— А кто был любимцем Харвила? — С насмешкой в голосе продолжил имперский принц. Из глубины мшистого древесного полумрака донесся голос Сервы. — Это место было заброшено еще до падения Ковчега. — Я был его единственным сыном, — ответил Сорвил, наконец посмотрев на черноволосого Анасуримбора. Есть темное понимание между мужчинами, очертания которого можно различить только в отсутствии женщин — в отсутствии света. Есть такая манера, взгляд, интонация, которые способны различить только мужчины, и она в одной и той же мере доступна братьям и явившимся из-за моря врагам. Она не требует развернутых знамен и свирепого рыка, хватает мгновения одиночества проскочившего между обеими мужским душами, движения воздуха между ними, совместного восприятия всех убийств, сделавших возможной жизнь обоих. — Да, — продолжил Моэнгхус с железом в голосе. — Я слышал, что об этом говорили в Сакарпе. Сорвил скорее облизал свои губы, чем вздохнул. — О чем говорили? — О том, как добрый Харвил расточил свое семя на твою мать. Их разделял один короткий вздох, втягивающий в легкие одного то, что выдыхал другой. — Говорят, что её чрево… — продолжил имперский принц, — уже омертвело до этого… Туман поднимался в плоти младшего из двоих мужчин, охлаждая его кожу от внутреннего жара. — Что это здесь происходит? — Поинтересовалась Серва, появившаяся из-за чудовищного в своей толщине дубового ствола. Мужчины не были удивлены. Ничто не могло избежать её внимания. — Полюбуйся на него, сестра… — проговорил Моэнгхус, не отрывая взгляда от Сорвила. — разве ты не замечаешь ненависти… Пауза. — Я вижу только то, что видела все… — Он держится за рукоятку меча! Того гляди достанет его! — Брат… мы уже говорили об этом. О чем же они говорили? — А если он, не сходя с места, проткнет меня! — Вскричал Моэнгхус. — Тогда поверишь? — В сердце человека не бывает единства! Ты знаешь это. И знаешь… — Он! Ненавидит! Посмотри на не…! — Тебе известно, что мое зрение всегда проникает глубже твоего! — Вскричала свайяльская гранд-дама. — Ну да! — Возвышавшийся над обоими спутниками имперский принц сплюнул и развернулся на месте. Сорвил застыл на месте, ярость его не столько притупилась, сколько рассыпалась гравием в недоумении. Он посмотрел на широкую спину Моэнгхуса, которая, покачиваясь, удалялась в чередующихся полосках света и тени. — Это безумие! — Со злостью бросил молодой человек. — Вы оба безумны! — Может быть чем-то взбешены, — проговорила Серва. Повернувшись к ней, он увидел то же, что и всегда невозмутимое выражение. — Неужели я такая загадка? — огрызнулся он. Она стояла на наклонившемся камне, поверхность которого обросла черно-зеленым мхом, а бока затянул белый лишайник. И казалась потому выше его… и могущественней. Одинокое копье солнечного света ударяло в лицо Сервы, заставляло её светиться как их проклятый отец. — Ты любишь меня… — проговорила она голосом столь же невозмутимым, как и её взгляд. Ярость сорвалась в нем, как если он был катапультой, а её голос спусковым крючком. — Я считаю тебя шлюхой и кровосмесительницей! Она вздрогнула, восхитив тем самым какую-то злобную часть его. Однако ответ Сервы не замедлил пролиться жидким светом из её уст, сгуститься светлым паром из окружающего сумрака. — Каур’силайир мухирил… Сорвил отшатнулся назад, сперва от изумления, потом от сочленений охватывавшего его света. Ступни его колотили по воздуху. Его отбросило назад, притиснуло к морщинистому стволу огромного дуба. Голос Сервы налетал на него со всех сторон, как если он был листом, потерявшимся в буре воли этой женщины. Злой и враждебный свет сверкал из её глаз, немногим уступая в яркости солнцу. Черный перламутр обрамлял фигуру… черный, змеившийся, ветвившийся, словно бы разыскивая трещины, проникавшие в самую ткань бытия. Волосы её разметались золотыми воинственными соколами. И она нависла над ним, не столько преодолев, сколько прорезав разделявшее их расстояние… схватила его за плечи, воспламенив его кожу своим пламенем, высосав весь воздух из его груди своей пустотой, придавливая его тяжестью гор, принуждая, требуя… — Что ты скрываешь? Губы её раскрылись около поверхности солнца. Слова его восстали из черных недр, отвечая на её требование. — Ничего… Не с трудом, свободно. — Почему ты любишь нас? — Потому что ненавижу то, что вы ненавидите… И невесомо, словно в курительном дыму. — Потому что верю… Вздохом, как после поцелуя. Черная тушь залила и закрыла все вокруг, скрыв за собой жилистый лес и воздушную сферу. Осталась она одна, титаническая фигура, и глаза блистают как Гвоздь Небес. — Можешь ли ты не видеть наше презрение. Слова, будто обращенные другу. — Да. Она наклонилась вперед, гнев воплощенный и воплощенный ужас, разбрызгивая его краской по коре. — Не думаю. Он запрокинул голову в полнейшем ужасе, он мог лишь взирать вдоль своего запрокинутого лица на её жуткую сторону, мог только простонать свою жалобу, прорыдать свой позор. Пролилась вода его тела, горячая словно кровь. Нутро. И с каким-то ударом сердца исчезло все. Её чары. Его честь. — Почему? — Кричала она. — Почему тебе надо любить нас? Почему? Дрожь колотила его, крутила как ветер. Он обмарался… — Неужели ты не видишь, что мы — чудовища! Испачкался. Он заметил некую неуверенность, даже ранимость в её сердце… Страх? Трепетное ожидание… чего… Вонь собственного малодушия уже окружала его… Доказательство. Первое рыдание, исторгнутое из его груди эфирным кулаком. — К-кто? — закашлялся он, ухмыляясь в безумии. Падение, сокрушительный удар, внутри и извне. И теперь все, конец. Конец всему. Он теряет все. Харвила, своего младшего брата, теплую руку его в своей мозолистой ладони. Теряет свое наследство, свой народ. Образ его сразу крив и непристоен. Теряет то бдение рядом с Цоронгой в меркнущем свете, когда они слушали Оботегву, забывая дышать. Сверкающую расселину. Теряет видение шранколикой Богини, выковыривавшей когтем грязь из своего лона. И бахвальство — этот звериный жар! Вой, сделавшийся невыносимым. Крик Порспариана, бросившегося горлом на копье. И припадок блаженства! Свирепого от… напряженного от… раздёленного. И то как он съеживался и молил, охватив Эскелеса, когда их окружила жуткая масса нечеловеческих лиц. Потоки горячего семени, просачивающиеся через тиски его стыда. Его отец, машущий руками как сердитый гусь — в огне. Его мать — серая как камень. Его семя! Его народ! Запах дерьма… дерьма… дерьма… Убью-позволь-мне-убить… Он стоял на коленях, согнувшись вперед, раскачиваясь, словно собираясь извергнуть блевотину. И не понимал почти ничего, совсем ничего из происходящего — да вообще ничего. Рыдания, исходившие из его груди, ему не принадлежали. Более не принадлежали… Доказательство. Она смотрела на него сверху вниз, холодная и безразличная. — Кто? — промычал он дрогнувшим голосом.