Дома староста, придравшись к пустяку, посадил одного сына щипать лучину, а другого – чесать козью шерсть, строго-настрого наказав до рассвета из дома нос не совать. Потом выпил подряд две кружки горького пива, рявкнул на удивлённую донельзя жену и уселся за стол – щёлкать орехи и смотреть, как возятся на полу младшие дети – трёхлетка сын с годовашкой дочкой. У малышки откатился к печи тряпочный мячик. Она свела бровки и взглядом подкатила игрушку назад, звонко смеясь при этом. Суровая-Нитка заметила, куда смотрит Первый-Сноп, и побледнела, как полотно. Староста понял – она знает. Знает давно, но боится говорить с мужем. Первый-Сноп ласково подозвал детей, отдал им все орехи, погладил по тёплым головёнкам и вышел вон. Подумать только – его сын, добрый и славный мальчик, однажды объявится, чтобы его убить. И мать. И сестру… или братья лишат живота друг друга. Даже если объяснить им, как важно хранить в тайне свои имена, они явятся за кровью своих восприемников. И что будет с деревней, в которой все дети рождаются с даром? Может, красноглазые снимут проклятье? Может и наоборот, будут беречь и хранить общину – а детей забирать к себе. Звонить в колокол, чтоб звать волшебника, Первый-Сноп не хотел. Он пока что не знал, как ему поступить. Сход собрать дело ладное, только вряд ли кто разумеет в этом деле больше… Шептуха! С её-то приёмышем тоже неладно. Густо пахнущая травами и смолой отшибная изба шептухи встретила незваного гостя прохладой. Первый-Сноп всегда удивлялся – в жару здесь свежо, в холод – жарко. Не зря же у хозяйки тоже был дар – пусть и урезанный. Старосту ждали. Шептуха метнула на стол нехитрых заедок, пододвинула гостю чашу слабого мёда и села напротив, совсем по-бабьи подперев подбородок изуродованной рукой. Приёмыш по-сыновьи доверчиво прижался к ней – Первый-Сноп узнал бойкого чернобрового малыша. – Бывает, что после наречения имени дар тотчас усыхает, а к первой крови или первым волоскам над губой исчезает вовсе. Поэтому и не трогают деток до срока – ждут, авось пронесёт. Говорят, ещё есть волшебники, что умеют дар себе забирать – наматывают, как нитку на веретено, пока не вытянут весь, но это опасно – случается, и с ума сходят дети и умирают, – поняв, что староста выжидает, шептуха начала разговор первой. – А бывает, что один подросший волшебничек всю деревню, а то и город разносит в прах. А у нас их… – вспылил Первый-Сноп. – Каждый безымянный младше семи лет, – шептуха подтвердила худшие опасения старосты. – Хотя нет, вру – немая дочка Второй-Овцы и припадочный сын Того-Кто-Спит – ничего не могут. И Карий-Глаз, дочь Пёстрого-Пса и Новой-Кудели – она подцепила болотную лихоманку, дар ушёл, когда её жаром сморило, отец с матерью дали дочке молочное имя, чтобы смерть обмануть, – и спасли. – Если дать им имена раньше срока, это поможет? – спросил староста. – Сомневаюсь, – покачала головой шептуха. – Скорее послать в болота за ягодой и надеяться, что принесут лихоманку… так от неё половина недужных мрёт. – А у тебя у самой есть имя? – неожиданно поинтересовался Первый-Сноп. – Есть. Только я его никому не скажу. – А сказать – что такое имена – можешь? – Первый-Сноп поднялся из-за стола. – Я заплачу, ты не думай… Шептуха тоже встала – нелепая, грузная в своём бесформенном балахоне цвета вялой травы. – Я знаю мало – крохи, подобранные в траве. Имя это всё. Имя «хлеб» – ход сохи, шелест колоса, удар серпа, скрежет мельничных жерновов, руки стряпухи, вода ручья, горная