Пюс была, как жизнь, – потоком. В котором плыла Зитц, и её микрокосм был полон и достаточен. Всё остальное – опционально. – Ну давай-давай, что ты там ещё стянула? Зитц покопалась в кармане куртки. – На. Она закурила, оглядываясь уже в новой стадии опьянения: бегущие по воде Сены кардиограммы фонарей, шумные, трепещущие в ночном летнем ветре крафтовые листья старинных платанов в тесных им кронах, как будто все-все любившие этот город, прощаясь, засушили свои сердца между страниц его путеводителей и потом, вместо замков на ограды погибающих от этой тяжести мостов, развесили свой невесомый гербарий по шатровым деревьям набережных, бульваров, аллей его садов и парков. Слетит лист – возьмёшь его, а там – чьё-то имя. Зитц и Пюс были здесь. У самой воды внизу, поодаль друг от друга, сидели редкие парочки, целовались, молчали, переплетя руки или обнявшись. Была совсем поздняя ночь, шумные весёлые гуляки уже отрубились или занимались сексом по домам и гостиницам. На улицах остались только они. Кто они? Наверное, те, кому сегодня было не с кем заняться любовью – ещё или уже. Только на одной из жилых лодок метрах в ста от их лестницы ещё была движуха: музыка, взрывы смеха, кто-то пытался спеть. – Ну вот у меня ни ног, ни сисек, ни интеллекта выдающегося: что продавать мне? – Сексундочку… Щас. Пошла блевать. Эх. Но так тоже было всегда: если Пюс жрала шоколад или ещё что-то, если она вообще просто ела, заканчивалось это двумя пальцами в рот в сторонке и покаянным селфи в чёрных потёках туши на осунувшемся, и без того худом лице (хэштэг «Пусть мне будет стыдно»). – А ты в случае крайней необходимости продашь папино наследство или мамину недвижимость. И вопрос продажи себя на некоторое время будет задвинут. А? – Да уж: кто-кто, а мой папаша продавал себя всю жизнь. Если бы после каждой продажи ставили печать на кожу, как в клубах, на нём бы места свободного не было. Ну, может, в одном месте только, хе-хе. Блоха взяла бутылку с водой и спустилась на несколько ступеней вниз, со стонами отвращения полоща рот после блевотины. Её немного качало. Зитц смотрела на подружку: всегда разную, как актриса драмтеатра, всегда костюмированную, одеваться по последней моде ей было «ску-у-учно». Сегодня выбор был сделан в пользу юбчонки из клочьев серо-розового газа из детского отдела Н&М с кедами без шнурков и майки с облетающими пайетками. Из правого кеда вверх по лодыжке торчала роза из арабской лавки. Она ненавидела, когда приходилось говорить или слышать об отце. Но это была Пюс, а в ней она любила даже то, что ненавидела. – Отстань. – Уже! Розово-серая Мечтательная Блоха на светло-электрической сцене гранитных ступеней идеально смотрелась прямо в центре драгоценной светлеющей ночи. Например, как смотрелась бы блоха в янтаре, если бы янтарь мог быть чёрным, но уже начинающим наливаться зарей, в прожилках и зарницах алых лучей. – Давай! Щёлкни меня, и пошли! Глоточек нам не помешает! Она сунула в руки Зитц свой телефон и снова сбежала вниз, приняла позу: – Чтобы всё вошло! Зитц небрежно нащёлкала горизонтальных и вертикальных кадров – всё равно Блоха потом колдует с ними до полной неузнаваемости. – Куда? – крикнула она в спину подруги, с отчаянием не поспевая за лёгкими ногами с розой, быстро-быстро сбегающими вниз по ступенькам. – Догоняй! Внизу Пюс, без зеркала мазнув губы помадой, быстро проинструктировала подругу: – Так, слушай, все всегда знают Бертрана… – Какого Бертрана? – Какого-нибудь, у всех есть свой знакомый Бертран! Пошли. Зитц сделала зверский оскал: она не знала ни одного Бертрана. На мостике перед музыкальной лодкой сидел осоловелый паренёк, ничуть не удивившийся появлению перед ним двух девиц. – Мы к Бертрану! – Заговорщицки сияя лучистыми глазами и улыбаясь ртом со свежим слоем помады, Пюс коснулась его плеча. – Он же ещё не ушёл? Так потанцевать хочется! Парень неуверенно оглянулся на борт: – Вроде нет, но