Дада прошиб холодный пот: значит, Ловец и его люди («мы»!) не виртуалы ни фига, а вот они – знают его адрес! Как нечего делать проникли в дом, оставили в ящике пакет… Господи! Разговоры были такими «френдли», такими безопасными! И вот – пакет… Он бросился к окну, резко задёрнул шторы и в узкую щёлочку сбоку панически обшарил взглядом свою тихую безлюдную улицу: конечно, никого он сейчас не увидит! Это же понятно! Чертыхаясь, босиком скатился по лестнице вниз и с замиранием сердца заглянул в ящик: там белело. Трясущимися руками повернул в замочке ключ и вынул плотный, негнущийся, но не тяжёлый пакет. На матовой бумаге ничего написано не было. До ночи был ещё целый вечер: из-за философских бдений с Ловцом Дада отрубался уже под утро, ближе к пяти-шести, и вставал соответственно. Сейчас на часах было время ужина, и Дада решил выйти в город. Париж сиял, искрился, зазывал и плутовал, как всегда. Их с мамой квартира находилась в 18-м, никогда не спящем, аррондисмане. Сиреневые сумерки мягко пропитывали вечерний воздух, зажигались фонари и витрины, окна и маленькие лампы на столиках кафе. Сердце Дада грохотало, он умоляюще вглядывался во встречных людей. Рухнул за ближайший столик на тротуаре и заказал кофе. Ладно, будем рассуждать трезво. Что такого уж страшного произошло? Ну да, вычислили адрес. По ай-пи и не такое вычисляют. Или нет? Ну да! Ничего, ничего. Мимо текла вечерняя толпа, и само это многолюдье делало конверт в кармане пальто менее страшным. – Красное, пожалуйста. Глоток вина не повредит. Денег на второй нет, так что напиться и пропустить порученное дело невозможно. После первого глотка вина, волшебного, как влажный поцелуй в жару, Дада выдохнул и закурил, разглядывая праздную публику и продавца каштанов, волнорезом стоящего посреди тротуара. Он словно играл сам с собой в чёрные шашки на круглой доске. Со стороны могло показаться, что Дада совершенно безмятежен. Она жила в Париже уже три месяца, и, если бы кто-то когда-то сказал ей, что это время станет самым несчастным в её жизни, она бы ни за что не поверила. Всё оказалось просто катастрофой – она сама оказалась катастрофой! Важнее всего: французы отказывались понимать её французский язык. Противная девица в любимой булочной, противные преподаватели Сорбонны, а главное – противные роботы в службах, по телефону не понимающие её! Их-то уж совсем невозможно упрекнуть в нелюбви к иностранцам… А значит, её обожаемый французский ужасен. – Простите, здравствуйте, можно вас попросить? – Молодой, очень худой большеглазый парень приподнялся из-за столика с извиняющейся улыбкой. – Смотря о чём? – ответила она и остановилась. – Видите ли, я пытаюсь бросить курить и поэтому не покупаю сигарет… – А, да, пожалуйста! – Она даже не заметила, что курит на ходу. Пока девушка доставала из сумки пачку, юноша продолжил: – …продайте мне одну сигарету! – Ну о чём вы говорите! Вот, берите, – начиная раздражаться, ответила она. Молодой человек вытянул сигарету из пачки и взмолился: – Вы не понимаете! Я должен заплатить! Это моя мотивация: для здоровья и для кармана сигареты – это очень плохо! Они встретились взглядами и расхохотались. – Как мило! Значит, для моего кармана и здоровья сигареты – это хорошо?! – Да, это я умно выступил… – признал Дада. – Присядьте, покурите со мной? Кофе? Синие глаза внимательно взглянули на него. Во всяком случае, ты понимаешь мой французский. Ну, давай попрактикуемся! И она кивнула, присаживаясь за его столик. – Уф-ф-ф! Целый день сегодня ношусь по городу! Она вытянула ноги в бежевых ботильонах, опустила меховой воротник чёрного пальто и резким движением головы высвободила из-под шапки длинные белые волосы, по очередно отразившие все разноцветные лампочки под козырьком кафе. – Кофе и пише. – Пише? – переспросил Дада. – Выпьете пол-литра вина в одиночку? – Почему в одиночку, – пожала плечами девушка. – С вами. Она закурила и благодарно улыбнулась подошедшему с заказом официанту, разлившему по бокалам вино. – Меня зовут Марин. За знакомство! – Даниэль. И давай на «ты»! Две катастрофы, прикинувшиеся симпатичными молодыми людьми – черноволосый кудрявый парень и блондинка с волосами, меняющими цвет в зависимости от поворота головы, – мирно потягивали винцо, болтали и грели руки без перчаток о тёплую поверхность круглого столика: прямо над ними улицу отапливала огромная «керосиновая» лампа. В плотной темноте позднего вечера с другой стороны улицы они выглядели, как маленькие фигурки кукол на ярко освещённой сцене. Проклятье! С этой сумасшедшей русской он опомнился только в три часа ночи, когда совершенно неожиданно она растворилась в каком-то из узких поворотов между домами на Монж. За первой полбутылкой красного последовала вторая, третью, уже полноценную, они купили в арабской лавочке, открытой для гуляк почти до утра. Как специально, на высоком глубоком подоконнике стояли оставленные кем-то два стеклянных бокала, и Марин тут же вымыла их вином. – Дезинфекция! Вуаля! – Она беспомощно посмотрела на винно-красные ладони. – Но теперь надо искать, где умыть руки? Искали, где сполоснуть руки – «умыть», как она выразилась, – и самым