Когда она поняла это много месяцев назад — немыслимых месяцев — то говорила с неискренностью человека, стремящегося умиротворить. Чтобы, повинуясь необъяснимому, общему для всех людей инстинкту, поддержать мятущуюся душу тщеславным видением того, что может быть. Она говорила в спешке, преследуя своекорыстные цели, и всё же, сказала правду. Сны призвали Ахкеймиона в Ишуаль. Сны послали его в Сауглиш за средствами, нужными чтобы найти крепость. Сновидения прошлого, но не видения будущего… Ибо старый колдун не просто ничего не знал о будущем, но боялся его. Когда она позволяла себе заново вспоминать их многострадальное путешествие, оказывалось, что оно запечатлелось в двух разновидностях памяти: одной плотской, сердцем и членами отдававшей её миру, и другой, бестелесной, где всё происходило не с отчаяния, не от героического усилия, но по необходимости. Её удивляло, что один и тот же поход мог восприниматься столь противоречивым образом. И, с некоторым разочарованием, она отмечала, что среди двух вариантов, опыт борьбы и побед выглядит более лживым. Судьба владела ею — владела ими. Анагке, Шлюха, будет её повитухой… Эта мысль заставляет её разрыдаться. Вне зависимости от того, какими бы отчаянными, хитроумными или целенаправленными не были её усилия, вне зависимости от того, насколько самостоятельными кажутся её действия, она следует по пути, проложенному для неё при сотворении Мира… Этого нельзя отрицать. Скорее ты поднимешься туда, где нечем дышать, чем избегнешь предначертаний Судьбы. И с пониманием этого приходит особая разновидность меланхолии, отрешенность, с которой ей ранее уже приходилось сталкиваться, готовность отдаться, смущающая её воспоминаниями о борделе. Всё вокруг, колючка в глубине её легких, жвалы гор, преграждавшие путь, даже сам характер света, дышит немым прикосновением вечности. Она будет бороться. Она будет шипеть, напрягаться, сражаться… понимая, что все это — ничто иное как угодливая иллюзия. Она сама бросится во чрево своей собственной неизбежности. Что же ещё? Сражайся, малыш, шепчет она чуду, находящемуся в её животе. Борись за меня. Задыхаясь, не произнося ни слова, они преодолевают разрушенную часть стены. И останавливаются, взволнованные предметами более глубокими, чем скорбь или утомление. Старый волшебник рушится на колени. Сокрытая обитель уничтожена. Груды щебня — вот всё, что осталось от стен. Повсюду обломки кладки — торчат, расстилаются ковром, словно мусор, выброшенный на берег нахлынувшей волной. Но даже и сейчас, она способна узреть всё сооружение: циклопическую ширину его фундаментов, мастерство отделки полированных стен, их облик, сохранившийся в грудах обломков. Цитадель. Общий двор. Опочивальни. Даже какая-то рощица. Битый камень бледен, почти бел, превращая сажу и следы пламени в резкий рельеф. Впадины полны пепла. Поверхности разрисованы углем. Чесотка чародейского прикосновения марает всё вокруг незримыми тонами — красками сразу невозможными и мерзкими. — Но как? — наконец осмеливается она спросить. — Ты думаешь… Она осаживает себя, внезапно не желая произносить вслух то, что её смущает. Она не доверяет не столько самому Ахкеймиону, сколько его горю. Твой отец безрассуден… Ветер заметает руины, колет пылью щеки. Старый волшебник поднимается на ноги, делает несколько шагов и скрипит. — Какой я дурак… Он произносит эти слова слишком часто для того, чтобы им можно было верить. Привыкай. Ахкеймион ругается и протирает глаза, тянет себя за бороду — скорее в гневе, чем в задумчивости — и кричит. — Он все время на шаг опережал меня! Келлхус! — Он ударяет себя по голове, в неверии трясет бородой. — Он хотел, чтобы я пришел сюда… он хотел, чтобы увидел это! Она хмурится. — Ну, подумай, — скрежещет он. — Косотер. Шкуродёры. Он должен был знать, Мимара! Он все время водит меня за нос! — Акка, не надо. — Говорит она. — Разве это возможно? И впервые слышит в собственном голосе материнские интонации — скоро ей предстоит стать матерью. — Мои записки! — Кричит он, охваченный уже рождающимся ужасом. — Моя башня! Он пришел в мою башню! Он прочел мои записки, он узнал, что в своих снах я разыскивал Ишуаль! Она отворачивается, чтобы не видеть той силы, с которой он жалеет себя, и возобновляет свой путь между грудами щебня. Она рассматривает растения, торчащие из каждой щели этих руин: травы, сухие по времени года, прутья кустарника, даже маленькие, корявые сосенки. Сколько же лет миновало после разгрома. Три? Или больше? — Ты хочешь сказать, что он побывал здесь? — Обращается она к наблюдающему за ней волшебнику. — И уничтожил место своего рожд… — Конечно, был! — рявкает он. — Конечно-конечно-конечно! Заметал следы. Возможно для того, чтобы не позволить мне узнать, кто он такой и откуда … Но подумай. Разве мог он править в предельной безопасности, пока существовали дуниане? Он должен был уничтожить Ишуаль, детка. Он должен был разрушить лестницу, которая вознесла его на такую высоту! Она не стала бы проявлять такую