Получив приказ возобновить расследование, Злат снова погрузился в раздумья. Теперь его заинтересовала иная загадка – почему хана так волнует это дело? Вот тогда и вспомнилась мазь императрицы Зои. Про нее обмолвился один из москательщиков, торговавший в Мохши благовониями уже лет сорок. Он потянулся туда некогда вослед за ханским двором и не пожалел. Так вот, в разговоре с ним Омар поинтересовался былыми годами, а самое главное, греческими снадобьями. Хорошо ли торговали ими в те времена? Были ли покупатели из дворца? И не слышал ли он, чтобы кто-нибудь предлагал мазь императрицы Зои? Во время расследования эти слова не привлекли внимания Злата. Дела давно минувших дней, все сгинуло и быльем поросло. Теперь он вспомнил, что сам слышал некогда про эту мазь. О той поре, когда стареющая Баялунь отчаянно сорила деньгами в тщетной попытке вернуть былую молодость. С красотой уходила власть. Возле Узбека расцветал новый цветок – юная Тайдула. Помнится, кто-то древний сказал: «Все народы поклоняются восходящему солнцу, и никто – заходящему». Каково это слышать тому, чья звезда закатывается? Сейчас вечер наступает в судьбе самой Тайдулы. Сердцем хана завладела новая звезда гарема, и власть старой царицы начинает слабеть. Чтобы бороться, нужны силы, нужна молодость. Правда, никто не слышал, чтобы ханша интересовалась секретом вечной жизни. Уже несколько лет, как она укрылась в садах Гюлистана, вдали от чужих глаз, и оттуда цепко держит в своих тонких пальчиках нити, управляющие судьбами царства. Сколько бы ни говорили, что стареющий Джанибек подпал под влияние своей новой красавицы жены, пока это только слухи, едва выходящие за стены гарема. Но уже всем ясно, что власть Тайдулы над гаремом ослабевает. – Старая история с мазью ромейской императрицы навела меня на мысль, что в этом как-то замешана Тайдула. Никакой другой причины странного интереса Джанибека к исчезновению торговца благовониями я придумать не могу. К его словам я мог добавить лишь то, что сам никак не мог объяснить интерес Омара к этой мази, а уж тем более к историям тридцатилетней давности. Ничего, кроме настоящего, его никогда не интересовало. Даже будущее. Злат в задумчивости разгладил седые волосы на голове: – Интересно. Что еще вы нам поведаете нового? – Меня удивило, что он не надел простые сапоги. Увидев недоумение на лицах собеседников, я пояснил: – Омар не надел ни сапоги для торжественных случаев, ни те, в которых ходил каждый день. Может, здесь он приобрел какую другую обувь? Злат быстро повернулся к Илгизару: – Нужно расспросить слугу. – А еще за куском ткани, пришитым к праздничному халату, мы нашли вот этот платок. Вряд ли Омар привез его с собой из Каира. Я положил перед доезжачим и его спутником тот самый платок. С единорогом. Илгизар, выслушав рассказ про благовония, которыми пропитали ткань, осторожно взял платок и вышел на свет, чтобы рассмотреть его получше. На его лице появилось вопросительное выражение, и Мисаил объяснил: – Мне приходилось на своем веку смешивать много благовоний с жиром и пропитывать им разные вещи. – Старая вещь, – отозвался псарь. – И зверь диковинный. О чем задумался, Илгизар? – Хочу показать платок своей дочери. Она увлекается вышиванием, может, что заметит. Заодно попробую определить, чем пропитывали ткань. – У тебя есть лаборатория? – оживился Мисаил. – Кое-какие приспособления и препараты для работы с веществом. Почел бы за честь показать их тебе. Только сейчас я понял, как тоскует Мисаил по своей заветной лаборатории. Едва услышав эти слова, он вскочил с места, собираясь немедленно бежать туда, где, вдали от суеты этого мира, смешивают и выпаривают, разлагают и соединяют. – Думаю, они найдут общий язык, – подмигнул мне Злат. – Значит, твой брат не был любителем старинных диковинок? Может, этот зверь знает ответ на вопрос, почему он отложил свой отъезд? Вот только на каком языке с ним разговаривать? Он внимательно рассмотрел вышивку и повернулся к Мисаилу: – Видел таких зверей в закатных странах? Или тебя, подобно Илгизару, интересовали только тайны мироздания? Страсть, сжигающая душу сильнее любви? – Это тоже любовь, – возразил Илгизар. – Любовь к истине. Злат кивнул. Так кивают глупым людям, чтобы прекратить бесполезный спор: – Только я ни разу не видал, чтобы эта любовь сделала кого-то счастливым. Поиграйтесь с вашими алхимическими склянками. Завтра поедем к одному моему приятелю. Покажем ему этот платочек. Он много чего знает о франкских делах. – Злат помолчал и добавил с улыбкой, обращаясь почему-то к Мисаилу: – Он будет рад тебя видеть. XXVII. Смертельный поворот После обеда Мисаил с Илгизаром, завладев загадочным платком, оставили нас. Злат вздохнул: – Сейчас бы самое время вздремнуть по-стариковски, но я как хозяин