Сырьжакенже, наши дни – Мне здесь нравится, – прошептала Валя. – Мне здесь очень нравится! Она улыбнулась, и Трапезников улыбнулся в ответ, стараясь, чтобы жена не заметила: он изо всех сил растягивает уголки рта. Плохо получается, наверное, но тянет изо всех сил! Место красивое, слов нет. Тишь да гладь да божья благодать! Все картинно-красивое: от бережка, плавно спускающегося к реке, до деревенской улочки. А уж дом, в котором знахарь Верьгиз вел прием, вообще словно бы сошел с иллюстраций Билибина. А может быть, и Зворыкина, Трапезников не стал бы спорить, чьих именно. Словом, все чрезвычайно красиво, удобно, уютно. Располагающее и доверие внушающее! Сам знахарь Верьгиз тоже весьма располагал к себе участливой и в то же время несколько отстраненной, даже слегка таинственной манерой общения, которая предполагала некую запредельную компетентность и право на священнодействия. Он выглядел весьма эффектно в своей национальной одежде, которая очень шла и ему, и вообще всей атмосфере этой старинной, тихой деревни. В первые минуты знакомства Трапезников, на пару с женой, радостно поверил, что здесь-то их трехлетние мучения и шатания-мотания по врачам и культовым местам (и в Муромский женский монастырь они ездили, и в церкви Марии Цамбики на Родосе, в деревушке Архангелос, молились, и через Ворота желаний в Алании проходили, ну и, само собой, Валя сидела на Девичьем камне в Голосовом овраге в Коломенском, а Трапезников – на мужском камне, который звался Гусь) кончатся. Тайное эрзянское ведовство даст результат! Но это было сначала… Иногда Трапезникову казалось, что он сам восстановил против себя Верьгиза, когда, заметив болтающийся на его шее блестящий черный камень, формой напоминающий коготь, не удержался и воскликнул: – Ух ты! Неужели белемнит? Чертов коготь? Верьгиз явно оторопел, глаза его неприязненно блеснули: – С чего вы взяли? Трапезников удивился: неужели знахарь и сам не знает, что собой представляет этот загадочный камень?! – С того, что я геолог по образованию, – пояснил он. – Сейчас возглавляю небольшую фирму, которая, по заказу градостроительного управления, исследует пласты почвы в местах, предназначенных для строительства новых районов – чтобы не наткнуться при рытье котлованов на подземные реки, на залежи зыбучих песков и прочие неприятности такого рода. А что касается белемнитов, я когда-то курсовую по ним писал. Оттого и знаю, что белемниты – останки головоногих моллюсков, жителей мезозоя. Раковина-ростра была своеобразным скелетом этих моллюсков, похожих на кальмаров, – и довольно прочным скелетом, богатым кальцием! Строго говоря, «скелет» имел более сложное строение, но не стану обременять вас деталями, поскольку все равно сохранились только ростры. Когда мезозойские моря отступали, их обитатели оставались на суше, вымирали, и окаменелые ростры довольно часто встречаются в горных породах и в земле. Они были известны еще древним эллинам, которые называли их белемнон, то есть метательный снаряд: ведь белемниты по форме и впрямь напоминают наконечник стрелы или копья. А на Руси их называли чертовым пальцем или чертовы когтем: из-за этой пугающей формы, похожей на коготь огромного зверя или чудища. Называли также громовой стрелкой, путая со стекловидным или камнеобразным сплавом, возникшим от удара молнии в песчаную почву. На самом деле белемнит и громовая стрелка – принципиально разные образования, и состав у них разный. Ваш – редкостный образец, во-первых, потому что сплошь черный, а во вторых, потому что так причудливо изогнут. Белемниты обычно прямые. Ваш вполне достоин попасть в экспозицию геологического музея. – Ой, – перебила Валентина, с извиняющимся видом глядя на Верьгиза, который мрачно сверкал глазами, слушая Трапезникова, – стоит Саше заговорить о камнях, он сразу лекции начинает читать… – Ну что ж, спасибо за лекцию, – улыбнулся Верьгиз. – С удовольствием послушал, честное слово! Насчет удовольствия Трапезников сильно сомневался. Глобально-самоуверенные личности вроде Верьгиза не выносят, когда