– Понятно, – сказал Холмс. – Как это мне не пришло в голову? – Есть еще какие-нибудь вопросы? – любезно спросил наш пленник. – Нет, спасибо, больше нет, – ответил мой друг. – Послушайте, Холмс, – сказал Этелни Джонс, – вы человек, которого должно ублажать. Всем известно, что по части раскрытия преступлений равного вам нет. Но долг есть долг, а я уж и так сколько допустил нарушений порядка, ублажая вас и вашего друга. Мне будет куда спокойнее, если я водворю нашего рассказчика в надежное место. Кеб еще ждет, а внизу сидят два полисмена. Очень обязан вам и вашему другу за помощь. Само собой разумеется, ваше присутствие на суде необходимо. Покойной ночи. – Покойной ночи, джентльмены, – сказал Смолл. – Ты первый, Смолл, – проговорил предусмотрительно Джонс, когда они выходили из комнаты. – Я не хочу, чтобы ты огрел меня по голове своей деревяшкой, как ты это сделал на Андаманских островах. – Вот и конец нашей маленькой драме, – сказал я после того, как мы несколько времени молча курили. – Боюсь, Холмс, что это в последний раз я имел возможность изучать ваш метод. Мисс Морстен оказала мне честь, согласившись стать моей женой. Холмс издал вопль отчаяния. – Я так боялся этого! – сказал он. – Нет, я не могу вас поздравить. – Вам не нравится мой выбор? – спросил я, слегка уязвленный. – Нравится. Должен сказать, что мисс Морстен – очаровательная девушка и могла бы быть настоящим помощником в наших делах. У нее, бесспорно, есть для этого данные. Вы обратили внимание, что она в первый же день привезла нам из всех бумаг отца не что иное, как план Агрской крепости. Но любовь – вещь эмоциональная, и, будучи таковой, она противоположна чистому и холодному разуму. А разум я, как известно, ставлю превыше всего. Что касается меня, то я никогда не женюсь, чтобы не потерять ясности рассудка. – Надеюсь, – сказал я смеясь, – что мой ум выдержит это испытание. Но у вас, Холмс, опять очень утомленный вид. – Да, начинается реакция. Теперь я всю неделю буду как выжатый лимон. – Как странно у вас чередуются периоды того, что я, говоря о другом человеке, назвал бы ленью, с периодами, полными самой активной и напряженной деятельности. – Да, – сказал он, – во мне заложены качества и великого лентяя, и отъявленного драчуна. Я часто вспоминаю слова Гете: «Schade, dass die Natur nur einen Menschen aus dir schuf, denn zum wurdigen Mann war und zum Schelmen der Stoff»[46]. Между прочим – возвращаясь к норвудскому делу, – у них, как я и предполагал, в доме действительно был помощник. И это не кто иной, как дворецкий Лал Рао. Итак, Джонсу все-таки принадлежит честь поимки одной крупной рыбы. – Как несправедливо распределился выигрыш! – заметил я. – Все в этом деле сделано вами. Но жену получил я. А слава вся достанется Джонсу. Что же остается вам? – Мне? – сказал Холмс. – А мне – ампула с кокаином. И он протянул свою узкую белую руку к несессеру. Приключения Шерлока Холмса Скандал в Богемии I Для Шерлока Холмса она всегда оставалась «Той Женщиной». Я почти не слышал, чтобы он называл ее как-нибудь иначе. По его мнению, она затмевала и далеко превосходила всех представительниц своего пола. Нельзя сказать, чтобы он испытывал к Ирен Адлер чувство, близкое к любви. Всякие чувства, а тем более это, были ненавистны его холодному, точному и поразительно уравновешенному уму. Мне кажется, он был самой совершенной мыслящей и наблюдающей машиной, какую когда-либо видел мир, но в роли влюбленного ему было бы не по себе. Он говорил о нежных чувствах не иначе как с презрительной усмешкой и с издевкой. Они были великолепным объектом для наблюдения, превосходным средством срывать покровы с человеческих побуждений и поступков. Но допустить вторжение чувства в свой утонченный и великолепно отрегулированный внутренний мир значило бы для изощренного мыслителя внести туда хаос, который бросил бы тень на все достижения его мысли. Песчинка, попавшая в чувствительнейший прибор, или трещина в мощной линзе причинила бы меньше неприятностей такому человеку, как Холмс, нежели страсть. И тем не менее одна женщина для него все-таки существовала, и этой женщиной была покойная Ирен Адлер, особа весьма и весьма сомнительной репутации.