И вот – неожиданно оказаться, обнаружить себя перед фактом утраты любви. У тебя же её и не было! И понять, что была, только утратив. Или это любовь к утрате? Как понять себя? Мне же не шестнадцать. Или просто смерть меняет всё? Где ты, вытри меня, я замёрзла. Брешь, которую пробило в ней внезапное исчезновение любовника, чем вообще затыкают люди? Пробоины эти чем заделывать? Какая технология? У неё этого опыта не было, и пока она безвольно тонула. Она заставила себя выйти из воды, кое-как вытереться, натянуть первую попавшуюся в шкафу одежду. В комнате на полу у кровати рядом с пустой бутылкой от вина и пепельницей валялся оброненный раскрытыми страницами вниз «Географический словарь». Взять немного наличных и на Сен-Мишель. Закрывались магазины и лавки. Скрежетали опускаемые ставни, хлопали дверцы машин. На углу она остановилась, словно налетев на накрывшее её, как купол, воспоминание: они притормозили купить здесь немного фруктов, и пока лучившийся счастьем хозяин взвешивал и считал набранные приветливым покупателем пакетики и коробочки, Виски, настроенный на соломонову мудрость неумеренным потреблением алкоголя на открытии выставки в маленькой галерее друзей, изрёк: – Вот посмотришь: мы с тобой уже помрём, мои дети уже помрут, а наш зеленщик будет торговать тут вечно. Он, наверное, и на фото 1838 года есть. И правда! Вот же: Виски больше нет, а его зеленщик, всегда в ожидании покупателя то задумчиво ласкавший фаллические концы тугих ростков белой спаржи, то гогеновские груди краснокожих манго в белых кружевных чашечках, так же и сегодня ласково укладывал дымные крупные сливы в их ложа. Невыносимо: как именно своим отсутствием человек только подчёркивает своё присутствие. Сколько раз он звал её то туда, то сюда, пойти, поехать, бродить выпивать, «от рюмочной до рюмочной», гулять, просто болтаться по предназначенному для этого городу… Но нет, она упрямо не соглашалась: требовала вечные сценарии и культурные программы. Почему? Что со мной не так? – Ну поехали на «блошку» просто бродить и выпивать, – однажды согласилась она. – Ой нет, это я не люблю. – Как так? Почему? – Ну понимаешь, мне там кажется, что вот, люди и померли уже, а кто-то всё ещё на них и их барахлишке наживается. Зато интересничала. Улыбалась чеширским котом, когда он со своей непередаваемой тупостью радостно показывал на какую-нибудь очередную потасканную гостиничку или неприступно дорогой отель и говорил: – О! А здесь мы с одной подругой зависли на целую неделю! – А здесь мы были с одной подругой… Там прямо пары стоят в очередь, в вестибюле, как в кино за билетами. Одни выходят, номер освобождается, бельё меняется, и следующие идут. Почасовая оплата, очень удобно. – А в этом особняке одна моя русская подруга снимала целый этаж, и это была прекрасная снежная зима. Так же повествовательная серия «А здесь мы с одной подругой» охватывала многочисленные кафе, жилые дома, вокзалы, госпиталь, кинотеатры, музеи – Париж был обжит Виски и его подругами во всех местах и формах, и если бы однажды Беке взялась в своём растрёпанном «Paris practice» с подробнейшими планами улиц по аррондисманам отмечать упоминаемые Виски места крестиками, как за сбитые самолёты, или сердечками, пользоваться этим путеводителем по городу было бы уже нельзя – из-за нечитаемости. Да, зато теперь ты можешь быть спокойна: про тебя он уже никому не скажет: – О! А вот в этом парке мы с одной подругой хотели выпить шампанского, но другая подруга, не моя, сожгла меня живьём! Пылкая девушка. Она шагала мимо уже закрытого на ночь Люксембургского сада, и внезапно из тёмных холмов слившихся громад старых деревьев сквозь простоволосую ограду на неё дохнуло обнимающим валом необъяснимого тепла, как зимой из колодца тепловой магистрали вырываются клубы горячего пара. Только это тепло пахло не метро, стекловатой и крысами, а летящими на землю листьями, влажными дорожками, ночным осенним садом. Беке остановилась и, с силой обняв себя за локти, шагнула к решётке почти вплотную. Это было безумием, но присутствие Виски было настолько ощутимым, что она едва вслух не окликнула его. Едва не окликнула тёплую темноту. Вытерла слёзы и передумала идти на Сан-Мишель за травой. Какие-то древние тринидадские язычницы и неприкасаемые Варанаси вторые сутки захватывали её изнутри. Поеду домой и лягу спать: он скорее придёт ко мне, как вчера, во сне. В кармане брюк