На вопросы врачей он ответить не смог. Сказал только, что все случилось без него. Мол, брат колол сильные лекарства и мог не рассчитать. Упал, ударился и отключился. Да, раньше такое бывало. С ним вообще одни проблемы, сами видите, калека, а помощи ждать неоткуда… Я скрипела зубами, сжимала пальцы в кулаки, но не вмешивалась. И вот теперь он куда-то пропал, а я была бы не прочь вернуться в свою мансарду и проспать весь этот день и, возможно, следующий, а потом на свежую голову попытаться выяснить что-нибудь о Кройц-штрассе, но продолжаю ждать Германа в надежде узнать, в какую больницу забрали Марка и когда можно будет его навестить. Наконец он приходит, овеянный запахом табака, и молча направляется в свой подвал. Я не отстаю. Комод сдвинут к окну, пустой дверной проем обнажает свалку вещей. Герман расстилает у порога брезентовую плащ-палатку и, стремительно перемещаясь между комнатами, швыряет на нее несколько пистолетов, рыжий от ржавчины шмайсер, пару кастетов, кинжалы с черными рукоятками, несмотря на возраст сохранившие строгость формы клинка. Поверх россыпью летят патроны. Сколько бы лет ни прошло, в старом железе по-прежнему дремлет смерть. – В больнице поймут, что его избили, – говорит Герман, не поднимая головы. – И сообщат в полицию. Нельзя, чтобы все это тут нашли. С этими словами он складывает углы плащ-палатки и закидывает ее за спину, как огромный бесформенный мешок. – В колодец спущу, туда вряд ли полезут… Покачиваясь под тяжестью ноши, он идет через кухню, но на середине пути один край плащ-палатки выскальзывает из его рук, и трофейный хлам с лязгом обрушивается на пол. Пули рассыпаются во все стороны, несколько закатываются под тумбу – теперь вряд ли получится их оттуда достать. В наступившей тишине Герман опускается на колени. Утыкается в них лицом и сидит, раскачиваясь из стороны в сторону. Его плечи судорожно вздрагивают. Он глухо стонет или плачет – я не могу разобрать. – Все образуется. – Самые пустые на свете слова! – Он обязательно вернется. Герман открывает лицо и ложится на спину. Вокруг его головы разбросаны патроны. – Я проклят, – говорит он глухо. – Я приношу несчастье. Это меня… Это я должен быть сейчас там… – Если б ты не ушел, вы были бы там оба. Он несколько раз поднимает и опускает влажные ресницы. – Прошлой осенью я откопал в лесу нетронутый немецкий блиндаж. Забрал кое-какой хабар, чтобы заинтересовать покупателей, получил деньги вперед. Никто, кроме меня, не знал об этом месте. Но когда я вернулся, чтобы взять остальное, все было оцеплено. Говорили про каких-то грибников… Зачем их вообще туда понесло? Десятилетний пацан наткнулся на мой блиндаж и подорвался на гранате. А деньги уже ушли на лекарства Марку, и себе так, по мелочи… Оставалось только залечь на дно. С тех пор я почти не выхожу на улицу – только через рейсте. Даже Вио долго не догадывалась, что в доме живет кто-то еще. Я всегда в своем бункере. Не знаю, как они меня выследили, не знаю, не знаю… – Ты рисковал ради брата. – Я не должен был рисковать. Кроме него у меня никого нет. Солнце ярко бьет в окно. Густая тень стола падает на лицо Германа, скрывая одну его половину, и мне невольно представляется, что это его только что увезла неотложка, а рядом со мной, глядя в потолок, лежит печальный Квазимодо, и в его глазах стоят непролитые слезы. – Нам было по семь. Наши первые летние каникулы, – начинает он будто бы через силу, но каждое последующее слово дается все легче, и вскоре он частит так, словно куда-то опаздывает с этой внезапной исповедью. Слова льются из него рекой, взгляд неподвижен: – Здесь, в этом самом доме. Мать уехала в Польшу, сказала, подвернулось хорошее место – не то домработницей, не то няней. Врала, конечно. Денег у нас так и не появилось. Мы ходили в поношенной одежде соседских детей. Помню, в то лето мне достались белые девчачьи босоножки с бантиками, которые я потом оторвал, но это неважно… Пока ее не было – а это почти всегда – за нами присматривал отчим. Он нигде не работал и страстно увлекался бабочками. Сам выращивал их из личинок в инсектарии, который устроил на заднем дворе. Там есть сарай… Бывшая голубятня, вспоминаю я и заранее содрогаюсь. – В одной половине за стеклом размножалась эта дрянь, в другой было что-то вроде парника, где он выращивал редкие растения на корм своим тварям. Бабочки тоже были редкие. Иногда он возил их на выставки, а когда они умирали, делал из них украшения. Я прерывисто вздыхаю. Герман взглядом указывает на кухонный шкаф. – Открой. Я послушно встаю и