соль, берёзовые поленья, белый рушник, на который выкладывают каравай. Имя «огонь» – малая искра, пламя лучины, лесной пожар, костёр охотников, жар печи… Понимаешь? – Нет, – искренне ответил Первый-Сноп. – Имя – суть. Всё, что значит предмет, всё, что рядом, всё могущество и вся слабость. Вникнув в имя огня, можно повелевать любым пламенем, вникнув в имя зверя, – призывать и покорять его. Зная имя волшебника, можно дотянуться до его силы, остановить сердце, связать разум, принудить служить, добровольно и верно. Чтобы волхвовать, волшебник вынужден открываться, чувствовать каждый луч, каждую травинку – поэтому им особенно легко завладеть. У них нет выбора – или все, кто знает их имена, будут мертвы, или сам красноглазый до конца дней рискует жить, как пёс на цепи. Поэтому все, кто выходит из башен, приносят клятву – убить… – Голос шептухи прервался от подступивших слёз. Первый-Сноп задумчиво хмыкнул: – Погоди-ка… покажи мне, как зовут зверя? Шептуха всхлипнула и успокоилась. – Я почти ничего не умею. И почти ничего не могу. – А что можешь? – Я попробую. Пойдём. Они вдвоём вышли на порог отшибной избы. Знаком велев старосте остаться на месте, шептуха шагнула на середину двора, закрыла глаза, закружилась на месте, потом застыла, подняв вверх изуродованную правую руку. – Яан! Яан! – высоким, воркующим голосом позвала она. – Приди, Яан! Пёстрый, взъерошенный воробей спорхнул с крыши, сел на палец шептухе, потоптался недолго, тюкнул клювом по ногтю и улетел. Шептуха села на землю, красное лицо её было покрыто каплями пота. – Видишь? Это тяжко, если б зверь был крупней или дальше, я могла надорваться, лишиться чувств или жизни. По счастью я не знаю других имён. – А когда ты зовёшь воробья, ты знаешь, кто из них прилетит? – Первый-Сноп задумчиво пропустил сквозь кулак бороду. – Откуда мне знать? Я зову воробья, прилетает воробей. Если б мне нужен был не просто воробей, а тот, который живёт у меня в застрехе, – я бы дала ему имя, – шептуха отёрла лоб и с трудом поднялась, её шатало. – А власть у тебя над ним есть? – Первый-Сноп помог женщине вернуться в избу и усадил на лавку, какая-то мысль занимала его. – Ты его позвала, он тебе служить будет? – Нет. Чтобы покорить зверя или птицу, нужно знать его собственное имя, имя его породы и собрать в волховство все нужные имена власти. А именем «яан» я просто зову – как ты зовёшь красноглазых, говоря в колокол. Сняв с руки тяжёлый медный браслет, Первый-Сноп с поклоном положил дар к ногам шептухи. – Благодарствую за совет. Приходи ввечеру на сход – думать будем. Шептуха устало улыбнулась и кивнула старосте «будем». Скрипнула дверь. …По счастью вечер выдался ясным и тёплым, и получилось разместить гостей во дворе – на совет к старосте собралось пол-деревни. Пришли все, у кого были малые дети, все старшие в роду, кузнец, повитуха, шептуха и пастуший батька. Не пустили неженатых, приймаков, батраков и голытьбу перекатную – свои дела, мол, сами решим. Когда гости кое-как расселись и сторожевой пёс умолк, поняв, что чужие во дворе – неизбежное зло, Первый-Сноп самолично обнёс гостей мёдом. Он хотел начать речь, как водится, издалека, но не успел. Бычья-Шкура, богатый хозяин и давний враг старосты, вскочил на услужливо подставленную колоду. – Доколе? Доколе, братие, будем терпеть напасти?! Вдоль домов не пройти – грязь непролазная, где дерева, что мы для мостков рубили? Лесоноры обнаглели вконец – по браслету за корчагу мёда требуют, а на