Даже сейчас, когда они отжили свой век и модная индустрия во всю эксплуатирует востребованный образ странноватой сексуально озабоченной двоечницы с последней парты, – даже сейчас, оказавшись перед каким-нибудь залом, куда на кастинг подтягиваются с утра пораньше не накрашенные, не выспавшиеся, довольно мрачные профессиональные модели, по последней моде разнообразно изуродованные, любой человек замирает на месте от этого зрелища: из переулка в центре города как будто выходит вереница жирафов-альбиносов, золотисто-белых, узких, высокошеих, с проступающими косточками скул, с узлами гладких коленей неестественно длинных ног, с тоненькими ветками щиколоток, торчащими из идиотских копыт каких-нибудь раздолбанных угг или мальчишеских ботинок. Высокие, почти двухметровые, с длинными прозрачными гривками или с выбритыми машинкой бархатистыми вензелями на идеальных черепах, они медленно и грациозно в своём странном ритме больших животных существ, как галлюцинация, как рисунок дымом или пудрой, словно мираж проплывают мимо онемевших зрителей – чьи раззявленные рты только и виднеются из-за смартфонов с включёнными видеокамерами. Висковски на мгновение был эстетически кастрирован при виде этой собранной в одном месте и времени исключительной женской красоты. Придя домой, он закрылся в студии, развесил вокруг наброски этих лиц и тел, открутил от самого большого рулона огромный лист и со всей возможной тщательностью, вплоть до узнаваемости зданий, маниакально до утра рисовал Париж в районе Этуаль с высоты чуть ниже птичьего полёта: с центром в Триумфальной арке этот торт на двенадцать классических треугольных кусочков идеально разрезали проспекты и авеню. Уже утром, смеясь от радости – ибо то, что он видел перед собой, было несомненной удачей, – он позвал своего приятеля Жюля, чтобы качественно разрезать нарисованный торт на двенадцать кусков Парижа и разложить их по тарелкам, которые ему ещё предстояло нарисовать. Двенадцать графических листов нескромного размера составили импровизированный вернисаж к закрытию недели показов: на белых тарелках возвышались нарезанные произведения градостроительного искусства; именитая кондитерская, справедливо допустив, что имеет отношение к архитектору Андре Ленотру, спроектировавшему Елисейские поля – краешки нескольких кусочков торта! – угощала публику, шампанское тоже не заставило себя долго ждать, и наконец посвящённые красавицам картины встретились со своими хозяйками: Надя, Хелена, Наоми, Клаудиа, Амбер, Синди, Эль, Кристи, Линда, Татьяна, Кейт, а двенадцатый кусочек получила первая в новом браке новорождённая дочка Аглаэ. Её папаша был профессиональный шармёр. Уже на вернисаже он подписал рисунки каждой владелице десерта. Довольные красавицы с удовольствием позировали у своих тарелок, водили тонкими пальцами ценой в десятки тысяч долларов по нарисованным улицам, отчего у автора стекленели глаза, а новая жена, проходя мимо с нарядной дочкой на руках, ухмыляясь, говорила: втяни слюни! Фотографии с импровизированной выставки разлетелись по международным модным журналам и сайтам, и идея таким образом запатентовала сама себя: практически сразу несколько разработчиков и производителей домашнего и туристического скарба обратились к Висковски за правами на воспроизведение этих рисунков в открытках и календарях, на фарфоре и льне, шёлке и холсте, сумках и футболках, полотенцах и фартуках. Счастливчик раз и навсегда стал богатым человеком, получив, вслед за усечённой подписью на своих рисунках, короткое прозвище: теперь все звали его только и не иначе как Виски. Дальше – больше: с просьбой прорисовки своего куска торта под благословенным именем «Лютеция» к нему обратился известнейший старинный парфюмерный дом. Рисунки с кондитерским кусочком своего собственного Парижа стали настолько популярны, что он не успевал отрисовывать всё новые и новые районы и кварталы города. Но когда к нему с заказом нарисовать свой особняк, вписанный в кружение османовских зданий шестнадцатого района, обратился представитель арабского шейха, Виски призадумался: а не дал ли он маху? Реклама же заказала просто врисовать в эти улочки героинь Висковски, и в чёрно-белой ажурной каллиграфичности зданий и балконов Парижа на рисунках забегали анимированные алые беретики и поцелуи, чёрные чулки и чёрно-белые полоски широких юбок и узких лифов, – так появилась ставшая классической реклама авиакомпании. С бывшими