё было сложным: персонажи, вопросы, обстоятельства, ситуации и выход из них, необходимость совершать сложный же выбор. Люди, каких она встречала в жизни (из которой всё это никуда не делось же), просто тотально игнорировали всю эту цветущую сложность путём сознательной или бессознательной деградации. И тут возникал главный вопрос: что проще – научиться преодолевать сложные обстоятельства или научиться деградировать? Глава 13 Ещё в сиреневой тьме от зашторенных на ночь фиолетовых гардин, блаженствуя перед тем, как подняться из постели, мадам Виго осторожно проверяла, не слишком ли сегодня напоминают о её почтенном возрасте узкие кости запястий и щиколоток, тоненьких ключиц, как там чувствует себя высокий свод правой стопы, вчера к вечеру изрядно побаливавший? Убедившись, что лекарства действуют и ничего, слава богу, пока не болит, она одновременно с пакистанкой внизу открывала свои заслоны от мира, и утренний свет сразу, не жеманясь, входил в высокое окно. Её спальня была не больше необходимого: широкая кровать-ладья, узкий комод с зеркалом в углу справа от неё, столик для писем с креслом в углу слева, удобное освещение одинаковых низеньких ламп и строго отобранные изображения в рамках на стенах. Из необязательных предметов здесь могла время от времени появляться тяжеленная тёмно-зелёная ваза с цветами, их стебли молниевидно преломлялись в мутном, увеличивающем, как лупа, толстом стекле, и тогда букет солировал в комнате, как сверхценная идея в голове. Мадам Виго, вздумай она засесть за воспоминания, могла бы, пожалуй, разделить их на три тома: в первый, с детством и юностью, она не записала бы ни единой строчки и на самый твёрдый, самый непроницаемый переплёт навесила бы замок, выбросила ключ и ещё бы привязала к корешку огромную злую собаку: пусть охраняет, чтобы никто не посмел и одним глазком туда заглянуть. Во второй том она бы вклеила три заветные фотографии, две святыни в виде писем и записала бы все разговоры, шутки, ласки, слёзы, ссоры и примирения, любовный лепет и любовные проклятия, молчания и сны. Собрала бы сюда все билетики на поезда и в кино, все программки посещённых спектаклей и выставок, меню любимых кафе и листики с кредитами, которые записывали в лавках на их улице, чтобы в день зарплаты они могли расплатиться за доверенные в долг продукты. Одним словом, во второй том она бы поместила сорок лет совместной жизни с Антуаном. Ну а третий том ещё лежал бы на столике, и она потихонечку записывала бы в него приметы старости и тоску своего вдовства. Вклеивала бы чеки от арендаторов и рецепты на лекарства и очки. Но мадам Виго знала, что написать историю своей жизни могут только самые бессердечные или уж самые святые люди. Лично у неё просто бы разорвалось сердце – как и у большинства обычных старых людей. Но она не могла позволить случиться разрыву сердца: ведь у неё был Лью! Лью Третий был божеством и попугаем. Розовощёкий неразлучник, от клюва до кончика хвоста семнадцать сантиметров ярко-жёлтых перьев с апельсиново-розовой головой и маской, когда выбирался из клетки расправить крылья и пообщаться, летал по квартире, как самостоятельная электрическая лампочка мощностью в тысячу ватт, и светился из самых разных углов. Прежде мадам Виго не любила домашних животных и особенно не понимала птиц в неволе. Однако, когда случился их роман и брак с месье Виго, у него, страстного любителя птиц, уже жил Лью Первый, и ей пришлось смириться с этим. Да и не смириться было невозможно: ведь они вместе летели к двери – встречать месье Виго вечером с работы, и, когда он сжимал её в объятиях, стоило ей разомкнуть ресницы, она видела прямо перед своим носом строго склонённую розовощекую головку и требовательный чёрный глаз сидящего на плече мужа попугая, словно бы говорящий: понимаешь ли ты хоть, как тебе повезло?! Посмеиваясь, она наблюдала, как муж часами уговаривал новую птичку, Лью Второго, сесть к нему на руку, как долго и терпеливо устанавливал контакт и добивался его, к обоюдному счастью птицы и человека. «Дай поцелую», – говорил месье Виго, и Лью, бочком переставив лапки по его плечу к щеке, тыкался светлым клювом ему в губы, после чего следовало ритуальное поглаживание склонённой головы человеческим носом. Когда они только познакомились, месье Виго окружил Анн настолько суетливыми ухаживаниями, с ежедневными букетиками, приглашениями на концерты и выставки, в музеи и театры, что к пятнице третьей недели свиданий она пожалела, что согласилась в первый раз. И ещё он почти всё время говорил. Сдержанная, очень отстранённая, Анн довольно скоро стала утомляться. Она не понимала, почему нельзя молча бродить по городу, заходить к кафе, какие попадутся на пути, не заказывая столик заранее. А почему надо всё время говорить? И створки едва начавшей открываться устрицы стали смыкаться. Месье Виго мгновенно почувствовал это и впал в оцепенение. Он не понимал, что не так, и только беспомощно вглядывался в волевое лицо, лёгкие ресницы, любовался на длинный тонкий нос с забавным словно бы маленьким сердечком на кончике, будто в младенчестве ещё мягкие хрящи кто-то ласково и едва коснувшись прищипнул. И как оно рифмуется с выемкой в центре верхней губы… Анн вытянула ноги, в плаще уже становилось холодно. Они сидели на скамейке, в чёрном мокром асфальте отражались прохожие и волны света от фар проезжавших сзади автомобилей. Хотелось заплакать, но она просто закрыла глаза и курила. Курить ей не нравилось, но в 1963 году курили все. – Вы не замёрзли? Можем зайти куда-нибудь, выпить горячего вина, – беспомощно предложил месье Виго. – А можем не заходить, – ответила Анн.