тяну на себя ветхую створку. Сдвигаю в сторону несколько мятых коробок с крупами – страшно даже представить, в каком году их купили и сюда поставили. В самом углу темнеет нечто крошечное, густо облепленное пылью. Я счищаю пальцем мутный налет. Под ним обнаруживается янтарное, с темными прожилками крыло. Края обведены золотой краской. Ничто в этой вещи не напоминает о том, что когда-то она была живой, но держать ее в руках все равно неприятно. Я прячу брошь обратно и возвращаюсь. – Сначала он держал их в холодильнике для фиксации цвета. Потом заливал смолой и расписывал. Покупатели находились, но не то чтобы много. Он торговал прямо на улице возле рынка. Иногда брал нас с братом с собой, видно, надеясь на жалость прохожих. Одна женщина долго стояла и рассматривала, даже начала примерять, а когда он сказал, что это настоящая бабочка, чуть ли не в лицо ему швырнула. И так через раз… В остальное время он безвылазно торчал в своем инсектарии. Мы с братом болтались по улицам в поисках приключений. Домой приходили поздно. Если везло, отчим уже спал и ничего не слышал. А бывало, натыкались на него, пьянющего в хлам, и тогда он хватал первое, что попадалось ему под руку, и срывал на нас свою злость за нищету, измены матери и собственную ничтожность. Мы мечтали сбежать, строили планы, ходили на вокзал, на поезда пялились… Потом все равно возвращались, конечно, каждый раз надеясь, что придем, а дома ждет мама. Но ее не было, и еды тоже не было. Воровать мы боялись, жрали то, что находили на задворках столовых и иногда в лесу. В августе появились грибы. Ни я, ни брат в них особо не разбирались и вообще не задумывались о том, что съедобное может быть ядовитым. Вот и тогда – набрали, сколько смогли утащить, поджарили на костре и налопались до коликов. Ночью накатило. Марк ничего, на унитазе отсиделся, заблевал всю постель и уснул. А я угодил в какой-то сюр: из темноты тянулись руки, с потолка хлестала вода, чей-то голос твердил, что все обо мне знает… Голова раскалывалась на миллион кусочков. Вскоре я понял – если глаза закрою, то уже не проснусь. Встал и пошел к отчиму… Мне продолжать? (Темноволосый мальчик в девчачьих босоножках, пошатываясь, медленно пересекает кухню и уходит в пустую соседнюю комнату). – Я здесь. Говори. – Злющий спросонья, он даже не стал меня слушать. Врезал так, что я пролетел через всю комнату. Он подскочил и ударил меня ногой в живот. Одной рукой поднял за ножку стул и опустил его на мою спину. – Герман. – Я полз, подгоняемый его пинками, а когда оказался на улице, он захлопнул за мной дверь и запер ее на замок. В одних трусах, я еле дотащился до инсектария. Он не закрывал его, потому что знал, что мы никогда не осмелились бы туда сунуться. Я рассчитывал отсидеться до утра и уйти раньше, чем отчим придет на свидание со своими уродцами… Но когда увидел живых насекомых, их вздрагивающие крылья, эти тонюсенькие лапки и усики, во мне словно что-то лопнуло. Я схватил лопату и расколотил стекло. Выгреб оттуда все, что было – личинок, куколки и то дерьмо, в котором они копошились… я топтал их ногами, а бабочки кружили над моей головой и садились на голые плечи. До сих пор помню, как хрустит сжатая в кулаке бабочка. И ладонь потом такая блестящая… Он несколько раз с силой трет руку о джинсы, пытаясь избавиться от несуществующей пыльцы. – После такой страшной мести мне оставалось только бежать. Обычно отчим вставал в шесть и сразу шел в инсектарий. Я решил дождаться его на чердаке, а потом через окно спуститься в свою комнату и забрать кое-какие вещи. На чердак я попал по садовой лестнице. Приготовился наблюдать, но усталость взяла свое. Я проспал тот момент, когда отчим увидел содеянное мной и в ярости бросился в нашу с братом спальню. Не знал я и того, что ночью Марк перебрался из своей заблеванной постели в мою. Когда отчим вытащил его из-под одеяла и за ухо поволок в кухню, брат ничего не понимал. А тот убрал с электроплитки сковороду из-под яичницы и приложил моего брата лицом к раскаленному железу, думая, что наказывает меня. Он держал его, пока Марк не потерял сознание от боли. Я проснулся от дикого крика и помчался вниз. Этот запах, запах горелой плоти, все еще со мной. В моей голове. Я продолжаю его чувствовать. – Это все пожар, – говорю я сипло, а сама пытаюсь незаметно вытереть слезы. – Мне жаль, что так получилось с твоим домом. Но рейсте тут ни при чем… – Я знаю. – После этих слов я долго смотрю в окно. Хорошо, что он не видит сейчас моего лица. – Я не была там счастлива. Как и вы