точно не скажу… – Ну ладно, мы сами посмотрим, – Пюс схватила Зитц за рукав, и они взбежали вверх, на палубу. Компания, которая там всю ночь веселилась и уже довольно-таки выдохлась, тупо уставилась на них. Блоха приветственно задрала розу над головой: – С днём рождения! – ликуя, возопила она. – Поздравляю! Нас пригласил Бертран! Её глаза сканировали реакцию десятка людей. По сдержанной ответной улыбке она поняла, кто именинник, и подлетела дважды расцеловать его. Эта чёртова роза стала подарком! – Вполне в духе Бертрана: самому не прийти, но вас пригласить, – кисло прокомментировал виновник торжества. – Выпьем! Выпьем? А что за музыка? А то у нас с собой флешка – тонны прекрасной музыки! На фоне усталого веселья уже было почти собравшейся расходиться компании её энергия в форме девочки словно бы присоединилась к гирляндам лампочек, украшавших маленькую палубу с большой азалией в горшке, и появилось шампанское в узких бокалах, и музыка, и все снова выпили, и даже бросились танцевать. И они с Блохой отплясывали ещё неизвестно сколько! До самого уже натурального рассвета. Зитц, которая не стеснялась своей «немецкой экспрессивности», но и не красовалась ею, только в компании Пюс могла танцевать, наслаждаясь танцем, а эти люди были совсем чужими и совершенно случайными, и получалось, как будто бы их нет вовсе. А есть только летняя ночь, и она по-прежнему нежна, и ими самими наполнена разными смыслами, светлеющая с каждым движением их кружений и кривляний, полупридурошных танго и смеси чарльстона и канкана уже на последнем издыхании, от их скачков и идиотских подпевок исполнителям в полный голос. Едва не упав, чуть не снесли бедную азалию: слишком много хорошего шампанского – тоже плохо. Своим размытым от выпитого за бессонную ночь взглядом Зитц отмечала, что вот – есть река, и блики на её поверхности, как золотые и розовые пайетки на кофточке Пюс, обтекают их, минуют, но только Пюс из них всех была частью потока, была реке – своей, своей – бликам золота и рассвета, и все эти гримасы на мужских лицах маскаронов обращены к ней, на неё. Всё это вместе снова было неким чудом, которое всегда создавала Мечтательная Блоха. Ну, или Зитц была чудовосприимчива именно к её чудотворениям. И когда неожиданно каменно-тяжёлая голова легла ей на плечо и чёрные губы проговорили: «Ну пойдём, может, уже?», Зитц ответила: «Давай», и сказала себе: запомни это утро, запомни все его подробности, какие только сможешь. Почему-то это важно, не засыпай. Первым делом запомнились белые прожилки на губах, там, где помада съелась. – Селфи! Селфи все вместе! – Пюс вскочила на скамейку и подгребла к себе сонную пьяную компанию. Как можно выше задрав руку с телефоном, она сняла свою широкую улыбку, застенчивую – именинника и лица людей, которых, скорее всего, никогда больше не встретит. Зитц для снимка натянула себе шапку до самого подбородка. – Подписывайтесь и читайте «Блог Мечтательной Блохи, Париж»! Это я! – Она спрыгнула на палубу и подошла проститься с именинником. Ласково поцеловав его, шепнула на ухо: – Как тебя зовут-то? – Арман, – отпрянул он и засмеялся, хватая её за руку. – Не уходи. Останься! – Нам просто уже пора! – тоже смеясь, ответила она. – Но мы к тебе ещё заглянем. – Давай. Но это не моя лодка. – Ничего. Увидимся как-то. Счастливого тебе нового года! «Не уходи» и «Останься» – это такой вид людей, противоположный виду людей «Уйди сейчас же» или «Оставайся, уйду я». Через секунду, пропущенное через льстивый фильтр, это фото уже было в «Блоге Мечтательной Блохи», хэштэг «Ночная жизнь меня». Глава 19 Разумеется, найти Беке в Париже труда никакого не составило бы, но его отвращала уже одна только мысль, как он её где-то как бы случайно встречает, как бы изображает, что ему ровно… Нет, эти наивные инсценировки – давно пройденный этап. Да, конечно, поди-ка изобрази, как тебе всё равно, что неделю трепетавшая в его объятиях голая