[47] Последнее время я редко виделся с Холмсом: моя женитьба отдалила нас друг от друга. Безоблачного счастья и чисто семейных интересов, которые возникают у человека, когда он впервые становится хозяином в собственном доме, было достаточно, чтобы поглотить все мое внимание. Между тем Холмс, как истый представитель богемы, ненавидевший все формы светской жизни, оставался в нашей квартире на Бейкер-стрит, погребенный среди своих старых книг, чередуя недели увлечения кокаином с приступами честолюбия, дремотное состояние наркомана – с бешеной энергией, присущей его неистовой натуре. Как и прежде, он был глубоко увлечен разгадкой преступлений. Свои огромные способности и необычайный дар наблюдательности он отдавал выяснению тех тайн, от которых, признав их неразрешимыми, отказалась государственная полиция. Время от времени до меня доходили смутные слухи о его делах: о том, как его вызвали в Одессу в связи с убийством Трепова, о том, что ему удалось пролить свет на загадочную трагедию братьев Аткинсон в Тринкомали, и, наконец, о весьма тонко и успешно выполненном деликатном поручении голландского королевского дома. Однако, помимо этих сведений, которые я так же, как и все читатели, черпал из газет, мне мало что доводилось слышать о прежнем друге и товарище. Однажды вечером – это было 20 марта 1888 года, – возвращаясь от пациента (я теперь вновь занялся частной практикой), я очутился на Бейкер-стрит. Я проходил мимо знакомой двери, которая навсегда связана в моей памяти с тем временем, когда я был влюблен, и с мрачными событиями «Этюда в багровых тонах», и меня охватило острое желание вновь повидать Холмса, узнать, чем теперь занят его замечательный ум. Окна были ярко освещены, и я даже увидел его высокую, худощавую фигуру, которая дважды темным силуэтом промелькнула на спущенной шторе. Он стремительно шагал из угла в угол, низко опустив голову и заложив за спину руки. Я знал все привычки моего друга, и потому порывистость его движений и весь облик его говорили мне о многом. Шерлок Холмс вновь принялся за работу. Он стряхнул с себя навеянные наркотиками туманные грезы и бился над какой-то новой загадкой. Я позвонил, и меня проводили в комнату, которая когда-то была отчасти и моей. Он встретил меня без пространных излияний. Он, как всегда, был сдержан, но, по-видимому, обрадовался моему приходу. Почти без слов он приветливым жестом пригласил меня сесть, подвинул ко мне коробку сигар и кивнул на погребец с вином и аппарат для газирования содовой воды в углу. Затем, остановившись у камина, окинул меня своим проницательным взглядом. – Семейная жизнь вам на пользу, Уотсон, – заметил он. – Я думаю, вы прибавили семь с половиной фунтов с тех пор, как я вас видел в последний раз. – Семь! – возразил я. – Правда? А мне показалось, немного больше. Чуточку больше, уверяю вас. И снова практикуете, я вижу? Вы не говорили, что собираетесь впрячься в работу. – Так откуда вы это знаете? – Смотрю и делаю выводы. Например, откуда я знаю, что вы недавно промокли до нитки и что ваша служанка – большая неряха? – Дорогой Холмс, – сказал я, – это уж слишком! Несколько веков назад вас непременно сожгли бы на костре. Действительно, в четверг мне пришлось прогуляться за город, и я вернулся домой весь в грязи, но ведь я переменил костюм, и ума не приложу, что вы могли заметить. Что касается Мэри Джейн, она и в самом деле неисправима, и жена уже сделала ей предупреждение. Но я не понимаю, как вы об этом догадались. Холмс усмехнулся и потер длинные нервные руки. – Проще простого! – сказал он. – На внутренней стороне вашего левого башмака, как раз там, куда падает свет, видны шесть почти параллельных царапин. Очевидно, кто-то очень небрежно обтирал края подошвы, чтобы удалить засохшую грязь. Отсюда, как видите, я делаю двойной вывод: что вы выходили в дурную погоду и что у вас образчик прескверной лондонской прислуги. А что касается вашей практики… если ко мне в комнату входит джентльмен, пропахший йодоформом, если у него на указательном пальце правой руки черное пятно от ляписа, а сбоку на цилиндре шишка, указывающая, куда он