кто-то превосходит их знаниями, хотя это нелепо: невозможно ведь знать всё на свете! И потом, чем дальше шел разговор, тем отчетливей Трапезников ощущал смутную, почти необъяснимую настороженность, и это, конечно, не мог не чувствовать проницательный Верьгиз, это не могло его не раздражать! Так что воздух между ними постепенно накалялся, однако Трапезников постоянно себя уговаривал успокоиться, но все же сорвался, когда, после трехдневного обследования Валентины, знахарь вдруг спросил: – Почему у вас с женой фамилии разные? Вы – Трапезников, она – Пожарская. – А это здесь при чем? – удивился Трапезников. – Если не секрет, ответьте, пожалуйста, – настаивал Верьгиз. Валентина смутилась: – Понимаете, моя фамилия в смысле историческом восходит к очень давним корням. Я родом из Юрина… – Из Юрина?! – изумился Верьгиз. – Да ведь мы, получается, земляки! – Ах нет, – улыбнулась Валентина. – Вы имеете в виду здешнее, арзамасское, Юрино, где находится знаменитая усадьба Шереметевых, а я говорю о Юрине Балахнинского района: это было родовое имение князя Дмитрия Пожарского, и именно оттуда его призвал возглавить второе нижегородское ополчение Козьма Минин – кстати, он был уроженцем Балахны. Так вот: я являюсь одним из прямых потомков князя Пожарского, и эта фамилия свято сберегается в нашем роду. Именно поэтому я и не меняла ее, так же, впрочем, как мои бабушки и прабабушки. – Понятно, – протянул Верьгиз. – Впрочем, это детали, которые не играют роли. А по сути я вот что могу сказать: вина в бесплодности вашей семьи лежит на мужчине. Возмущенный Трапезников даже вскочил: – Да я уже не знаю сколько анализов сдал! Все показывают, что я совершенно здоров и произвести потомство способен. – Ну, анализы… – пренебрежительно протянул Верьгиз. – Вы можете быть уверенным в себе, во-первых, если у вас есть дети на стороне, а во-вторых, если вы на сто процентов убеждены, что это ваши дети, а не другого мужчины. Итак, у вас есть дети на стороне? От столь бесцеремонного вопроса Трапезников растерялся до того, что даже онемел. Сидел, водил глазами от Верьгиза к Валентине – и вдруг обнаружил, что у нее глаза наливаются слезами. Вырвался из глупого оцепенения, вскричал: – Да что за ерунда! Нет у меня никаких детей на стороне! Нет и не было. Я своей жене не изменял. Валентина, в чем дело, что за трагедия, ты мне не веришь, что ли?! Она опустила ресницы, и две слезищи скатились по щекам. Трапезников в это мгновение почувствовал такую ярость, что с удовольствием наорал бы на жену, да еще матом бы ее покрыл. – В любом случае, – прервал тягостную сцену Верьгиз, – я должен провести обследование. – Что, опять анализы сдавать? – зло хмыкнул Трапезников. – Рукоблудствовать прикажете? Надоело, знаете ли! – Ну вы же не станете требовать, чтобы я предоставил вам безупречно плодовитую молодушку в качестве подопытного экземпляра, – фыркнул наглый Верьгиз. – Придется кое-какие процедуры пройти – поверьте, совершенно безобидные, в самом деле безобидные! – которые позволят нам точно установить, из-за кого не происходит зачатие. – А это долго? – буркнул Трапезников. – А то мне завтра пораньше на работе нужно быть, а до Нижнего часа три гнать самое малое. – Будете на работе, – покладисто согласился Верьгиз. – Но только до пяти утра вы отсюда не сможете выехать. – Почему? – Мы должны прогнать мимо вас стадо, идущее на пастбище. В этом и будет состоять проверка. А пастухи собирают его по деревне как раз к пяти часам. Как только стадо пройдет, вы сможете немедленно уехать. – Погодите, – озадачился Трапезников. – А я что должен делать? Просто стоять? – Можете стоять, – кивнул Верьгиз. – Можете бегать и прыгать. Успокойтесь, покрывать коров вам не придется. – Надеюсь, – буркнул Трапезников. – Вообще что за бредовый способ вы придумали?! – Я? – усмехнулся Верьгиз. – Это старинный мордовский способ проверки способности мужчины к оплодотворению женщины. Неофициальный, конечно, – знахарский, колдовской, если хотите, но очень точный. И не раз испытанный. – Так я не понял, в