жёнами он дружил, детей баловал и давно жил один в своё удовольствие в маленьком домике на Сен-Жорж, частенько отправляясь после работы в студии в город – на всевозможные встречи, ужины, вечеринки и вернисажи, и никогда не возвращался в одиночестве. В общем, этот город в присущей ему манере саркастично обожал Висковски, а Висковски обожал этот город: вдохновение на его улицах повсюду стерегло и ждало его – и даже сердилось на опоздания. Его вдохновение сидело за столиками кафе, пило кофе или вино, вкусно вымакивало свежим багетом душистую подливу с тарелки – вполне возможно, что с его рисунком, – и с аппетитом обедало; вдохновение трещало на божественном языке в телефоны, курило, оставляя на фильтре отпечатки помады с белыми прожилками, похожие на лепестки мальвы; вдохновение бегало трусцой или валялось на травке в парках, примеряло платьица или очень открытые сандалии в магазинах; вдохновение ехало в автобусе, большой океанической белухой проницающем толщу узких улиц; его вдохновение целовалось в парках, в садах, в метро, в будке, где делают моментальную фотографию с четырёх ракурсов, под утро его вдохновение рисовало нетвёрдой рукой карандашом для глаз в туалете ночного клуба на Гранд-бульварах плачущую мордочку и приписывало «Париж – город любви!». И в каждом здании, под каждой крышей, в каждом окне, в каждом автомобиле и в каждом отеле любимого города его вдохновение либо любило кого-то в эту самую минуту, либо ждало любви, либо любовь оплакивало и зализывало раны. Баловень судьбы, неутомимый ловелас и пьяница, Виски умудрился сохранить к своим шестидесяти годам здравый и острый ум. Любя едва ли не календарное количество женщин в год, он, конечно, мог бы совсем перестать понимать, о чём вообще всё это – все эти телодвижения, но даже когда не он управлял ночью, а ночь управляла им, и животные, почти бессловесные фрикции и многообещающие показательные прелюдии к ним не предполагали никаких отвлечений от самих себя, он получал непреходящее удовольствие в том числе интеллектуальное, эстетическое, в его собственном смысле даже религиозное, просто уже от того, что она устроена – вот так, таким вот порядком, таким вот именно образом, такие вот составляющие, сочленения и крепления придуманы и великолепно, восхитительно организованы в устройстве самки человека; превечно анатомически одинаковые и всегда совершенно различные в отдельно взятом женском теле, вот здесь они сходятся, а вот здесь наоборот: руки и ноги, бёдра и плечи, ключицы и лопатки, локти и колени, – божественные радиусы и хорды всех этих окружностей и сфер здесь раскидываются в шпагатные диаметры, а здесь спиралями закручиваются в потайные ходы самих себя, а здесь и сейчас вдруг только что раскрытый веер складывается в сжатую невидимую линию, – и в какой-то миг, на пике этого многосоставного слияния может показаться, что только он, Виски, и есть тот болт, что хоть как-то соединяет и удерживает вместе эти части прекрасного целого и что без его сцепления и резьбы они готовы и могут в любой момент распасться и улететь прочь, как обрывки рукописи невосстановимой или рисунка сновиденного. Или бабочкой из коллекции – без его энтомологического шпиля. Совсем как витрувианский человек Да Винчи: обнаженный мужчина, вписанный в круг, – но в картине мира по-Висковски пропорционирование было вторичным, а вот круг – женское начало, в котором, как в Мировом океане, вольготно плывёт раскинувший конечности чувак, – первичным. Глава 6 Как зовут их на самом деле – совершенно неважно, тем более они постоянно врут: меняются именами или сочиняют совсем левые, по настроению или по ситуации. Например, одну зовут Фло, вторую Од, третью Уна и четвёртую Рошель: нумерация эта тоже сплошная условность, но благодаря ей видно, что всех вместе по инициалам можно звать FOUR – четверо, четыре, четвёрка. Они почти никогда не действуют по одиночке. Личное пространство имеется у каждой, но оно скрыто за такой густой завесой светомаскировки и подвергнуто таким шифровальным обработкам, что даже никто из них не очень-то в курсе, что там у остальных делается на приватной территории. Четвёрка стала четвёркой не слишком давно. С детства дружили Рошель и Флоранс, геймерша Уна стала их первой в Париже соседкой по совместно снимаемой квартире (ещё с одной красавицей, которую нашедшая друг друга троица быстро выжила). Они вместе снимали жильё, вместе подрабатывали танцовщицами и