– Я одно время Союз кинематографистов курировал… – Бутов встал и подошел к окну. – Много народу-то собралось… Мы тоже сгрудились у подоконника: на ступеньках толпились грустно одетые коллеги усопшего, черными розами казались шляпки театральных старушек. Прохожие останавливались и глазели на вынос тела, переговариваясь с унылым любопытством: чужие похороны – это, в сущности, – всего лишь репетиция твоих собственных. Духовой оркестр сотрясал стекла медным отчаянием. Безнадежно ухал большой барабан, плакали флейты. За венками несли гроб в красную оборочку. Вдруг провожающие захлопали в ладоши. – У актеров так принято, – перехватив мой удивленный взгляд, объяснил Бутов. – Им же всю жизнь хлопают. Вот и – напоследок. – Нас тоже так когда-нибудь… – вздохнул Лялин, – вынесут и забудут. – Даже раньше, чем ты думаешь, Коля. А в некрологе напишут: гнобил великого русского писателя Ковригина. Э-х! – Шуваев ввинтил окурок в пепельницу. – Не расслабляться, товарищи офицеры! Владимир Иванович, что за пораженческие настроения? – нахмурился чекист. – Ничего не поделаешь: надо колоться. Вот что, председатель, звони-ка снова и скажи так: в партком приглашают в связи с тем, что у нас тут его рукопись «Крамольных рассказов». Хотим послушать объяснения. – А тебе, Виктор Павлович, это точно разрешили? – уточнил Лялин. – Да, как второй вариант. – Может, все-таки согласуешь? – Это у вас все надо согласовывать, а у нас в конторе начальство людям доверяет. – Тогда звони, Жоржик! – подтолкнул меня к телефону парторг и пропел: «Рассейтесь, страх и морок слабодушья, восстань, герой, и подвиг соверши-и-и!» – Неловко как-то! – Егор батькович, – посуровел Шуваев, – не молодухе под подол лезешь – выполняешь ответственное партийное поручение! Но было видно, что ему и самому все это не по душе. Я с тяжелым сердцем снова набрал номер. – Слушаю вас! – примерно через тот же промежуток ответил классик. – Извините, Алексей Владимирович, это снова Полуяков… – Слушайте, Полуяков, а вы, собственно, кто такой? – Его оканье стало еще недружелюбнее. – Я же сказал: член… – То, что вы член, я уже понял. Чем еще занимаетесь? – Писатель. – Сомневаюсь. Писатели пишут, а не трезвонят по пустякам занятым людям. Что вам еще от меня нужно? – Хотел принести извинения. Мы выяснили: взносы вы заплатили. – Я вас прощаю. – Но в партком мы просили бы вас все-таки зайти. – Зачем? – Видите ли, у нас тут рукопись ваших «Крамольных рассказов». Партсек, парторг и чекист, словно кони в упряжке, одновременно кивнули головами, одобряя мои слова. – А откуда она у вас? – после долгой паузы мрачно спросил классик. – Откуда у нас ваша рукопись? – нарочно громко переспросил я, чтобы тройка могла сориентироваться в ситуации. – Вы, Полуяков, плохо слышите? – разозлился Ковригин. – В телефоне что-то трещит. Вы спросили, откуда у нас рукопись? – Вы еще в третий раз повторите, умник! – взревел догадливый крамольник. Лялин, играя крашеными бровями, сначала показал пальцами шагающего по столу человечка, потом изобразил костяшками стук в дверь и протянул мне воображаемую посылку. – Нам ее принесли… – И кто же? – Кто принес? – Слушайте, Полуяков, хватит переспрашивать! Если Шуваев рядом, лучше дайте ему трубку. – Владимиру Ивановичу? Дать трубку? Простите, не расслышал… Секретарь парткома замахал руками так, словно на него напало стадо шершней. – Его здесь нет, – залепетал я. – Он в правление, кажется, ушел. Я тут один в кабинете. А рукопись принес нам курьер… Все трое переглянулись и заулыбались, оценив мою находчивость. – Откуда курьер-то? – с ненавистью проокал Ковригин. – Из какой такой организации? – Откуда курьер, говорите? Из какой организации?.. Тут замотал головой Бутов, приложив палец к усам, и получилась буква «Т» с обвислыми краями. – Я не могу вам этого сказать. – Вот когда сможете, тогда и звоните! – рявкнул деревенщик и швырнул трубку. Мне сильно шибануло в ухо, как в армейской юности, когда я был заряжающим с грунта и наша самоходная гаубица «Акация», присев в синем дыму, лупила из-за бруствера вдаль сорокакилограммовыми снарядами. – Ну? – осторожно спросил Бутов. – Интересуется, откуда у нас рукопись. – Что делать? – заметался Лялин. – Что делать? – Имеет право, – пожал плечами Владимир Иванович, глядя в окно. – А венков-то много. Все еще выносят… – Да ну вас… – Чекист придвинул к себе телефон и дернул плечом, давая понять, что хочет поговорить без свидетелей. – Ты же сказал, тебе доверяют! – поддел Шуваев. – Ладно острить-то! – буркнул Палыч. Мы вышли в каминную. Арина уже справилась с рыданиями, но сидела заплаканная и бледная, как вдова после похорон. Папикян погладил ее по голове и пропел: – «Утри слезу, невинная девица, И над твоей судьбой взойдет денница!» Но она словно ждала именно этого, чтобы вновь зареветь в голос. – Иди умойся! – приказал Шуваев. – Еще раз нахимичишь со взносами – вы… порю… Владимир Иванович явно хотел сказать «выгоню», но с Арининым отцом он дружил и вместе рыбачил. Секретарша, всхлипывая, ушла. В открывшуюся дверь на миг проник жующий гомон ресторана. – Она разводится, – пояснил я. – Чепуха! Все разводятся. Мы вот с тобой великого писателя губим, а я не плачу. – «Но ты же советский человек…» – забасил Лялин. – Коля, я тебе сейчас чернильницей в лоб дам! – Вова, пей пустырник! – Заход-ите! – позвал, выглянув из «алькова», чекист. Мы зашли. – Ну? – Доложил как есть, – глядя на телефон с тоскливым уважением, сообщил Палыч. – Сказали: посоветуются и перезвонят. Но пока надо кое-что обсудить… – Он с недоверием посмотрел на меня. – Ох, что-то сердце жмет, – поморщился Владимир Иванович. – Терпи, маленькое мое! Егорушка, не в службу, а в дружбу, скажи-ка Алику, пусть принесет сюда кофе и коньячок. – Три кофе и три коньяка! – уточнил Бутов.