обязан развлечь гостя. Пойдем разомнем немного ноги. Мы отправились на базар. Доезжачий надел серый суконный кафтан без всяких украшений и вышитую шелком шапочку, похожую на нашу тюбетейку, только на здешний манер. Даже пояс повязал простой, хоть и вышитый шерстью, но без кистей. – Нечего людей пугать, – прокряхтел он. Однако пайзцу старательно повесил на грудь, прикрыв ее серым плащом тонкого сукна. Стражникам велел дожидаться. Так и пошли мы с ним по тихим улицам города, погружавшегося уже в послеполуденную дрему. Даже на базаре было малолюдно. – Народ здесь лесной, – пояснял мне Злат, – привык больше сидеть по усадьбам. Каждый держится за своих. За свой род, за земляков из своей деревни, за единоверцев. За свой интерес. Чужаков не любят. Я заметил, что он совсем не опирается на свой посох, а больше вертит его в руках. – Норовливый город. Здесь как в лесу. Вроде все вместе, а каждый на своей полянке, – вздохнул он. – Есть и свои чащи. И свои болота. На базаре Злат отыскал старосту и велел найти того самого носильщика, что был слугой у Омара, – пусть послезавтра с утра явится во дворец за городом. Злат даже пайцзу показывать не стал. Староста и так знал, с кем имеет дело. Потом мы пошли на другой конец города, на кладбище, посреди которого возвышался великолепный мавзолей. Я был поражен. У нас в Каире был огромный город мертвых, застроенный бесчисленными улицами прекрасных мечетей, роскошных мавзолеев и семейных склепов, служащих для последнего упокоения целым родам. Величественным сном казалась мне в детстве усыпальница Тогай, любимой супруги великого султана Насира. Меня часто приводил к ней дед. Он хорошо знал покойную царицу и при жизни видел от нее немало благодеяний. Это был настоящий дворец. Для чего его построили? В Египте это повелось издревле. Вся его земля покрыта величественными гробницами. Наверное, так у нас пытались победить смерть. Тщетные потуги. Гробницы пережили память о своих хозяевах. Они не сохранили в нашем мире даже имен. Здешнее кладбище нельзя было назвать городом мертвых. Тут тоже виднелись склепы, вокруг, среди молодой травы, теснились надгробные камни. Мавзолей стоял посреди всего этого, огромный и прекрасный в своем непостижимом величии. Он был облицован такой же сияющей разноцветной плиткой, как та, что я видел вчера в бане. При свете послеполуденного солнца она сияла, как драгоценные камни. Особенно много было синего цвета – темного, местами переходящего в пурпур. Это царственный цвет величия и власти. Во всем большом городе, лежащем за нашей спиной, не было здания, способного сравниться по красоте с этой гробницей. К ней не вела ни одна тропинка. Молодая трава вокруг мавзолея не была примята ничьей ногой. – Один мой знакомый франк любил повторять: «Так проходит земная слава», – сказал Злат. – Он говорил это по-латыни, но я уже не помню тех слов. Он сказал это без улыбки, без грусти и без осуждения. – Это мавзолей Баялуни. Она строила его еще при жизни. Злат устал от долгой ходьбы и предложил передохнуть прямо на травке, посреди этого тихого и уютного прибежища вечности. В небе пели птицы. Выпитый за обедом мед не опьянял, но зато как-то необычно отяжелял ноги. Мне казалось, что они перестают слушаться. Поэтому, отправляясь гулять, я прихватил у Симбы пару горстей бодрящего снадобья из абиссинских ягод. Их варят в жире с сахаром и потом слепляют в шарики. Угостил Злата. Он сразу порозовел, ободрился, в его глазах появился азартный блеск. Не зря эти ягоды любили использовать дервиши при многодневных молитвах. Они не только прогоняли усталость, но и возвышали дух. Доезжачий начал вспоминать былое. Он прожил долгую жизнь, полную приключений и событий. Видел грозных царей и прекрасных цариц, коварных интриганов и благородных рыцарей. Мудрецов, подлецов, шарлатанов, предателей, путешественников, проповедников, мастеров самых разных искусств. Наверное, ему было некому обо всем этом рассказывать. Пришелец из-за моря, из далекой-далекой страны оказался самым подходящим слушателем. Тем более что не нашлось бы места лучше, чтобы оживлять ушедшие тени, чем пустынное кладбище, полное могил. Посреди него, словно вход в нездешнее царство, возвышался этот прекрасный и зловещий дворец смерти. Давным-давно юный писец-битакчи знал ту, которая уснула вечным сном за его узорчатыми дверями. Он вспомнил, как сорок лет назад она посылала его на встречу с некстати прибывшими египетскими послами после внезапной смерти хана Тохты. – Как и не было тех лет. Словно живая стоит перед глазами. Было в ней что-то колдовское, зачаровывающее. Не зря и по сей день не отпускает. Опять ее тень появилась в моей жизни. Нет ничего хуже, чем запутаться в сетях власти, говорил Злат. В этом мире свои законы, подчас непонятные