беззвучно завибрировал телефон. Странно, что он не сел, она не ставила его на подзарядку. Не сбавляя шага – не собиралась никому отвечать, – Беке посмотрела на экран: в мессенджере было сообщение от Виски. Она упёрлась краями ягодиц в каменный выступ ограды и с остановившимся дыханием не сразу попала кончиком пальца по его имени. > Напишите ваш номер телефона, это Оззо и Зитц. Её лицо на фоне чёрного сада за спиной было высвечено слабым светом от экрана: с красным носом, заплаканными глазами, с минуту оно горестно светилось в темноте словно бы само по себе, висело в воздухе, от всего отдельное. Прежде, чем ответить, она привалилась спиной к прутьям и глубоко подышала. В доме напротив горели трёхстворчатые окна, глубокие и яркие, как сцена в оперном театре, и так же с боков и сверху украшенные бордовым бархатом с золотом. Ну а какими ещё могут быть окна, круглосуточно смотрящие на Люксембургский сад? Там, надо полагать, даже не умирает никто никогда: женщины не стареют, мужчины не опускаются, дети – ангелы. Не знают ни горя, ни слёз. Не замечают, как меняется, как уже непоправимо ебанулся мир вне их кулис. Подают обеды на вышитые скатерти среди пальм в кадках. Мастерски исполняют каждый свою арию… На длинные выходные ездят в свои летние дома в Довиль. Что за бред лезет мне в голову. Она нажала на значок мессенджера, с вновь остановившимся в горле комом прочла: «Виски сейчас в сети». И забила свой номер телефона. Беке приехала на Сен-Жорж и постояла перед низенькими воротами в его двор. Больше всего хотелось развернуться и припустить отсюда бегом. Вчера они покинули этот дом вместе, Виски не застилал постель: всё равно вернёмся. В холодильнике лежала бутылка белого вина, которую она принесла. Если дом – живое существо, тогда душа его – хозяин. И значит, сейчас надо войти в мёртвый дом, который душа покинула. Почти во всех окнах горел свет. По их прямоугольным отсветам на мелких камешках посыпки двора проходили контрастные тени. Там кого-то ждут. Меня. На железном садовом столе перед проёмом-входом со двора в кухню стоял её вчерашний бокал… – Пошли! – Ты одеться не хочешь? – Ой, ну что ты такая занудная, милая моя?! Снова к слезам корчилось лицо, Беке взглянула на чёрную ветку старой акации, что перепрыгивала к нему через стену от соседнего дома. И внезапно что-то древнее в ней строго сказало: «До своих лет дожила, никого не хоронила: думала, так оно и будет? Так не бывает. Входи уже и будь полезна его детям». Беке стала трезвонить в звонок и ждать: домофон же он так и не починил. И Зитц, и Оззо знали, где отец оставляет ключи от дома: в неизменном годами местечке снаружи, в консервной банке, под плотно заткнутой сумкой для вина из мешковины. Они вошли, и Оззо сразу полез в холодильник, где было полно не требующей приготовления еды. Открыли ледяное вино. Зитц с грохотом засовывала руку в почти пустую коробку с кукурузными хлопьями и запихивала в рот полные горсти. Жюль закурил, бросив синюю пачкуна длинный стол, за которым множество раз сиживал и наедине с хозяином, и в компании других гостей. А как они однажды готовили дичь… Каждый справлялся с тишиной в доме как мог – гремел, жевал, курил; выпили вместе. – Комп включён. – Посмотри, страница ФБ открыта? Если да, она там в переписке будет. – Только не читать! – Да ясно всё, чего так орать. Вот она. Оззо, отпихнув руку сестры, быстро напечатал: – Напишите ваш телефон, это Оззо и Зитц. Сообщение прочли сразу. Номер появился через несколько минут. Жюль поднялся в мастерскую: порядок, как в операционной. Так оно и было, когда Виски на огромных листах сосредоточенной, не ошибающейся рукой вёл тушью слитный абрис города. Яркий свет ламп выбелил студию и сгустил темноту за окнами. Чёрная одежда Жюля тоже просто пульсировала своим густым цветом под этим освещением. Он расстегнул пуговицу пиджака и уселся в единственное здесь рабочее кресло на колесиках, жёсткое деревянное сиденье не давало развалиться, задавая позу всему корпусу, и сразу его взгляд оказался на уровне широкой доски враспор, от стены до стены, смонтированной вдоль линии двух больших окон в частых переплетах. В правом углу стояли разнообразные контейнеры с кистями, маркерами, перьями и карандашами, а в центре лежала небольшая толстая книга. Хорошо знакомой ему рукой на белой обложке было написано: «Книга Беке». Он подъехал на кресле и осторожно приподнял верхнюю