уверенность. Однако, разве она бывает в чем-то уверена. — Так значит, это дело рук Келлхуса? Старый колдун скорее ругается, чем отвечает — пользуясь языками, недоступными ей, и оттого звучащими всё более и более зловеще. Он кричит, он начинает размахивать руками и ходить взад и вперед. Она поворачивается на месте, пытаясь охватить разрушенную крепость единым взглядом… Во всём, что говорит Акхеймион, угадывается прикосновение истины… так почему же она не согласна с ним? Она поворачивается к кругу обступивших их гор, пытается понять, как все это выглядит со стороны, на что похож… её отчим, мечущийся по выбеленным небесам, посреди света и ярости. Она едва ли не слышала уже, как его голос сотрясает твердь, призывая братьев своих, дуниан… И она вновь обращается к сокрушенным фундаментам — к Ишуаль. Злоба, понимает она. Жестокая ненависть погубила эту крепость. Старый волшебник умолк за её спиной. Она поворачивается и видит, что он сидит, припав спиной к внушительному каменному блоку, и смотрит в никуда, вцепившись в собственный лоб, терзая пальцами скальп. И каким-то образом понимает: Анасуримбор Келлхус давно перестал быть человеком для Друза Ахкеймиона — или даже демоном, если на то пошло. Он сделался лабиринтом, обманчивым в каждом дыхании, в каждом повороте. Лабиринтом из которого нет спасения. Но существуют и другие силы. Злые силы. Она улавливает этот запах… душок гниения. Он доносится из-за доходящего ей до груди участка стены, хотя она понимает, что видит его источник. Стена скрывает его, но она зрит его мерзость, дугой перехлестывающую через край. Странное удивление овладевает ею… как будто бы она обнаружила жуткий шрам на коже очередного любовника. — Акка… — зовет она ослабевшим голосом. Старый колдун смотрит на неё в тревоге. Она ждет, что он не обратит на неё внимания, либо же укорит, однако нечто, в её тоне, быть может, останавливает его. — В чем дело? — Иди сюда… посмотри… Он быстро подходит к ней — пожалуй, чересчур быстро. Она так и не смогла привыкнуть к той легкости и проворству, которыми кирри наделяет его старые кости. Все подобные напоминания смущают её… непонятным образом. Так опрометчиво обходиться с собственным сердцем, малыш. Они стоят бок о бок, заглядывая в жерло огромной ямы. Она уходит вглубь под углом, но не вертикально, спереди рухнувшие с потолка обломки, пол языком спускается вглубь. Яма похожа на гигантскую нору, вроде той, что ведет к Хранилищам в Библиотеке. Жерло её заливает чернота, едва ли не осязаемая посреди окружающего света, пропитанная вязкой угрозой. Ахкеймион застыл словно оцепенев. Мимара не знает, что заставляет её подняться на противоположную сторону. Возможно, ей просто надоели темные глубины. Однако, она поднимается на гребень, за которым начинается низина, доходящая до дальнего края крепости, и обнаруживает, что вся она полна ветвей… — только это не ветви… Кости, понимает она. Кости шранков. Им нет числа. Их так много, что общее количество их превысило число предметов рукотворных, сделавшись одним из оснований гор. Колоссальный уклон, широкий и достаточно мелкий для того, чтобы возле верхнего края могла проехать телега, опускающийся на десятки и десятки футов, расширяющийся подолом, уходящий в леса. Лишившись дара речи, она поворачивается к старому волшебнику, карабкающемуся, чтобы присоединиться к ней на вершине. Он смотрит таким же взглядом, как и она, пытаясь понять… Горный ветер теребит его волосы и бороду, сплетая и расплетая седые как сталь пряди. — Консульт, — бормочет он, стоя рядом, голос его пропитан ужасом. — Это сделал Консульт. Что происходит? — Сюда они побросали павших… — продолжает он. Оком души своей она видит Ишуаль такой, какой она должна быть: холодные стены, восстающие над грудами мертвых. Но, ещё внимая этому образу, она отвергает его как невозможный. Они не обнаружили никаких костей среди разрушенных укреплений, из чего следует, что стены были уничтожены еще до массового приступа. Она пристально смотрит на него. — А как насчет битвы? — и пока она произносит эти слова, пальцы её сами собой отвязывают кисет с пояса … Кирри… да-да. Колдун обращает взгляд к огромной яме, пожимает плечами без особой уверенности. — Под нашими ногами. Приходит ощущение прогнившей земли под ногами, и ужас наполняет её. Разрушенная крепость лишь кожурой прикасается к поверхности земли, понимает она. Под их ногами проложены дороги и коридоры, змеящиеся жилами, прожилками и кавернами, словно изъеденный термитами пень. Дыра эта уходит в глубокие недра, осознает она. Бездна Кил-Ауджаса. Нервно вздрагивает и теряет равновесие, оступается и, вновь обретает опору. — Ишуаль… — начинает она для того лишь, чтобы умолкнуть в нерешительности. — Это всего лишь ворота, — говорит волшебник, прытью опережая понимание. Она поворачивается к нему. Смотрит с надеждой, но он уже спускается назад по собственным следам, в глазах светится возрожденное упование. — Конечно… — бормочет он. — Конечно! Это же крепость дуниан!