запрятал свой стетоскоп, нужно быть совершенным глупцом, чтобы не признать в нем деятельного представителя врачебного сословия. Я не мог удержаться от смеха, слушая, с какой легкостью он объяснил мне ход своих мыслей. – Когда вы рассказываете, – заметил я, – все кажется до того смехотворно простым, что я и сам без труда мог бы сообразить. А между тем в каждом конкретном случае я снова оказываюсь в полнейшем недоумении, пока вы не подскажете какое-то звено в своих рассуждениях. Хотя, должен сказать, глаз у меня острый. – Совершенно верно, – ответил Холмс, закуривая трубку и вытягиваясь в кресле. – Вы смотрите, но вы не замечаете, а это большая разница. Например, сколько раз вы видели ступеньки, ведущие из прихожей в эту комнату? – Много. – Как много? – Ну, несколько сотен раз. – Отлично. Сколько же там ступенек? – Сколько ступенек? Понятия не имею! – Вот-вот, не заметили. А между тем вы видели! В этом вся суть. Ну а я знаю, что ступенек – семнадцать… Кстати, вы ведь, кажется, интересуетесь всякими загадками и даже были любезны описать кое-что из моих скромных опытов. Может быть, вас заинтересует эта записка? Он кинул мне листок толстой розовой почтовой бумаги, валявшийся на столе. – Получена с последней почтой, – сказал он. – Читайте вслух. Записка была без даты, без подписи и без адреса. «Сегодня вечером, без четверти восемь, к Вам зайдет господин, который желает посоветоваться по очень важному делу. Услуги, которые Вы оказали недавно одной из королевских фамилий Европы, доказывают, что Вам можно доверять дела чрезвычайной важности. Такой отзыв о Вас мы отовсюду получили. Будьте дома в этот час и не считайте оскорблением, если посетитель будет в маске». – И в самом деле загадочно, – заметил я. – Как вы думаете, что все это значит? – У меня пока нет никаких данных. Теоретизировать, не имея данных, – значит совершать грубейшую ошибку. Незаметно для себя человек начинает подгонять факты к своей теории, вместо того чтобы строить теорию на фактах. Ну а сама записка, что вы можете сказать о ней? Я тщательно изучил почерк и бумагу, на которой была написана записка. – Человек, который писал это, по-видимому, располагает средствами, – сказал я, пытаясь подражать приемам моего друга. – Такая бумага стоит не меньше полкроны за пачку. Она необычайно крепкая и плотная. – Необычайно – самое подходящее слово, – заметил Холмс. – И это не английская бумага. Посмотрите на свет. Я так и сделал и увидел на бумаге водяные знаки: большое «Е» и маленькое «g», затем «Р» и большое «G» с маленьким «t». – Что вы можете из этого заключить? – спросил Холмс. – Это, несомненно, имя фабриканта или, скорее, его монограмма. – Ничего подобного! Большое «G» с маленьким «t» – это сокращение «Gesellschaft», что по-немецки означает «компания». Это обычное сокращение, как наше «К°». «Р», конечно, означает «Papier», бумага. Расшифруем теперь «Eg». Заглянем в географический справочник Европы… – Он достал с полки тяжелый фолиант в коричневом переплете. – Eglow, Eglonitz… Нам нужна местность, где говорят по-немецки… Вот мы и нашли: Egria, в Богемии, недалеко от Карлсбада. Место смерти Валленштейна, славится многочисленными стекольными заводами и бумажными фабриками. Ха-ха, мой друг, что из этого вытекает? – Глаза его сверкнули торжеством, и он выпустил из своей папиросы большое голубое облако. – Бумага изготовлена в Богемии, – сказал я. – Именно. А писал записку немец. Вы заметили характерное построение фразы: «Такой отзыв о Вас мы отовсюду получили»? Француз или русский так не напишет. Только немцы так бесцеремонно обращаются со своими глаголами. Следовательно, остается только узнать, что нужно этому немцу, который пишет на богемской бумаге и предпочитает явиться в маске… А вот и он сам, если не ошибаюсь. Он разрешит все наши сомнения. Мы услышали стук копыт и скрип колес остановившегося у обочины экипажа. Затем кто-то с силой дернул звонок. Холмс присвистнул. – Судя по стуку, парный экипаж… да, – продолжал он, выглянув в окно, – изящная маленькая карета и пара рысаков… по сто пятьдесят гиней. Так или иначе, но это дело пахнет деньгами, Уотсон. – Может, мне лучше уйти, Холмс?