обычному человеку. Почему в деле о пропаже простого купца все так непонятно? Потому что впутались сюда сильные мира сего со своими зловещими загадками. Неспроста хан Джанибек так заинтересовался этим исчезновением. Неспроста в истории появился изворотливый Авахав с чембальскими невольниками. Концов теперь не найти. Невольники за тридевять земель, в Египте, Чембало в прошлом году сожгли. Неспроста здесь и эмир Алибек. Коль уж речь зашла о гареме – Алибек совсем недавно женил сына Мамая на дочке Джанибека. Большая удача. Будет носить титул гурген – ханский зять. Да и дочка не просто дочка – единоутробная сестра наследника Бердибека. Тут тоже не все просто. Говорят, хан теперь совсем голову потерял от новой жены, красавицы откуда-то из царства Шемаха. Как это часто бывает с влюбленными стариками, ловит каждое ее слово, угождает во всем. А родится у нее сын? Останется Бердибек наследником? Раньше проще было, собирали курултай, выносили на суд эмиров. Сейчас наступают новые времена. Хан все больше смотрит на восток, клонит ухо к мусульманским улемам и перенимает тамошние порядки. Где был гарем Узбека? Каждая жена жила своим двором, на пирах сидела возле мужа. Сейчас на людях одна Тайдула появляется. В гарем чужим хода нет. Скоро, глядишь, и евнухов заведут, по ромейскому да арабскому обычаю. У Ногая были. Но их с собой из Царьграда царевны привозили. Сам Ногай над этим, говорят, публично потешался. Ох, неспроста появилась здесь тень Баялуни, которая ханов и эмиров щелкала, как косточки на четках. В этом мире власти и коварства трудно понять, кто прав, кто виноват, где верх, а где низ. Здесь черное выдают за белое, кислое за сладкое, а в самом изысканном лакомстве таится отрава. – Помнишь историю про то, как хотели убить отца твоего друга Мисаила? Плащ у него был очень приметный. Не было второго такого. Так вот, украли у него этот плащ и в темноте, переодевшись, оскорбили мусульман во время их великого праздника. Да еще бросили им во двор свиную ногу. Зачем? Санчо этот служил в Сарае при генуэзской конторе. Понятное дело, после такого мусульмане кинутся виновников бить. А как раз перед этим венецианцы с ханом договор заключили, и он им путь открыл на Восток. Чуешь, к чему все клонится? Генуя с Венецией и посейчас насмерть режутся по всем морям. Сейчас в Тане ни тех ни других нет. Зато генуэзцы свою крепость в Каффе отстояли. За море бьются франки, как за свою вотчину. Доезжачий надолго замолчал, задумавшись. Мне вспомнились рассказы о колдунах, в которых входят души умерших и начинают говорить их устами. Словно дух пифии, срывающей покровы тайны, вселился в Злата. Его глаза вспыхивали огнем. Хотя, может, это всего лишь виноваты абиссинские ягоды. – Слышал, как венецианская торговля в наших краях закончилась? Десять лет назад? Я кивнул. – Венецианец зарезал эмира Омар-Ходжу в Тане. Старого вельможу, который еще при Узбеке был в большой силе и уважении. Кто сомневался, что после этого венецианцам в этих краях не торговать? Жалко, расследования никакого не было. Темная это история. В суматохе зачинщик ноги унес. Будто готовился. А ведь говорили, все само собой получилось. Ссора. Омар-Ходжа дал пощечину, веницианец не стерпел. Что получилось? Правильно. Вся венецианская торговля через Тану шла, и ее прикрыли. А генуэзская за крепкими стенами в Каффе как была, так и осталась. Пусть мне сколько угодно твердят, будто само собой так вышло, что виноват венецианец, и генуэзцев в Тане тоже побили и пограбили, не поверю, уж больно все гладко срослось. Но не пойман – не вор. Касриэль считает, что Мисаила за венецианского тайного посланника приняли, который пробирается в ханскую ставку. А ведь им всегда была первой заступницей Тайдула. Вот и думай теперь, куда по дороге ладан чуть не на тысячу сумов делся и почему твой Омар про древнюю мазь выспрашивал. Злат решительно поднялся с мягкой травы и отряхнул штаны: – Вот ведь какое чудное у тебя снадобье. Словно помолодел лет на двадцать. Так бы и пустился вскачь, как молодой жеребец. Однако пора возвращаться. Нам еще через весь город идти. Надо сегодня пораньше лечь, чтобы завтра спозаранку выехать. Он повернулся к мавзолею и молитвенно воздел руки: – Тень женщины, по уму и хитрости равной тысяче лис! Помоги ее старому слуге развязать этот узелок интриг и коварства! Ответом был только шелест листвы. Злат печально улыбнулся и, наклонившись, сорвал несколько желтых цветочков, похожих на маленькие солнышки. – Одуванчики. Самый простой и слабенький цветок. Пусть он будет моим подношением. Старик подошел к массивной двери и стал втыкать стебельки в щель. Внезапно он замер и начал пристально рассматривать что-то. Потрогал замок, петли, скобы. Присев на корточки, поколупал пальцем запекшуюся корочкой пыль.