чем способ выражается-то? – прервал его Трапезников. – Коровы во время охоты – так называется их готовность принять быка и совокупиться с ним, – ведут себя очень своеобразно. У них начинается третья степень течки – не буду вдаваться в подробности ее описания! – и они начинают проявлять интерес… о нет, не только к быку! Они чуют любое существо мужского пола, способное к продолжению рода. Скажем, если пустить в это время в стадо вола, то есть кастрированного быка, они пройдут мимо. Но если там появится бык-производитель, они начнут гулять вокруг. И если вы в данном случае – производитель, они загуляют и вокруг вас. Хвосты начнут подымать, ластиться к вам… Да не беспокойтесь, говорю! – воскликнул он уже с досадой. – Если вы бесплодны, к вам ни одна корова даже близко не подойдет! Трапезников нахмурился. Глупость глупейшая. Он не сомневался в своем здоровье, а потому отчетливо представил коров, которые подходят к нему, ласково мыча, – и даже всхлипнул, сам не понимая, то ли подавляет гомерический смех, то ли не менее гомерический мат. Но Валя смотрела так жалобно, так нежно, так медленно катились слезы по ее щекам, что любящий муж, конечно, сдался. На этом разговор закончился было, но когда Трапезников повел жену к машине, чтобы отвезти ее в Арзамас (на время обследования у знахаря-чудодея они поселились там в гостинице), из дому вышла Раиса Федоровна – скромная, приветливая женщина, какая-то вроде бы родственница Верьгиза, а по совместительству его помощница, – и сказала, что Валентине уезжать не стоит, ей теперь придется переселиться в дом Верьгиза: в отдельно стоящий удобный дом с большим белым, все еще цветущим садом, который спускался прямиком к речке Лейне, где и будут проводиться основные лечебные процедуры, поскольку в этой речке, судя по старинным сказаниям, обитает сама богиня вод и покровительница женского плодородия Ведява. – А почему эти процедуры не проводили, пока я здесь был? – недовольно спросил Трапезников. – Потому что это тайная женская магия, чисто женская, и участие мужчин в этом таинстве строго запрещено, – пояснила Раиса Федоровна. – А Верьгиз уже не мужчина, что ли? Он-то каким боком должен участвовать, если это чисто женская магия? – возмутился Трапезников. – Сашенька, ты ревнуешь, что ли? – раздался сладкий, счастливый шепот Валентины, и Трапезников крепко обнял жену, почувствовав не раздражение, а давно забытые жалость и нежность к ней. Ну да, его раздражало, его злило это почти маниакальное желание Валентины забеременеть как можно скорей, ужас перед тем, что это не получалось, истерика после наступления каждых месячных, «восхождение» на супружеское ложе, как на место некоего священнодействия, выбор поз не для наслаждения, а для более верного зачатия… Но когда он пытался вести какие-то успокаивающие речи, приводить в пример знакомые пары, которые спокойно ждали рождения ребенка и три, и пять, и семь лет, не превращая свое ожидание в истерику, не бросаясь взаимными упреками, не отравляя друг другу жизнь, Валентина плакала и твердила, что боится Александра потерять, что он, конечно, до сих пор думает: она его обманула, сообщив о том, что беременна, потому он на ней и женился, а она возьми да и ошибись в своих месячных днях… И теперь Трапезников с нежностью подумал: как хорошо, когда есть на свете кто-то, кому он до такой степени дорог, кто до дрожи опасается его лишиться… И жаль ему стало, что влюбленность его в Валентину, счастливая, романтическая, трепетная влюбленность, растаяла, – и ладно бы хоть под ярким жгучим солнцем новой страсти, но нет – растеклась невзрачной лужицей равнодушия. Он, конечно, промолчал о том, что не было в его реплике ревности – было просто недоумение. Валентина так обрадовалась, что жаль было бы ее разочаровывать, тем более что Раиса Федоровна и не дала ему ничего сказать, торопливо перебив: – Вы не беспокойтесь. Валя будет жить вместе со мной и другими нашими посетительницами. У них у всех общая беда – и решать ее лучше сообща. Верьгиз будет являться только на лечебные