Он завелся. Голос учителя почти срывался. – Не немец, а фашист. Немцы – величайшие композиторы. Фашизм забудут, а музыка останется навсегда. Вы дети, вы, конечно, не понимаете этого сейчас, потом поймете, когда вырастете. Учитель вышел из класса. Учитель пошел в учительскую. Учитель попросил немедленно предоставить ему право провести двойной урок. Учителю не пришлось долго просить, все учителя знали, что такая просьба поступает от него только раз в году и только в сентябре. Свой урок ему отдал учитель математики. Отдал еще потому, что был уверен, что в течение года учитель музыки еще не раз уступит ему место в расписании. Математика – серьезный предмет, а музыка что? Музыка предмет вспомогательный. Музыка ничего не значит. Учитель принес красивую коробку. На коробке было много кнопок и два рулона тонкой пленки. – Это магнитофон, – сказал учитель. – Магнитофоны еще не продавались в нашем городе. Я специально ездил в Москву, чтобы купить его. Учитель вставил в магнитофон тонкие полоски пленки. Мы ждали музыки с сомнением, но мы верили учителю. На одном диске с тонкой пленкой могло уместиться очень много музыки, намного больше, чем на десятках самых больших виниловых пластинок. Понятное дело, что за таким прибором стоило ехать только в Москву. Ведь Москва – самый лучший город на свете. Учитель аккуратно снял школьную доску, учитель поднес к стене вилку от прибора. Вилка тыкалась в новые обои нашей классной комнаты. Ремонт делали каждый год. Было смешно, но мы старались не смеяться. Нельзя смеяться над своими. – Насколько я понимаю, все ходячие в этом классе пользуются костылями. Без костылей ходит только Гена. Гена почти мгновенно встал со стула. – Сидеть! – таким голосом разговаривали только военные в фильмах. Гена послушно сел. Никогда больше мы не видели нашего учителя таким строгим. Учитель достал из кармана и положил на стол небольшой перочинный ножик, плоскогубцы и моток изоляционной ленты. Учитель вырезал в слое многолетних обоев аккуратный круг. Под обоями розетки не было. Мы не засмеялись. В детдоме не смеялись над своими, даже если свои ошибались. В кармане у учителя была новая розетка. Магнитофон проигрывал классическую музыку. Музыка звучала снова и снова. Каждый раз, когда музыка переставала литься из магнитофона, учитель рассказывал нам о ней. Учитель давал пояснения и ставил новую катушку с музыкой. Каждый раз после объяснения учитель строгим, не своим голосом произносил: «Вопросы есть? Вопросов нет». На этом уроке не надо было поднимать руку, чтобы задать вопрос. На этом уроке каждый мог задать вопрос, если тихонько спрашивал разрешения высказаться. Вопрос был у меня. – Учитель, где вас научили менять розетки? – В спецшколе. – В спецшколе для слепых? Учитель улыбнулся. Видно было, что у него сегодня хорошее настроение. – Я учился в обычной спецшколе. После войны они еще оставались, а такого количества специально подготовленного десанта стране уже не было нужно. Мне повезло, я попал в поток со старыми преподавателями. Мне было девятнадцать лет, но меня приняли. После войны осталось много таких людей, как я, без профессии, без элементарных навыков гражданской жизни. Мы занимались музыкой круглосуточно. Недосыпали, конечно. Спать хотелось все время, спать хотелось больше, чем есть. Учителя еще шутили: «Зачем вам спать, вы все равно не видите, день сейчас или ночь?» Десант высаживали ночью, значит, многие операции нужно было делать на ощупь. Все. Сработало. Урока не будет. Не будут спрашивать домашнее задание, не будут ничего задавать на дом. Учитель будет рассказывать. Только рассказывать, не важно что. Совсем не важно. – Многие из моего потока спились, кое-кто и из жизни ушел. Кому нужен слепой учитель? А мне что? Мне было тогда все нипочем. Пришел в РОНО трудоустраиваться, меня не берут, понятно. Настоял на собрании расширенной комиссии. Пока члены комиссии шептались между собой обо мне, я вбил два гвоздя в доску, положил на эти гвозди линейку, приставил к линейке треугольник и рисую себе потихонечку, – он показал, как двигался треугольник по линейке. – Члены комиссии посовещались между собой и вынесли решение: меня к преподавательской деятельности допускать нельзя. Мне дали последнее слово, мол, что имеешь сказать на прощание? А мне что? Я сказал, что в вашем детдоме преподавание нотной грамоты не предусмотрено, дети, в силу своих физических недостатков, не обучаются играть на музыкальных инструментах. Попросил комиссию занести в протокол написанное на доске. Как я и предполагал, в комиссии музыкантов не было. Комиссия пообещала занести написанное на доске в протокол, только попросила меня рассказать, что я написал. А написал я первые ноты «Интернационала». С этими нотами я и собирался ехать в Москву правды искать. Комиссия даже не стала совещаться еще раз. Комиссия записала в протокол, что, учитывая идеологическую составляющую моей подготовки, именно мне рекомендуется работать с детьми инвалидами. Они там много еще написали. Председатель комиссии долго жал мне руку, все подходили, поздравляли. «Интернационал» это «Интернационал»: нарисован, не сотрешь. Так я сюда и трудоустроился. Хороший учитель, правильный. Никогда не наступал на меня, когда мы сталкивались в коридоре, всегда нагибался ко мне и здоровался первым. А я так жалел, что не родился слепым. * * * Учитель зашел в класс. Учитель как учитель, ничего особенного. Ему очень повезло родиться здоровым. Когда ему было девять лет, он