бродили на не слишком серьёзные кастинги и показы – и вместе брались за адреналиновые поручения, за которые хорошо платили. Очень хорошенькие, очень сексуальные, в своей самодостаточности и слаженности они производили впечатление крутых молодых женщин – на своих платных заданиях артистично преображались в тех, чью роль необходимо сыграть для дела. Четвёрка сотрудничала в том числе с частными детективами и легко организовывала фотосессии с «изменой» – мужчины велись на них без осечек. Смеяться, болтать, пить пиво из горлышка и водить с превышением скорости с каждой из них было сплошным удовольствием: драные шорты, закатанные до нежных венок в паху, короткие майки на голых татуированных телах, поджарые, не слишком перекачанные животики, глянцевые волосы бьются на ветру из открытого окна машины… Бедные «изменщики» чувствовали себя молодыми, как таблетку от стремительно стареющей жизни принимая такую подругу. Инсценировки много времени не занимали. – Ой, простите! – стройная девушка неловко задевала чей-то телефон, ноутбук, пивной бокал, строила соответствующие огорчению брови домиком, страшно извинялась – так, что уже пострадавшему приходилось утешать и успокаивать её: – Как вас зовут? Вариации: – Фифи… – Оливи! – Урсула. – Розина. А вас?.. Дальше всё обычно шло по накатанной колее: они даже соревновались между собой, у кого получится отстреляться с фотографиями романтических прогулок и/или поездок прямо в день знакомства, – такая получала почти половину от оплаты заказа, 35 %. Обычно же все поступавшие средства делились поровну. Но в обстоятельствах скоростного профессионализма за красоту разводки и артистическую убедительность трое скидывали по 5 % в пользу победительницы. Иногда они кому-то что-то передавали, не вникая. Иногда надо было съездить в другой город, что-то привезти в Париж. Иногда – кого-то. Их спрашивали: можете? И девушки никогда сразу не отвечали, брали тайм-аут до следующего дня и наутро соглашались: не вопрос. Придумывать сценарии решений не-вопросов было для них удовольствием. Когда некто поинтересовался, смогут ли они добыть папку с документами, которую из-за панического страха перед хакерами владелец хранил в сейфе в бумажном виде в своём офисе в мрачном индустриальном пригороде, девушки всю ночь сочиняли возможности подъехать к объекту, чьим официальным бизнесом была продажа подержанных автомобилей. И на следующий день они сказали «да». Визит с ними (журналисткой и фотокорреспондентом газеты «Переферик» – «Для автолюбителей постоять в пробках») согласовал правая рука фигуранта, специалист по многим вопросам, включая связи с общественностью. Идея была такая: чтобы подготовиться к интервью с такой крупной фигурой, как месье N., мы придём пораньше, побродим по территории, поговорим со старыми сотрудниками… У вас же есть старые сотрудники, кто на фирме давно? Как-как, месье NNNNN? Скажите по буквам, пожалуйста… Пишу: N, N, N… N и N. Спасибо, записала: месье Nnnnn, верно? Ну спасибо вам огромное, вы очень любезны! Мы поговорим с ним, поспрашиваем, как изменилась автоторговля за последние 20 лет, посмотрим сами автомобили, поснимаем, и условия труда для служащих… О, да? Хорошая столовая? Ну чудесно! Просто чудесно! И через час-два будем готовы встретиться с самим месье N.! Идёт? Прекрасно! Большое спасибо! Что-что? Ах, да! Запишите, пожалуйста: Фелиция и Роза… Да-да, с камерой будет Роза! Мерси, месье! До встречи! До скорой встречи! Они приехали в назначенное время, оставили арендованную машину на офисной парковке, охранник на входе оценивающе измерил взглядом длину ног в узких джинсах и весь экстерьер в целом: везёт же баранам вроде хозяина! Какие чики шикарные сами приезжают… По заставленному огромными деревянными ящиками фойе он проводил их к невидимому от входа лифту и предупредил: – Вы с мадмуазель Бланш помедленнее говорите: все анекдоты про тупых секретарш списаны с неё. Фелиция и Роза переглянулись и в молчании поднялись до последнего этажа бывшего завода. Когда двери распахнулись, они увидели ступни с ярким педикюром, закинутые на стол, и услышали медленный медоточивый голос, который может так звучать, когда трёп треплется уже довольно давно. Роза сделала несколько снимков, и звук фотоаппарата привлёк внимание мадмуазель Бланш: – Всё-всё, я убежала, целую-целую! – Ступни приземлились прямо в лодочки на шпильках и секретарша месье N. поднялась из обернувшегося кресла к визитёрам. Ну