ярмарке за неё и двух не дадут. Господаревы люди пришли, десять овец забрали, трёх стригунков, шерсти куль – что, у старосты?! Нет, у нас, братие, у простых. И Матёрый-батюшка на площади не столбом стоит – покосился, к беде! – Так его ж надысь парни толкнули, когда на кулачках сошлись. Твой старшой, Крепкий-Мёд как зайчище оттуда бежал, и племяшу твоему Медной-Лапе морду расквасили, – сочувственно заметил Лисий-Хвост. – Неважно, – отмахнулся Бычья-Шкура, – беда-то всё равно уже есть. По всем прошлась, братие, никого стороной не миновала. Сами знаете уже, детки у нас у всех родились порченые, хоть пори их, хоть голодом мори. Придёт срок – и уйдут они все до единого к клятым волшебникам, оставят деревню без работников, поля без пахарей, стадо без пастухов, нас без помощи на старости лет… А потом вернутся, красноглазые да свирепые – к нам, братие, в наши хаты – и перережут глотки родителям да дядьям. Все умрём, братие, все умрём ни за коровий хвост… Толпа загомонила, бабы всхлипывали, кое-кто уже наладился выть в голос. Бычья-Шкура отхлебнул мёду, набрал воздуху в лёгкие и продолжил: – Всех до единого детушек наших кровных либо калечить, либо красноглазым отдать, пока безымянные, в ножки пасть – может, смилуются, избавят нас от напасти. А виноват во всём – он!!! Бычья-Шкура ткнул толстым пальцем в сторону старосты. – Он, братие, волшебнёнка привадил, заразу в деревню привёл и убить паршивца не дал. Порешили бы пришлых, косточки в речку скинули – и не было б никакой напасти, росли бы наши детушки отцам-матерям на радость! Верно ли говорю, братие? Несколько голосов «Верно!», «Любо!» потонули в смутном гуле. – Так вот что я скажу, братие! Снять с Первого-Снопа шапку да прогнать его по улицам батогами. А потом судить всем сходом за беду, что он нам причинил. И шептуху, что пащенка прикрыла, – судить, она кровью клялась ответить. И ещё… – А не ты ли, радетель о благе простого люда, родню Чёрной-Вишни по миру пустил за долги? А не ты ли запаленную кобылу втридорога Ясну-Месяцу продал, а кобыла через три дня сдохла? А не у тебя ли в дому старуха-мать из окна стучит, у людей хлеба просит? – Первый-Сноп неторопливо поднялся. – Матушка моя, пусть живёт до ста лет, в детство впала – сколько её ни корми, всё съест и ещё захочет. Кобыла у Ясна-Месяца дурной травы наелась – нету моей вины. А что до Чёрной-Вишни – ужели ты бы долги простил? Может, и кормить бы чужих детей взялся, пока свои под лавками хлеба ищут? – от возмущения Бычья-Шкура пошатнулся и плюхнулся вместе с колодой. Раздался обидный смех. – Ишь раскудахтался, а с насеста-то падаешь, – спокойно сказал Первый-Сноп. – А теперь ответь – знаешь ли ты, как нашим деткам помочь?! – Волшебника позвать, в ноженьки ему пасть, пусть беду остановит, – Бычья-Шкура кое-как встал. – Чтобы чужие опять нашу жизнь по-своему перерешали? Думаешь им, красноглазым, не выгодно, чтобы не одно дитя в две дюжины лет, а две дюжины в год с даром рождалось? Легко свою ношу да на чужие плечи-то перевесить. Вот ты, Бычья-Шкура, – ты сам знаешь, как помочь детям?! – Первый-Сноп презрительно посмотрел на врага. – Нет? А я знаю. Эй, шептуха, зови воробья. А вы тихо. Все тихо! Под тяжёлыми взглядами соседей шептуха вышла к забору, покружилась и стала звать «Яан! Янна!». Первый-Сноп уже думал, что дело не выйдет, но, наконец, тощая воробьиха на мгновение зависла над изуродованной ладонью. – Слушайте, братие! Имя у человека как складывается? Молочное