неожиданным образом, по непостижимой для Дада ассоциации, эти крошечные женские ручки в бордовом бордо вдруг вызвали у неё довольно агрессивную реплику: – Вот, кстати, именно так, легко и непринужденно, и Запад умыл руки, когда в Советском Союзе тридцать типа лет и три типа года убивали миллионы безвинных людей! Он обалдело взглянул на неё, деловито ополаскивавшую руки в фонтане с круглым бассейном, который так и не замёрз этой зимой, и отблески фонарей и горящих окон вокруг золотыми рыбками тихо мерцали в тёмной воде. Они уже обсудили и согласились друг с другом, что всё – миф и симулякр: и дружба, и любовь. Что мир полон несправедливости. Что упёртые правительства всех стран напрасно отказываются выслушать аргументы мирно протестующих – если мирных игнорируют или, как на её родине, «закрывают» в тюрьмах политзаключённых, то, значит, протест будет озвучен иначе – например, совсем даже немирно. Дада был потрясён, что нашёл в этой девушке единомышленника, и, захлёбываясь, рассказывал, как прекрасно было на «Окуппируй Уолл-стрит», как люди подтягивались со всей страны, и иностранцев тоже съехалось полно, как многие нью-йоркцы приходили просто постоять с ними, и как это оказалось чудесно – ощущать поддержку и взаимопонимание. Об атмосфере палаточного лагеря, и как однажды ночью подъехали очень пузатые и очень немолодые байкеры, и все в своих спальниках напряглись, но оказалось, что несколько олдменов были в Вудстоке, и они прикатили вспомнить молодость, отечески подмигивали девчонкам и привезли коробки с пиццей, а пиво сами окуппайеры попросили убрать – лишнее внимание полиции было ни к чему. Марин слушала его с восторгом, и ей тоже нашлось, о чём ему рассказать: перед поступлением в университет она участвовала в московских протестах, которые начались в декабре 2011 года и продолжились до грубых, по сфальсифицированным уголовным делам, посадок участников. – Представляешь: они на официально разрешённом – разрешённом! – митинге с согласованным маршрутом провоцируют огромную массу народа, перекрывают ход ста тысячам человек! Загородили мостик, и так узенький, – и всё: эти сто тысяч как в мышеловке. Выставили там войско «особого назначения», водомёты, поливалки, полицию, внутренние войска… – И что было дальше? – Дада вернул её из воспоминаний на скамейку, где они сидели. – Ну сам подумай: сзади ничего не видящие сто тысяч человек напирают, впереди стоит армия. Те, кто оказался в первых рядах, не понимают, что делать! Вдруг куча народу покатилась вниз на набережную, лишь бы избежать столкновения с полицией… Меня едва не снесли! Прыгали чуть ли не в воду. Кто-то орал – мол, чего творите, на митинг есть разрешение! Этих полицейские начали бить первыми. Потом они скажут, что это демонстранты начали кидаться на армию и вообще идти на Кремль! А у вас тоже по четверо или даже вшестером на одного безоружного человека полиция нападает? – Ты имеешь в виду патрули?.. – Боже, ну какие патрули! Неважно! Короче, хватали всех подряд, били дубинками и тащили в автозаки. Потом на судах этих избитых людей оклеветали и посадили в тюрьмы от двух до шести лет. Вот так. – Может, всё-таки они как-то были вооружены? – Да какое там. Знаешь, как все эти митинги в Москве назывались? – Как? – Ми-ми-митинги. Потому что «ми-ми-ми»: все интеллигентные, только и слышишь «простите» да «позвольте вас побеспокоить»… – Не понимаю?.. Дада подумал, что она уже хорошо говорит по-французски, но ещё всё же не так хорошо, как если бы уже завела себе французского petit ami. – Ну, это прямая калька с английского «митинг» по-французски в смысле «демо», наверное, можно выразиться как «ми-ми-миньон демо». – Нет, так не говорят! – засмеялся Дада. – Ну и ладно. Короче, тюрьма за то, что возомнили, будто у нас возможен мирный протест. У нас! – где бандиты в правительстве, настоящие… – Как это – настоящие бандиты в правительстве? – В следующий раз расскажу, – засмеялась Марин и взяла его под руку. – Пошли! Уже поздно, а мне на первую пару – очень рано. Они шли, двое в пустом городе. Машин почти не было, да и прохожих тоже: зимняя ночь не предполагает гуляний до утра. Париж становится собственной декорацией, когда по нему не стучат каблуки, не шуршат колёса, не ревут мотоциклы и сирены, не разносится смех и мур-мур волшебного языка. Дома с тёмными рядами окон стоят, как кляссеры без марок, на узких улицах горят только мощные фонари на фасадах некоторых зданий и мерцают то там, то сям одно-два бессонных окна. Он задумался и даже не понял, что она, быстро псевдо-поцеловав его в обе щеки, исчезла. Проклятие, чёрт, вот дерьмо! Он забыл про пакет! Метро закрыто, телефон сел, денег нет. Бежать! Когда Дада наконец оказался на улице Акведук, сто потов сошло с него и в подвздошье давно торчало дикарское копьё – дышать он мог мелко и быстро, как пробитый этим копьём пекинес. На подгибающихся ногах приблизился к дому номер семь, опершись руками о колени, заглянул внутрь углублённого входа в подъезд: да, в спальнике на пенке действительно кто-то спал. Господи. – Простите, – пролепетал он едва слышно. – Простите! – повторил громче. Спальный мешок недовольно зашевелился.