здесь… – И, опасаясь снова зашмыгать носом, торопливо добавляю: – Даже фарфоровую статуэтку не прихватила, она так и осталась в траве! Тоже мне, наследница… Герман подозрительно быстро отворачивается. Подбирает с пола и протягивает мне через плечо одну из пуль. Я механически сжимаю ее в кулаке. – Хочешь знать, что было дальше? Я неуверенно качаю головой. Он не может этого видеть, но принимает молчание за согласие. – Отчим сбежал. С той ночи я никогда его больше не видел. Меня забрали в приют, брата – в больницу. Опека долго разыскивала нашу мать и нашла, но не в Польше, а в Литве, и не в хозяйском доме, а в публичном. После возвращения на родину ей зачитали результаты нашего с Марком медосмотра и назначили дату слушания по лишению родительских прав. Но она не пришла, потому что в ночь перед заседанием сунула голову в духовку и включила газ. Не ищи, духовки здесь нет. Мы избавились от нее, как только вернулись из детского дома. – Он наконец-то смотрит на меня и одаряет вымученной улыбкой. – С тех пор так и живем: жалкий нытик Марк и его альтер эго, рыцарь страха и упрека Герман Терранова. Я пытаюсь подобрать слова. Все, что приходит на ум, кажется слишком мелочным. Больше всего мне хочется лечь рядом и обнять его, но я этого не делаю. Перед моими глазами все еще стоит мальчик, спящий в постели брата, рука взрослого, грубо выдергивающая его из-под одеяла, и та же рука, прижимающая голову ребенка к электроплитке. И пронзительный визг… – Давай выпьем, – говорит он и ненадолго исчезает, а вернувшись, ставит на стол графин с темно-коричневым ликером и две стопки. То, что здесь пьют не закусывая, я уже поняла. – За мир без дерьма. – За него. Страшная картинка все еще в моей голове. Похоже, ее появление напрямую связано с голосом Германа Террановы. – Если я сейчас выпью, то усну, не сходя с этого самого места, – признаюсь я, не слишком греша против истины. – Нам обоим не повредит. Герман разливает ликер, подает мне стопку. Я нутром чувствую в нем какую-то перемену, хоть и не могу этого объяснить. Мы стоим так близко, что почти соприкасаемся руками. – Ты первая, кому я об этом рассказал. То, что он говорит, и то, как он это делает, оставляет ощущение игры. Он приходит в себя слишком быстро, гораздо быстрее меня, и мне понятно, на какое продолжение он рассчитывает, но хотелось бы ошибаться. Для меня он по-прежнему Освальд, и мне вовсе не хочется, чтобы он вдруг повел себя как капитан Алвинг[10]. Герман пьет первым, морщится и глядит на меня выжидающе. Я тоже подношу стопку к губам, но тут звонит мой мобильный. – Мама. Я знаками прошу меня извинить и отхожу к окну. Думается, маме уже сообщили о пожаре, но она не спешит меня расстраивать. Только просит приехать. Я смотрю на часы, вспоминаю расписание пригородного автобуса, снова смотрю на часы – и меня осеняет. – Буду к двум. Голос бодр и будто бы принадлежит не мне – измученной и грязной, в пропахшей дымом одежде, с рюмкой ликера в руке и бабочками в глазах. Мама, конечно же, удивляется скорости моего передвижения. Я вру, что уже выехала, потому что собиралась забрать из своей комнаты несколько остро необходимых учебников. Она, кажется, верит. На этом мы прощаемся. – Мне нужно в Железнодорожный. Откроешь рейсте? Герман вопросительно приподнимает бровь. Видно, удивлен, что наши планы не совпали. – Прямо сейчас, – уточняю я с нажимом. И мы спускаемся в подвал. * * * Я отпираю входную дверь своим ключом и на цыпочках крадусь к ванной. В кухне шумит вода, бряцает посуда. На сковороде шкворчит что-то умопомрачительное. Предвкушая обед, я кричу, что приехала, и быстро захлопываю за собой дверь. Все мои вещи, волосы и даже кожа провоняли дымом. Я начинаю торопливо скидывать одежду, когда раздается деликатный мамин стук. – Может, сначала поешь? Я тут же на полную открываю кран, создавая видимость процесса, который не остановить, и продолжаю громоздить вранье: – У Насти горячую воду отключили, без мочалки и мыла твоя дочь скончается в муках! С той стороны вопросов больше не поступает. Я выливаю на себя полфлакона геля, добавляю еще столько же шампуня и яростно орудую губкой. Тепло расслабляет, для полного счастья не хватает только забраться под одеяло. Лелея эту мысль, я заворачиваюсь в мягкое полотенце. Из второго такого же сооружаю на голове чалму. Знакомые запахи стирального порошка и кондиционера убаюкивают. Меня окутывает безопасный, надежный кокон, в котором нет места ни мальчику с обожженным лицом, ни его брату с арсеналом оружия под подушкой, ни странному Бескову.