«Послушайте, старина, вы мне должны найти кого-нибудь. Вы должны приложить все силы. Не могу я пройти через это совсем один». Меня стали спрашивать о чем-то, но я убежал и, поднявшись наверх, принялся торопливо рыться в незапертых ящиках его письменного стола – он мне никогда не говорил определенно, что его родители умерли. Но нигде ничего не было – только со стены смотрел портрет Дэна Коди, свидетель давно забытых бурь. На следующее утро я послал мрачного лакея в Нью-Йорк к Вулфшиму с письмом, в котором спрашивал о родственниках Гэтсби и просил приехать ближайшим поездом. Впрочем, последняя просьба мне самому показалась излишней. Я не сомневался, что он и так бросится на вокзал, едва прочитает газеты, как не сомневался и в том, что от Дэзи еще утром будет телеграмма. Но ни телеграмма, ни мистер Вулфшим не прибыли; прибывали только все новые полицейские, фотографы и репортеры. Когда я прочитал привезенный лакеем ответ Вулфшима, во мне поднялось чувство гнева, смешанного с отвращением, и в этом чувстве мы с Гэтсби были заодно против них всех. «Дорогой мистер Каррауэй! Это для меня один из самых тяжелых ударов за всю мою жизнь, я просто не могу поверить, что это правда. Безумный поступок этого человека должен всех нас заставить призадуматься. Я не могу приехать в данное время, так как занят чрезвычайно важным делом, и мне никак нельзя впутываться в такую историю. Если смогу быть чем-либо полезен потом, уведомьте меня письмом через Эдгара. Меня подобные вещи совершенно выбивают из колеи, я потрясен и не могу прийти в себя. Искренне ваш Мейер Вулфшим». И внизу торопливая приписка: «Прошу уведомить, как с похоронами и т. д., о родственниках ничего не знаю». Когда в холле под вечер зазвонил телефон и междугородняя сказала: «Вызывает Чикаго», я был уверен, что это наконец Дэзи. Но в трубке послышался мужской голос, глухой и плохо слышный издалека: – Это говорит Слэгл… – Вас слушают. – Фамилия мне была незнакома. – Хорошенькая история, а? Вы мою телеграмму получили? – Никаких телеграмм не было. – Молодой Паркер влип, – сказал голос скороговоркой. – Его сцапали, когда он передавал бумаги в окошечко. Из Нью-Йорка поступило сообщение с указанием номеров и серий, буквально за пять минут до того. Что вы на это скажете, а? В такой дыре никогда не знаешь, на что нарвешься… Задыхаясь, я прервал его: – Алло! Послушайте – вы не с мистером Гэтсби говорите. Мистер Гэтсби умер. На другом конце провода долго молчали. Потом послышалось короткое восклицание, потом в трубке щелкнуло, и нас разъединили. Кажется, на третий день пришла телеграмма из какого-то городка в Миннесоте, подписанная: Генри Ч. Гетц. В телеграмме говорилось, что податель немедленно выезжает и просит дождаться его с похоронами. Это был отец Гэтсби, скорбного вида старичок, беспомощный и растерянный, увернутый, несмотря на теплый сентябрьский день, в дешевое долгополое пальто с поясом. От волнения глаза у него непрерывно слезились, а как только я взял из его рук саквояж и зонтик, он стал дергать себя за реденькую седую бороду, так что мне с трудом удалось снять с него пальто. Видя, что он еле держится на ногах, я повел его в музыкальный салон, усадил там и, вызвав лакея, сказал, чтобы ему принесли поесть. Но есть он не стал, а молоко расплескалось из стакана, так у него дрожала рука. – Я прочел в чикагской газете, – сказал он. – В чикагской газете было написано. Я сразу же выехал. – У меня не было вашего адреса. Его невидящий взгляд все время перебегал с предмета на предмет. – Это сделал сумасшедший, – сказал он. – Конечно же, сумасшедший. – Может быть, вы хоть кофе выпьете? – настаивал я. – Нет, я ничего не хочу. Мне уже лучше, мистер… – Каррауэй. – Мне уже лучше, вы не беспокойтесь. Где он, Джимми? Я проводил его в гостиную, где лежал его сын, и оставил там. Несколько мальчишек забрались на крыльцо и заглядывали в холл; я им объяснил, кто приехал, и они неохотно пошли прочь. Немного погодя дверь гостиной отворилась, и мистер Гетц вышел; рот у него был открыт, лицо слегка побагровело, из глаз катились редкие, неупорядоченные слезы. Он был в том возрасте, в котором смерть уже не кажется чудовищной неожиданностью, и