женщина, из гибкого тела которой он гнул буквы алфавита и писал ими нескончаемые эротические, а иногда и порнографические нецензурные поэмы, с которой они вместе стонали от наслаждения и смеялись, смеялись, на самом деле, просто от радости, с которой лежали в лодке под палящим солнцем, опустив только руки в воду и проваливаясь почти что в тепловой удар она сказала: если бы мы сейчас умерли, то мумифицировались и нас бы нашли удивлённые морские археологи, – а он выпихнул её в воду с воплем: ты мне пока нужна не мумией!.. Ну и так далее. И вот при этой «случайной» встрече, без всякой уверенности, что они уйдут вдвоём, надо изображать, что ничего этого не было и видит он её едва ли не в первые? Увольте. Ему – увы! – не семнадцать, чтобы неограниченное время страдать по испарившейся девушке и мастурбировать на её селфи в соцсетях под депрессивную музыку, а на басах за дверью его комнаты вздрагивала бы от сочувствия мама с коробкой его любимых сдобных булочек. Итальянские каникулы пробили значительную брешь в его рабочем графике по сдаче парижских рисунков трём заказчикам – двум маленьким и одному серьёзному. Старшая дочь от первой жены собиралась вскоре сделать его дедом. Её брат, совершенно непонятный отцу грустный гомосексуалист со значительным тяжёлым лицом философа и маленьким, каким-то неподходящим этому лицу телом, артист балета, полгода назад после изматывающего неудачного романа исчез где-то в районе Аргентины. Всё это – и о романе, и об Аргентине – Виски знал со слов первой жены. Дети от второго брака находились в критическом возрасте психологического шантажа родителей по любому поводу одновременно с сексуальными и алкоголическими экспериментами, и младшая жена неоднократно телеграфировала «SOS» всеми доступными ей способами. Поиски сбежавших любовниц никак не умещались во все эти будничные задачи и дела. Поэтому для начала он сходит сегодня на музейную вечеринку, на которую прислали приглашение с курьером, где по обыкновению найдётся кто-то, чьи лунные циклы, овуляции, гормональные уровни и предсказания гороскопов совпадут с его! И с кем можно будет просто переспать к обоюдному удовольствию и восстановить баланс. Он принял душ, переоделся и вышел в город. Виски любил уезжать из Парижа, потому что обожал возвращаться в Париж. Сейчас он присел за столик в одном из трёх кафе на маленькой площади недалеко от своего дома, где обычно ужинал, если вдруг никуда вечером не собирался. Знакомый официант радостно поприветствовал его и принял традиционный заказ. Дневная жара начинала спадать, и женщины в открытых платьях и блузках вокруг заказывали вино и еду, быстро говорили или смеялись, закидывая головы назад и показывая белые шеи, заговорщицки склонившись к одной зажигалке, вместе прикуривали и редко затягивались, занятые разговором, однако рука с зажатой в пальцах сигаретой ритуально обхватывала бокал с вином. Откуда ни возьмись внутри кафе, где сняли стеклянные панели между залом и внешней террасой, появились музыканты: виолончель, скрипка и труба. Певица, чернокожая, плотная, с огромными глазами в лучах ресниц, с высоким ореолом пружинистых волос, запела что-то тягучее, средне-джазовое, на английском. Всё это вместе, включая наряд с блёстками, маленький бесполезный бубен у неё в руках, делало её неким символом всех темнокожих джазовых исполнительниц. Виски поёрзал: тембр этого голоса не понравился ему и раздражал. Не доев, только быстро допив бокал, он оставил на столике купюру и ушёл. В следующем баре, где он, поглядывая на часы, заказал выпивку, было так много иностранцев и они так галдели, что он, едва заглотив вино, сорвался с места. И только уже порядком набравшись, в четвёртом – или пятом? – заведении, безнадёжно опоздав на вечеринку со своей гипотетической половинкой по ночному гороскопу на сегодня, Виски со всей алкогольной ясностью вдруг понял: да его просто колбасит. Ему плохо. Ему херово.