увидел, как малыши нашли старую мину. Просто проходил мимо. Мог бы пройти мимо или позвать взрослых, даже должен был позвать взрослых. Слишком близко лежала противотанковая мина к детскому садику. Слишком близко к дороге. Мина могла взорваться в любой момент. Взрослые могли не успеть. Да и зачем ему взрослые, ему, уже не ребенку, в полные девять лет? Ему, нормальному послевоенному пацану? Отогнал малышей от мины, послал малышей за взрослыми. Взрослые вызовут саперов, взрослые сделают все как надо. Только пока подойдут взрослые, надо отнести мину подальше от дороги. Он помнил, как осторожно нес мину к ближайшему оврагу. Он не помнил, как оказался с контузией в больнице. Всего лишь контузия, тугоухость на всю жизнь. Жить будет. Про руки врачи не решились рассказывать в первое пробуждение. Руки пришлось ампутировать. Учитель рассказал нам, что в университете он влюбился в девушку старше себя на два курса. Он сдал все экзамены по своему профильному образованию: учитель истории. А потом успешно сдавал экзамены по предмету на потоке своей девушки и чуть позже нее успешно доучивался по предмету преподавания рисования и живописи. Он рассказывал нам, как чертил, прижимая губами линейку к кульману. Как на выпускном экзамене ему «не досталось» кульмана. Как ему объяснили, что он должен сдавать экзамен отдельно от товарищей, чтобы не смущать своей инвалидностью других, нормальных студентов. Как преподаватель поставил перед ним большой хронометр. Часы пошли. Что ж. Нет кульмана, значит, нет. Они же не видели, как он выполнял домашние задания. Ватман на пол. На пол стопки книг и набор гирек. И главное. Может быть, вполне может быть, что они поняли, что он выиграл именно в этот момент. Главное, он очень быстро снял свитер. Это понятно. Некому и некогда будет вытирать пот со лба. Он разулся. Ноги, культи рук, зубы – все, что имелось, пошло в ход. Он не слышал голосов окружающих. Он не слышал, что ему предлагали – кажется, нашли лишний кульман. Тугоухость была уже ни при чем. Мир вокруг перестал существовать. Только чертеж. Только подтверждение своего права на существование в этом наилучшем из миров. Чертеж готов. Он вышел покурить. С ним вышел и председатель комиссии. Угостил дорогой сигаретой, заботливо поднес огонь. – Ты счастлив? – Извините? – Мы, разумеется, проверим чертеж, но я уверен, что в чертеже нет ни одной ошибки. Но все равно не понимаю, зачем ты так. Подошел бы по-хорошему, написал заявление: медаль, контузия, инвалидность. Мы могли бы выставить тебе оценку на основании предыдущих зачетов. Зачем ты так, пошел против всех, поставил себя против коллектива преподавателей. – Можно вопрос? – Пожалуйста. – Я сейчас шел по коридору, все еще чертят. А если начертят не так, то имеют право на пересдачу. У них еще полтора часа по закону, а мое время давно вышло. Только не сердитесь, пожалуйста. – Я и не сержусь. Тут все ясно. Как ты не понимаешь, у них же есть руки. * * * У меня были хорошие учителя. Неплохие. Я не сержусь, я все понимаю. Я делаю неплохие тексты. Социализм Много лет назад, очень-очень давно, девушка из Парижа, моя мама, приехала учиться в Москву. В Москву ее послали учиться социализму. Что за чушь, зачем посылать девушку куда-то очень далеко от дома и какой социализм может быть в Москве? В Москве холодно и голодно, в Москве очереди за продуктами и одеждой. Да, Москва мировая столица социализма. Да, по сравнению с провинцией России, Москва образец изобилия и счастья. Но для девушки из Парижа зима в Москве – огромное испытание. Зачем, почему Игнасио послал свою дочь в такую далекую и суровую страну? Не стоит задавать много неопределенных, глупых вопросов. Игнасио Гальего не был дураком. Все проще, все гораздо проще. За обучение своей дочери в Москве Игнасио не заплатил ни копейки. И за проживание Ауроры в России Игнасио не платил. И денег Ауроре Игнасио не посылал. Не надо ни демонизировать, ни идеализировать социализм. Социализм – прекрасная сказка, а всякая сказка вечна. Деньги, всего лишь деньги. И никакой политики. Кремль Я родился в Кремлевской больнице. От обычных русских больниц кремлевская больница отличалась очень сильно. Все решения в Кремлевской больнице принимали люди из Центрального Комитета Союза Советских Социалистических Республик. Эти люди не были врачами, они были всего лишь высшими в стране инстанциями. Центральный Комитет не решал вопросов жизни и смерти. Центральный Комитет решал все, одновременно не решая ничего. Всякая медицинская процедура должна была получить разрешение Центрального Комитета. Мою сестру Аню Аурора родила в обычном русском роддоме. В обычном русском роддоме врач не должен консультироваться с Кремлем. В обычном русском роддоме врач принимает решения сам. Прага Прага – красивый город. Если бы мне разрешили, если бы это было возможно, я не поехал бы никуда дальше Праги. Зачем? Но жизнь есть жизнь. Все, что мне нужно было узнать, я узнал. Многие инвалиды в Чехии на самом деле передвигались в электрических колясках. Но мне не подходила обычная электрическая коляска. Из обычной электрической коляски я бы просто выпал. Коляску пришлось собирать в Германии. Мою первую в жизни электрическую коляску собирал чешский мастер. Да, ему пришлось проектировать и собирать коляску в Германии, но не это главное. Чешский мастер мечтал собирать электрические коляски для людей с очень сильной инвалидностью, а я мечтал о коляске. Мы, оказалось, мечтали об одном и том же. Мы мечтали о свободе.