когда он, впервые оглядевшись вокруг, увидел величественную высоту сводов холла и анфилады пышных покоев, открывавшиеся в обе стороны, к его горю стало примешиваться чувство благоговейной гордости. Я отвел его наверх, в одну из комнат для гостей, и, пока он снимал пиджак и жилет, объяснил ему, что все распоряжения были приостановлены до его приезда. – Я не знал, каковы будут ваши пожелания, мистер Гэтсби… – Моя фамилия Гетц. – …мистер Гетц. Я думал, может быть, вы захотите увезти тело на Запад. Он замотал головой. – Джимми всегда больше нравилось здесь, на Востоке. Ведь это здесь он достиг своего положения. Вы были другом моего мальчика, мистер?.. – Мы с ним были самыми близкими друзьями. – Он бы далеко пошел, можете мне поверить. Он был еще молод, но вот здесь у него было хоть отбавляй. Он внушительно постучал себя по лбу, и я кивнул в знак согласия. – Поживи он еще, он бы стал ба-а-льшим человеком. Таким, как Джеймс Дж. Хилл. Он бы ба-а-льшую пользу принес стране. – Вероятно, – сказал я, замявшись. Он неловко стащил с постели расшитое покрывало, лег, вытянулся и мгновенно уснул. Вечером позвонил какой-то явно перепуганный субъект, который, прежде чем назвать себя, пожелал узнать, кто с ним говорит. – Говорит мистер Каррауэй. – А-а! – радостно отозвался он. – А я – Клипспрингер. Я тоже обрадовался – можно было, значит, рассчитывать, что за гробом Гэтсби пойдет еще один старый знакомый. Не желая давать извещение в газеты, чтобы не привлечь толпу любопытных, я решил лично сообщить кое-кому по телефону. Но почти ни до кого не удалось дозвониться. – Похороны завтра, – сказал я. – Нужно быть на вилле к трем часам. И будьте так любезны, скажите всем, кто захотел бы приехать. – Да, да, непременно, – поспешно ответил он. – Я вряд ли кого-нибудь увижу, но если случайно… Его тон заставил меня насторожиться. – Вы сами, разумеется, будете? – Постараюсь, непременно постараюсь. Я, собственно, позвонил, чтобы… – Минутку, – перебил я. – Мне бы хотелось услышать от вас точно: вы будете? – Мм… видите ли – дело в том, что я теперь живу у одних знакомых в Гриниче, и завтра они на меня в некотором роде рассчитывают. Предполагается что-то вроде пикника или прогулки. Но я, конечно, приложу все старания, чтобы освободиться. У меня невольно вырвалось: «Эх!» – и он, должно быть, услышал, потому что сразу заторопился: – Я, собственно, позвонил вот зачем: я там оставил пару туфель, так не затруднит ли вас распорядиться, чтобы мне их прислали. Понимаете, это теннисные туфли, и я без них прямо как без рук. Пусть пошлют на адрес… На чей адрес, я уже не слыхал – я повесил трубку. А немного спустя мне пришлось постыдиться за Гэтсби – один из тех, кому я звонил, выразился в том смысле, что, мол, туда ему и дорога. Впрочем, я сам был виноват; этот господин принадлежал к числу самых заядлых любителей позубоскалить насчет Гэтсби, угощаясь его вином, и нечего было звонить такому. Наутро в день похорон я сам поехал в Нью-Йорк к Мейеру Вулфшиму, не видя другого способа с ним связаться. Лифт остановился против двери, на которой значилось: «Акц. о-во “Свастика”»; по совету лифтера я толкнул дверь – она была незаперта, и я вошел. Сперва мне показалось, что в помещении нет ни души, и только после нескольких моих окликов за перегородкой заспорили два голоса, и минуту спустя из внутренней двери вышла хорошенькая еврейка и недружелюбно уставилась на меня большими черными глазами. – Никого нет, – сказала она. – Мистер Вулфшим уехал в Чикаго. Первое из этих утверждений явно не соответствовало действительности, так как за перегородкой кто-то стал фальшиво насвистывать «Розовый куст». – Будьте добры сказать мистеру Вулфшиму, что его хочет видеть мистер Каррауэй. – Как же это я ему скажу, если он в Чикаго? В эту минуту из-за двери позвали: «Стелла!» – и я сразу узнал голос Вулфшима. – Оставьте на столике вашу карточку, – поспешно сказала женщина. – Он вернется, я ему передам. – Послушайте, я же знаю, что он здесь. Она шагнула вперед, негодующе подбоченясь. – Повадились тоже врываться сюда когда вздумается, – заговорила она сердито. – Покою нет от вашего брата. Раз я говорю, он в Чикаго, значит, он в Чикаго.