Поэтому первыми на зелёный свет здесь всегда срываются стаи мотоциклистов. Виски и Жюль вышли на вечернюю улицу, дома приняв на ход ноги, поэтому к ближайшей стойке не спешили. Шли с работы парижане, почти все – с горячими багетами в руках, откусывали горбушку. Город потихонечку прозрачнел и пустел к осени, становился сквозным. Далеко до внезапного обрыва в небо, как будто там – спуск к морю, синели проёмы между светлыми домами, узкие улицы просматривались в обе стороны во всю длину. Ещё засветло зажглись фонари. Жюль, похохатывая хриплым лающим смехом, рассказывал, как ночью на днях раскрашивал с «детьми» поезд в метро и как ничего не меняется: тот же драйв, так же быстро надо убегать в случае облавы, так же сосредоточенно и точно фигачить свои прямые углы, чтобы через два часа они сложились в достаточно изобретательную и сложную многофигурную композицию со шрифтом. – И точно так же, как раньше, не все этот ритм выдерживают… Что за фак? Пролетевшая пара десятков мотоциклистов после того, как они перешли дорогу на светофоре, уже исчезла из вида, медленный поток машин скользил справа от них, отражая уличные гирлянды, но один мотоциклист попятился, срезав угол по тротуару, и встал перед ними. Шлем закрыт, лица не видно, чёрные джинсы, ботинки, мотокуртка, перчатки. Головой он показывал: давай садись. Жюль рассмеялся: – Чё за киднэппинг, нахрен? Ты на кого тут наезжаешь, малой, старших в лицо не знаешь? – Подожди, Жюль, – Виски наклонился к самому козырьку шлема и отразился в нем, вглядываясь. – Боюсь, этот всадник Апокалипсиса – за мной. – Ты его знаешь? – Очень надеюсь, что да. Всадник опустил голову и ждал, когда Виски сядет сзади. – И чё, вот так вот ща и уедешь? – разволновался Вит. – Непонятки какие-то! – Старик, спасибо, что выбрался, прости! Я позвоню! – Чёрт. Ну пока… Он поцеловал Виски и отступил от мотоцикла. Длинные ноги водителя при выключенном моторе оттолкнулись от асфальта, и машина тихо съехала на дорогу. До дома был метров триста. Мотор завёлся, всадник повёл машину к нему. Виски сунул ладони под короткую куртку водителя и под тонкую майку под ней, положил их на маленькие горячие груди, а голову на узкую спину. Могу так ехать до скончания веков, особенно когда она так прижимается ко мне своей изумительной жопой. – Прежде чем ты скажешь хоть слово, дай скажу я! Они въехали в узкий дворик, Виски закрыл низкие ворота, и теперь, приняв у Беке снятый чёрный шлем, пока она расстегивала молнию куртки и едва открыла рот, перекрикивал её: – Самое главное дай скажу! – Ну скажи, скажи. – Но сначала мы войдём в дом. Не могу же я самое главное на улице говорить… Она покачала головой. Как ни старались оба держать лицо, физиономии расплывались в глупых счастливых улыбках: так обычно и бывает, когда мужчине нравится то, что он видит перед собой, а женщине нравится то, что видит перед собой она. И удержать эти довольные и алчные улыбки они не могли. В прихожей он тут же схватил её и прижал к стене и, сдирая куртку, отшвыривая заколку для волос, запуская руки под майку, удерживая тонкую шею, не давая ей уклоняться от своего рта, он чувствовал такое желание, что едва мог говорить. – Так что «самое главное» ты хочешь сказать? – с силой упёршиеся лбами, они замерли в спазме остановленного ею объятия. Он видел опущенные ресницы, тени от них на щеках. – Ты уверена, что хочешь это услышать? – спросил он. – Да. – Серьёзно ответила она. – Ну ладно. – Он прижал её к себе, вздохнул и, словно набравшись решимости, сказал: – Я тут погуглил. Оказывается, в Тринидаде и Тобаго водится редчайшая орхидея-бабочка. Ты знала? Беке отдернула голову назад и уставилась на него, пытаясь удерживать его руки, шарящие по её телу. – Ты не знала? Ну как же: Oncidium papilion! Редкий, между прочим, вид! На грани исчезновения!.. Но у нас ведь есть одна, правда? И никуда не исчезнет? Тихо, тихо… Дай мне свою бабочку, Беке, вот так. Дай мне её. Утолив первый голод, блаженствующий Виски полюбовался, как она с силой сжала и переплела ноги, и сказал: – Во всяком случае – к эпизоду нашего знакомства – ты хотя бы точно можешь быть уверена, что мой к тебе интерес был совершенно бескорыстным и стопроцентно только сексуальным! – Дурак, – пробормотала она, не открывая глаз, и он счастливо заржал. Глава 20 Одна мысль, что он может потерять и её, приводила его в ярость, и ни о каких детях он не хотел больше даже думать. Но и она не мечтала о детях: ей нравилось быть ему и женой, и ребёнком – да хоть попугаем, в те несколько лет, когда между смертью Лью Второго и появлением Лью Третьего Антуан не решился в силу своего уже значительного возраста заводить птицу, живущую в среднем до 18 лет. Поэтому Лью Третьего, копию своих предшественников, ему принесла она. Они только узнали, что он болен, как долго и как именно будет протекать его болезнь. Ошеломительная невозможность отменить приговор, страшная, сама по себе убийственная жалость, которую они узнали друг к другу из-за предстоящего им, ненасытность