процедуры, связанные с Ведявой. Все остальное время женщины будут проводить вместе – ну и я с них глаз не спущу, конечно. Вам совершенно не о чем волноваться! – Вот видишь, – ласково шепнула Валентина, поцеловала мужа и ушла вместе с Раисой Федоровной в дом. А Трапезникову никто не предложил ночлега, поэтому он уехал в Арзамас, немного поспал в гостиничном номере, поставил будильник на половину четвертого утра, быстро собрался, расплатился, чтобы уже не возвращаться и не тратить время, и без четверти пять примчался на окраину поля, примыкавшего к деревне. Это место еще вчера указал ему Верьгиз. Пока ехал, сумерки разошлись, и, хотя село еще было занавешено белесым туманом, рассветное солнце уже пробиралось в небо, торя себе дорогу между розовыми перистыми облаками. Это было красиво, это было так красиво… Машину Трапезников поставил в стороне от дороги, под прикрытием рощицы, и встал рядом с плетнем, который отделял луговину от проселочной дороги. Сейчас, в июне, поле уже порядочно заросло, и на фоне яркой зелени особенно уныло смотрелся прошлогодний, почему-то неубранный стог сена. «Хозяева нерадивые какие!» – подумал закоренелый урбанист Трапезников. Серебрилась роса в рассветных лучах, остро, свежо, сыро пахло травой, и Трапезников вдруг порадовался за коров, которым, конечно, надоела за зиму сено-солома, и они с удовольствием жуют зеленую травку. Тут же из глубины души высунулся упомянутый урбанист с привычной иронической ухмылкой: эк тебя разобрало на пленэре, Трапезников! Тут со стороны деревни донесся протяжный гудок, и урбанист был изгнан, а Трапезников умилился: он знал – из книг, конечно! – такое словосочетание: пастуший рожок, но сейчас слышал его впервые. Это было… экзотично. Это было волнующе! Потом на дороге, в лучах медленно восходящего солнца, пронизывающего медленно оседающий туман, показалась какая-то темная масса. Стадо! Трапезников отступил к ограде, чтобы не маячить поперек пути коровушек. Рожок зазвучал снова, громко выругался пока не видный Трапезникову, идущий вслед за стадом пастух, щелкнул его кнут, и вдруг, словно этот звук щелкнул Трапезникова прямиком по мозгам, он понял, что Верьгиз решил просто-напросто подшутить над ним. Надо быть, конечно, не просто урбанистом, а законченным, самым тупым на свете урбанистом, именно таким, как Александр Трапезников, чтобы поверить, будто корова, как бы она ни желала простого, незамысловатого и безотлагательного секса, начнет кокетничать не с быком, а с человеком! Вот разве что томно попросит поцеловать, как в известном анекдоте про искусственное осеменение. Ну, покосятся на Трапезникова коровы да и пройдут мимо, а потом Верьгиз заявит торжествующе: «Я же вам говорил! Вы бесплодны!» Ну ладно, и что тогда? Тогда получится, что в Сырьжакенже должен остаться на лечение сам Трапезников, а Валентине здесь делать нечего? Глупо думать, что Верьгиз затеял это ради того, чтобы избавиться от Трапезниковых. У него не так много клиентов: Трапезников видел только трех женщин, к которым теперь присоединилась Валентина, – а каждый сеанс стоит пять тысяч в день. В интересах знахаря тянуть излечение Валентины как можно дольше. Или Верьгиз надеется, что вместо жены останется муж? Ну да, Трапезников будет бродить по саду в сероватом балахоне (такое было правило в «народной лечебнице» Верьгиза: от городской одежды избавиться, надеть домотканое, из натуральной ткани и сыромятной кожи, чтобы не затруднять общение с природой!), ходить на поклон к Ведяве… Или у них, у эрзян, есть не только чисто женская, но и чисто мужская магия, и покровитель мужской плодовитости какой-то другой бог? Какой-нибудь Хренава? Вряд ли Верьгиз мог на это рассчитывать, все же он не дурак! Тогда что это? В самом деле просто шутка? Довольно глупая шутка, если так! Или это что-то другое? Но что?! А кстати, как Верьгиз узнает, польстились коровы на Трапезникова или нет? Что, он где-то неподалеку устроил себе наблюдательный пункт? Или экспертом назначен пастух? А вот появился и он… Нижний Новгород, наши дни