имя, взрослое, прозвище, кого-то по мужу зовут или по ремеслу. Получается, что вот он я, Первый-Сноп по молочному имени Цепкий-Репей и другого такого на свете не будет. Имя даёт власть над человеком. Волшебник убивает всех, кто знал его имя, чтобы ни у кого не осталось к нему ключей, – Первый-Сноп поперхнулся и закашлялся. – И что же? – поинтересовался Лисий-Хвост, поняв что старый друг что-то задумал. – Ключи в воду бросать? – Похоже на то, – Первый-Сноп улыбнулся одними глазами. – Вот шептуха зовёт воробья «Яан» и прилетает воробей. А воробьёв таких тьма. И если я назову сына «Яан», он станет волшебником, и другой волшебник, захотев навредить ему, позовёт «Яан» – прилетит воробей, а не мой сын. Верно я говорю? – Верно, староста, – подтвердила изумлённая шептуха. – Верно придумал, – прогудел из своего угла могучий пастуший батька. – Когда я зову овцу «ярка» – ко мне подходит любая овца. – Значит, нынче же нужно, ни на день не откладывая, всех безымянных детей в деревне поименовать. Чтобы никто им вреда причинить не мог, и они нам после не навредили. А ещё у поименованных дар и усохнуть может, как пух с птенцов слазит. Согласны, братие?! – Любо! Любо! – загудела толпа. Кое-где в голос заплакали бабы, кто-то уже наладился к выходу. – Стойте! Послушайте! – Шептуха раскинула руки, словно пытаясь обнять всю деревню. – Я буду восприемницей вашим детям – только я смогу точно сказать имя, чтобы оно запечатлелось. Я спасу их от проклятия дара… с одним условием. – Что ты хочешь? – насторожился староста. – Пусть все дети, получившие имя из моих рук, – или родители вместо них – поклянутся никогда не калечить и не лишать жизни тех, кто равен им разумом. Любо? Молчание повисло как грозовая туча. Первый-Сноп понял, что пора вмешиваться. – Любо! Пусть господаревы слуги врагов жизни лишают, а нам, добрым людям, незачем. – Верно! Правильно! – подхватил Лисий-Хвост. – Любо! – разнеслись голоса. Лишь упрямый Бычья-Шкура попробовал возразить, но его уже никто не слушал. Народ спешил по домам готовиться к наречению. Застучали молоточки в кузнице – Болотная-Ржавь с подмастерьями спешно ковали полсотни солнечных оберегов. Забегали бабы, второпях собирая угощение для праздничного пира. Холостые парни собирали костры на берегу Быстрой-Речицы, простоволосые девки плели венки. Наконец, к рассвету всё было готово. Умытых, одетых в белые рубахи детей собрали на берегу, туда же пришла вся деревня. Старухи затянули нескончаемую хвалу солнцу. Первый-Сноп разжёг костры живым огнём, хранимым с прошлого солнцеворота. Потом взял за руку старшего сына и повёл посолонь между двух огней. Шептуха, тоже в белом, с венком на распущенных пышных полуседых кудрях, ждала у самой воды. Она приняла мальчика на руки, как новорожденного, спросила у него что-то шёпотом – сын кивнул. – Знает ли кто, как зовут этого человека? Знает ли его мать? Знают ли его братья? – Нет! – единым духом ответили люди. Шептуха с ребёнком вошла в воду по грудь, присела, чтобы мальчик полностью окунулся. В наползающих клочьях тумана на мгновение показалось, что оба исчезли… Нет – женщина с ребёнком уже выходила назад. Она взяла из рук отца медную солнышку на шнурке, надела мальчику на шею и высоко подняла его – к небу. – Яан! Слышите, братие, этого человека зовут Яан! Люди восторженно закричали. Две девушки поднесли мальчику венок и за руки повели его назад – к общине, братом из братьев которой он нынче стал. А шептуха уже несла в воду толстощёкую девочку.