дощечку переплёта с названием. Виски исполнил свой Париж эротикой, заселив его Беке: золотошеей, золототелой, золотоликой. Это были обычные, мастерские графические рисунки Бернара Висковски, но в большем приближении, будто он спустился с высоты и сам теперь оказался на улицах города, где рядом с золотой Беке угадывались силуэты других женщин, прекрасных, растворяющихся в воздухе, как все те женщины, в которых кто-то влюблён и которые влюблены сами, и что всегда лишь частично присутствуют где-то вне своей пары. На этих рисунках она грациозно опиралась на балюстрады, задумчиво шла по дорожкам бульваров, покупала пирожное в буланжери или вино в винной лавке, сидела, прислонившись спиной к толстому дереву в старинной аллее, наклонялась, чтобы посмотреть в подзорную трубу (и подразнить художника). Несколько листов были объединены зимой: белый Париж в снегу словно бы покрывался лёгкой, как загар, позолотой от того, что в нём была Беке, выразить это графически и живописно было легко – L'encre de Chine chinoise «L'or du passe». Вообще, лёгкость этих рисунков составляла отдельную ценность каждого изображения: идеи идеями, метафоры метафорами, а всё же приятно видеть, что художник умеет рисовать, – с удовольствием отметил Жюль. Почти на каждой картинке незримо присутствовал спутник: второй бокал с вином на её столике, очки в прямоугольной оправе, сигара; рука с манжетой из-под края рукава – но которая могла принадлежать и официанту, нос мужского ботинка – но который мог быть и прохожего… И аксиоматическая данность «Париж – город влюблённых» здесь недвусмысленно уточнялась: а все остальные в нём, извините-подвиньтесь, постольку-поскольку. Если настоящие хозяева позволят. Мимо каруселей, вверх и вниз по лестницам, в зале театра, в мерцании кинозала, цветными рядами субботнего рынка, пустым ночным метро, промельком в окне автобуса – влюблённая и возлюбленная женщина светилась в Париже, как его душа, перемещаясь по городу, освещая и согревая его и придавая совсем иной смысл и подтекст всем прочим сияющим в нём огням. От множества же множеств (прекрасных или никуда не годных) изображений Парижа и бесчисленных (бездарных или желанных) красавиц в нём, рисунки Бернара Висковски, кроме его знаменитого стиля, отличало только одно: его героиня была воплощена в гротескном облике странной женщины, с непропорционально длинной шеей чуть больше её собственного роста, увенчанной головой с чёрными, собранными сзади волосами, и с вполне узнаваемым прелестным уклончивым лицом Беке. И разгуливала она по его Парижу, похожая на мини-жирафу Карла X и на Эйфелеву башню (вздумай та погулять) одновременно. Поэтому, когда Беке наконец пришла, первое, что сделал Вит Жюль, дважды целуя прохладные щёки, – протянул ей блокнот рисунков: – Похоже, это ваше. Она взяла книгу и по тому, как не подняла на него глаз, Жюль понял, что Беке не знала о её существовании. – Да, это моё. И только когда их стало четверо, как ножек у длинного стола, за которым они сидели, Виски, словно столешница из старого тёмного дерева, всей тяжестью лежащая на них, объединил их во что-то осмысленное: в этот поминальный стол. Беке знала, где лежит свежий хлеб, подала сыр, и оливки, и виноград, спросила, нужно ли молоко для хлопьев, но Зитц, громко рыгнув, уже перешла на ветчину. Появилось красное вино из запасов хозяина дома, о котором знал Жюль, и они выпили его. Идиллия отражалась в стеклянном проёме из кухни в ночной дворик: низкая лампа над гостеприимным столом, чернокожий не без шика мужчина и неулыбчивая высокая женщина, забавная зеленоволосая девушка и круглолицый парнишка в фуфайке с большой надписью на спине «NOT GOOD ENOUGH», – сидели и изображали, что не ранены. Одна четверть компании изображала, что всё нормально, включая то, что по её наводке убили её собственного отца. Вторая – что всё нормально, включая то, что она ровным счётом ничего не чувствует. Третья улыбчиво транслировала в мир, что это ведь на каждом шагу случается: что ты вообще не знаешь своего ближайшего друга, как и с кем он жил и за что он умер. Ну а четвёртая четвертинка, которая, возможно, и повыла бы с радостью, философски молчала о том, что ведь каждый день такое где-то происходит: проснулись люди в одной постели, договорились вечером повторить, но один не возвращается, и не на измене, а по самой уважительной причине – просто не может больше вернуться. Глава 64