* * * Ивга шла по кольчатому телу желтой полосатой змеи. Змеиные мышцы пружинили под ногами; Ивга беззвучно плакала, решаясь на каждый новый шаг, потому что в конце пути ее ждала плоская голова с трепещущим раздвоенным языком. Немигающие глаза смотрели жестко и в то же время понимающе; точно так иногда смотрел на нее Клавдий. «Что ж ты матери так ни разу не написала?» «А зачем ей мои письма, меня забыли, оставили, я же отрезанный ломоть…» «Что ж ты матери так ни разу не написала?» «Только бы вырваться, я напишу, напишу, я приеду, я…» «Что ж ты матери так ни разу не написала?» Ивга пригибалась, пролезая в тугие петли змеиного тела. Зажмурившись, продиралась сквозь самые узкие кольца, и подмогой ей была блестящая, скользкая, идеально гладкая чешуя. «Я пройду, я… Сохранить бы память. Ведь я пока что все помню. Кто я, где жила, кого любила… Сохранить бы мне память…» «Что ж ты матери так ни разу не написала?» Ивга стонала от унижения. И с каждым шагом ощущала себя все более мерзким, все более низким, никчемным существом. Комком грязи… «Клавдий, я вас никогда не увижу». «Что ж ты матери…» «…никогда не увижу. Никогда. Пожалуйста, не надо меня помнить, забудьте…» «Что ж ты…» Наконец, у нее подломились колени. Она упала, вцепившись в змеиное тело, в обморочном ожидании. Страшном ожидании непонятно чего. Тогда плоская голова змеи торжественно качнулась: «Теперь я тебя укушу». «Не надо, пожалуйста…» «Теперь я тебя укушу. Придет время умирать – умри без страха…» Ивга закричала. То есть ей казалось, что она кричит, – на самом деле ей не удалось издать ни звука. Змеиная голова приблизилась, и открывшаяся пасть обнажила перед ее глазами два изящно изогнутых зуба. «Что ж ты матери так ни разу и не написала?» «Не на…» «Надо, поверь мне». Челюсти сомкнулись. Именно в это мгновение на девчонку, бредущую по шпалам, вылетел из тумана черный беззвучный паровоз. Именно в эту секунду седой волос под ногами старухи оборвался. Именно в эту минуту лопнул лед под ногами усталой женщины и ледяным ртом распахнулась зубчатая полынья. Именно тогда Ивга ощутила входящие в ее тело убивающие иглы, но не смогла закричать, а просто молча умерла. Ее смерть была черной равниной с темно-красными горами на горизонте. А над вершинами горело небо – тоже красное, как раскаленный уголь. А потом была темнота. А потом она долгую счастливую секунду была воробьем под капелью, серой птицей, на чье крыло дважды упала тяжелая теплая капля весенней оттаявшей воды. «Придет время оживать – оживайте». Ивга ожила. «Ведь я все помню?» Подошвы кроссовок все так же норовили соскользнуть с тугого змеиного тела. «Ведь я – это по-прежнему я? Я же все помню?!» И тогда она увидела конец пути… – Свора не вечна. Возьмите свечи, сестры мои, завершим же обряд, как повелевает нам наша нерожденная мать. …И устремилась к нему изо всех сил. И так же устремились к финишу старуха и девчонка, и женщина в кожаной куртке; девчонка завершила обряд первой, за ней пришла женщина и через минуту – старуха, а Ивга спешила, спешила, вот, еще несколько шагов… «Я осталась собой. А ведь обряд уже почти закончен. Я напрасно боялась, я осталась собой, я…» Боль. Удар, чуть не сбивающий с ног, медленная судорога, прошедшая по змеиному телу. – Всем стоять! Инквизиция!.. – Сестра, вперед!.. Вперед, заверши… – Стоять!.. Красные горы обрушились. Ивга рванулась вперед – и потеряла сознание. * * * За ночь допрошены были в общей сложности тридцать две ведьмы, из них девять – с пристрастием; пятеро сподвижников Клавдия, от заката до рассвета просидевшие в допросных подвалах, прятали теперь воспаленные глаза. Сведений было по-прежнему до обидного мало; никто из допрашиваемых ни намеком не указал на возможное местопребывание матки. Клавдий ходил из угла в угол, и подробные карты деревень и местечек, областей и округов шелестели под его ногами, как осенняя листва. – Еще несколько дней – и мы проиграем. Сподвижники молчали. Их семьи давно выехали из Вижны – в первых рядах, в мягких купе, далеко, подальше, в горы, в безлюдье; их жены маялись теперь в гостиничном комфорте, беспокоились и слушали радио из Вижны. А сегодня на рассвете радио замолчало – из динамика доносился ровный невозмутимый треск. Окна закрыты наглухо. Не помогает и кондиционер – во всем Дворце Инквизиции, даже в подвалах, стоит густой запах дыма. Половина города медленно горит. Отключен телефон. Связь с провинциями возможна только по рации, но в эфире все больше, все гуще плодятся помехи. Тротуары и мостовые славной Вижны залиты отходами и дерьмом. Содержимое канализации выдавило чугунные крышки и превратило улицы в подобие зловонных рек. Разом опали все листья на гордых виженских деревьях. Герцог выехал вчера. Вертолет, вот уже две недели гнездившийся на крыше его резиденции, наконец-то снялся и улетел. Хаос и паника по всему свету. Пустой мир. Мир раскрепощенных ведьм. Скрытая камера, установленная в развалинах оперного театра, на мгновение поймала в кадр серую женскую фигуру. Будто бы призрак Хелены Торки. «Вы были добры, Клавдий…» Он скрежетнул зубами: – Еще несколько дней промедления… Он знал, что говорит впустую. Совсем недавно… или невозможно давно, короче, полтора месяца назад… он пытал ведьм, изловленных в Однице. Он пытал их и узнал о судьбе, предназначенной людям на стадионе; он по локоть запятнал руки, зная, что их вовек теперь не отмыть. Он замарался в кровавом и грязном, но он ведь спас?!