их любви, которой оказалось мало и сорока лет, – всё это сводило с ума, как бы ни старались они и как бы у них замечательно ни получалось изображать сильных духом, спокойных и ко всему готовых людей. Никто никогда не готов. И уж точно – никто никогда не готов посреди прекрасной жизни во взаимной любви в своём доме, увенчанном розовощёким неразлучником. Никто не готов к горю посреди счастья. Поэтому оно не спрашивает, а просто настаёт. Пришла пора прощаться, и, как все любящие, Анн и Антуан плакали порознь, считая, что его или её слёзы ещё сильнее ранят вторую половину. Вот после одной такой ночи, когда она услышала, как он давится слезами в ванной, и сама забилась под одеяло, не зная, не навредит ли ещё больше, если сейчас подойдёт и обнимет его, она отправилась на птичий базар, выбирать Лью Третьего. Чтобы Антуан никогда не оставался дома один и чтобы любимые птичьи повадки напоследок порадовали его. Его не было дома, и она спокойно выпустила Лью из переноски в большую клетку. Насыпала ему какой-то зерновой смеси и уселась в кресле напротив немного передохнуть: да, и не отличишь! Антуан вернулся из сквера, где играл со старыми друзьями в петанк, и не сразу понял, что изменилось: гостиная была озарена, а в зелёной тяжёлой вазе красовался многоцветный букет мелких цинний. Анн возилась на кухне с ужином и появилась в гостиной, когда знакомство уже состоялось. Антуан сидел в кресле, повёрнутом вплотную к клетке, и смотрел на Лью Третьего. Лью Третий сидел в углу у пустой купалки и отворачивался от него. – Как ты догадалась? – Сама не знаю. Через несколько дней Лью деловито перебирался на подставленный ему палец и словно бы жил здесь всегда. Теперь, уходя, Анн знала, что мужу не совсем уж одиноко, пока её нет. Операция на мозге – кроме страха, очнётся ли он после неё прежним, и если нет, то насколько значительными могут быть потери личности, но всё обошлось! – подарила им ещё почти целый год совершенно ясного общения, иногда они не могли поверить, что всё это на самом деле происходит с ними. Но еженедельные поездки на процедуры, приём зловещих лекарств, периодически потерянный взгляд Антуана или, напротив, погружённый в себя, – всё это не давало им забыть ни на день, что отсрочка, возможно, ненадолго. Но вдруг безумная надежда озаряла какой-нибудь удачный обед с шутками и смехом, с солнцем за окном, и у него или у неё напрочь исчезали всякие сомнения, что болезнь побеждена, ушла и больше не вернётся! И до следующего тёмного луча на лице и в душе они предавались совершенно беспримесной радости, лакомясь ею, как любимым мороженым, смакуя, целуя, угощая ею друг друга. Но болезнь и ожидание развязки было похоже на маяк, который, правда, производит не свет, но тьму, погружая в неё, зачерняя, изымая из жизни всё, чего ни касался пучок этой тьмы, ширящийся её конус. По вечерам, если он чувствовал силы для прогулки, они выходили пройтись перед сном, и присаживались на скамейку, откуда она когда-то вспорхнула от него навсегда, но мироздание и природа в виде не вовремя начавшихся месячных не дали ей уйти. Теперь, когда прошла целая жизнь вместе, они сидели здесь же и слушали шорох проезжающих автомобилей, треск мотоциклов, едва слышный трепет листвы. Наблюдая, как в тёмном небе мерцает огонёк улетающего из Парижа самолёта, Антуан спросил: – Почему мы с тобой никуда не летали? – Нам и здесь было хорошо. – А сейчас мне жаль… Как бы я с тобой ещё куда-нибудь сейчас слетал. Она прихватила рукой плащ у горла и произнесла: – Ну, значит, летом полетим куда-нибудь. Он не ответил, но она поняла, что он ждал не такого ответа, ждал не бодрячества. И таких моментов становилось всё больше. Но она не могла, не могла пересилить себя, и ответить просто и окончательно: «Да, и уже никуда не полетим. Мне бесконечно жаль». Чем больше он менялся под резцом болезни, тем больше она верила в чудо, что оно грядет, состоится, посрамит скептически настроенных врачей. Она сунула руку в его карман, где теплела его ладонь, и сказала: – Хочешь – верь, а хочешь – нет, а мы ещё с тобой поваляемся на пляжах Акапулько! Почему Акапулько?.. Антуан следил, как улетает следующий самолёт. Как и все, кто болеет долго, они вошли в распорядок дня, который диктовало лечение. В этом распорядке всегда оставалось несколько часов, которые Анн посвящала заработку: она по-прежнему переводила с двух языков и никогда не отказывалась от работы. Уходя, каждый раз они педантично проверяли, всё ли у него есть, всё ли удобно, рядом, не будет ли ему холодно, голодно или ещё почему-либо неуютно. Телефон на её половине кровати – вот. Вроде всё. Последним движением был переезд клетки Лью Третьего из гостиной, на табуретке с колесиками, к кровати, справа от Антуана на расстоянии вытянутой руки. Она оставляла их вместе, свет в спальне тепло горел, у него были газеты и книжка, Лью чирикал и скакал. – Идиллия! Дай поцелую, – традиционно восклицала она, наклоняясь поцеловать его. – Рай на земле, – отзывался он на пароль.