что толку описывать секретаря при том фетише, который завистливый мир создал из красавиц, призванных стать помощью и отрадой для мужчины на руководящих должностях? Умножить эту вожделенную красоту на анекдотическую глупость, анонсированную охранником, – и перед мысленным взором соткётся она собственной персоной. – Вы – наши журналистки! – с восторгом приветствовала двух молодых дам в джинсах девушка в кремовом офисном костюме. – Чем я могу быть полезна? Чем помочь? Кроме кофе, разумеется! Она мелодично рассмеялась и пошла к кофе-машине. – Месье N. сказал, вы знаете, где лежит чёрная папка с файлами и можете нам её дать, чтобы мы подготовились, – улыбнулась Фелиция. – …к интервью, – добавила Роза. – Конечно! – восхитилась мадмуазель Бланш. – Разумеется, я знаю, где эта чёрная папка с разноцветными файлами! Вот ваш кофе, – пропела она и поставила перед репортёршами орешки, крендельки и оливки. – Может быть, по бокалу белого вина? Журналистки переглянулись и отказались с деланым усилием: все их мысли занимала чёрная папка с цветными, как они теперь знали, файлами, за которую им заплатят тридцать тысяч. – Спасибо, может быть, после интервью с месье N., – с нажимом произнесла Фелиция. – О, да! Да-да! – с энтузиазмом согласилась мадмуазель Бланш, присаживаясь. – Он, кстати, звонил и сообщил, что приедет раньше. – На сколько раньше? – Скоро. Минут через пятнадцать. Гостьи подпрыгнули: – Но мы же не успеем подготовиться к интервью! – Да! И поснимать столовую! – О, смотрите-ка, он уже здесь! – обрадованно наклонилась к окну секретарь. Вдруг лицо её озабоченно нахмурилось. – Простите, у меня виброзвонок. – Дайте нам папку! – взвыли репортерши. – Минуточку, – ручка с самым модным в этом сезоне маникюром предупреждающе поднялась. – Я должна ответить. Она поднесла к уху мобильный, пролепетала приветствие и замолчала. На побледневшем лице ярче заалела помада. Хрустальные слёзы сначала увеличили и без того огромные глаза и затем скатились по идеальному лицу. – У меня только что скончался отец, – едва выговорила она. Стало окончательно ясно, что папки им не видать, а вид у месье N. был очень сердитым. Журналистки одновременно догадались, что страдающий подозрительностью месье навёл справки в редакции «их» газеты и теперь спешил познакомиться с самозванками. Обе рванули к запасному выходу: последнее, что Роза увидела перед тем, как за ними захлопнулась дверь, была свирепая рожа босса, отмахнувшегося от униженной мольбы секретарши. Они побежали. Они бежали так, как убегали ещё в детстве: ты летишь пролёт за пролётом крутой лестницы вниз, кажется, что ноги ещё на верхней площадке, а ты уже весь на нижней, а потом сразу наоборот! Главное в погоне не прислушиваться к топоту за спиной: надо лететь вперёд и не рефлексировать. И они летели. Вышибив дверь четырьмя руками, девушки оказались перед огромным пустым пространством. Выложенный бетонными плитами задний двор бывшего завода был огорожен бетонным же забором. Идеальная плоскость двора оказалась забита совсем даже не автомобилями, а… а… А-а-а!.. Ужасно! Ужасно, когда хохот накрывает тебя во время погони, причём когда беглец – ты сам! И времени на хохот у тебя нет! Впереди ещё двухметровый скользкий забор, и до забора, типа, стадион перебежать! Но они просто едва не рыдали от смеха, ноги подламывались, как макаронины, их пробило на хохот совершенно безжалостно, они загибались: весь этот стадион-двор был аккуратнейшим образом выложен газетными листами (причём их газеты, ха-ха-ха-ха-ха-ха-а-а-а!) и на этих плотно и ровненько пригнанных друг к другу – кроме тропинок на ширину мужского ботинка – листах были разложены грибы. Грибы! Грибы!!! Цепляясь друг за друга – от смеха не держали ноги, – они побежали к забору. Парни месье N. тоже уже бежали к нему, но им мешало трепетное отношение к разложенным грибам: неизвестно же, может быть, за растоптанный гриб грозило увольнение? Наказание? Штраф? Но они явно пытались двигаться, перескакивая с дорожки на дорожку между газетами. Благодаря руферским полазам в отрочестве, девицы легко взлетели на забор и, спрыгнув, понеслись к машине, где их ждала Уна. – Ну?! – кричала та уже издалека. Они махнули руками за спины – мол, глянь! С забора сыпались месье N. и его персональные деревянные солдаты. – Бля! – Уна газанула и подъехала им навстречу. – Но тогда эти суки уже перекрыли выезд на трассу, это понятно? – Да! – Что делать будем?