– А Кафке чего не хватает? – полюбопытствовал я. – Фантазии. – Ясно. Через полчаса информашки у меня на столе. Если опять все будут начинаться со слов «недавно в ЦДЛ…», я тебя… Он с удивлением посмотрел на меня, мол, и что ты мне сделаешь? Сумкин и ТТ дружили еще с университета, объединяла их любовь к загранкомандировкам и неприязнь к евреям. Обе страсти понятны: зарубежных впечатлений в жизни советского человека было слишком мало, а евреев, наоборот, слишком много. – А знаешь, чего не хватает Булгакову? – спросил Толя. – Воланда… – Интересная мысль! 18. Ноги в окне Опять за окошком две стройных ноги Стучат босоножками бодрыми. А вдруг, идиот, это твой андрогин Уходит, играючи бедрами?! А. Я зашел в кабинет – небольшую комнату с полукруглым подвальным окном под потолком. Сквозь пыльные стекла были видны лишь унылые ноги прохожих да лапы пробегающих крупных псов. Зато кошки и собачья мелочь представали целиком. Летом попадались изящные дамские щиколотки и миниатюрные ступни, опутанные ремешками босоножек. Но зимой и в межсезонье – тоска: сапоги, боты, стоптанные башмаки с белыми разводами от соли, которой посыпали лед на тротуаре. Я сел за стол, заваленный рукописями, гранками и «собаками» – так называются бланки для материалов, засылаемых в набор. Почему «собаки»? Надо спросить у Макетсона: он все знает. В моем кабинете пахло кислым позавчерашним табаком. Чтобы освежить воздух, я открыл форточку и закурил, обдумывая завтрашнюю встречу с Ковригиным. Нет, это невозможно! Как я посмотрю в глаза писателю, на книгах которого вырос?! Сердце заныло, словно его продуло ледяным сквозняком будущего позора. «Заболеть, что ли?» – Звал, экселенс? – ко мне, запыхавшись, вбежал Боба Крыков, большой, кудрявый и энергичный, как агрегат для забивания свай. – Где ты был, павиан бесхвостый? – спросил я. – Там, где былым бывать опасно, в глубине амритсарских лавок! – ухмыльнулся мой подчиненный. – Лисенок сегодня во вторую смену. Покувыркались немного. Что вытворяет – не передать! Потом белье из прачечной забирал. Ко мне сегодня тройка нападения приезжает с ночевкой. – А как же Лисенок? Ты говорил, у вас серьезно! – Очень серьезно! Фантастическая девчонка! А тройка для Папы, он вечером, часам к восьми, после коллегии, подтянется. Но ты можешь к ним пораньше забежать. Они отзывчивые… Боба жил рядом с редакцией, тут же, на улице Качалова, в сталинском доме, где на первом этаже располагался единственный в Москве магазин, торгующий подержанными книгами на иностранных языках. Получить комнату в центре ему помог, обратившись куда следует, классик советской драматургии Мартен Палаткин, которого Крыков за глаза нежно величал «Папой», а «тройкой нападения» он звал юных подруг-штукатурщиц, веселых и распущенных. – Зайдешь? – Нет. – Я твердо решил встать на путь исправления. – Зря. Папа не брезгует. Девушки простые, но очень способные. Хватают все буквально на лету. Я показал им на видаке «Калигулу». Повторили один в один! Папа сначала думал, они из ВГИКа, а штукатурщицами прикидываются. Забегай! – Нет, мне дочь из сада забирать. Ты знаешь, что Арина разводится? – спросил я, чтобы сменить тему. – Все знают. Я же предупреждал ее: хочешь погорячей и побольше – обращайся ко мне. Нет, эта дура стала с мужем экспериментировать. Мы до этого еще не доросли. Но Папа говорит, в Америке все давно женами меняются. Свинг! Палаткин – маленький пузатый драмодел, писавший исключительно о Ленине, был женат на самой красивой женщине советского кино, пышнотелой блондинке с боттичеллиевским ликом. А поди ж ты – развлекается со штукатурщицами! Загадочны и не исхожены дебри советского секса! – Когда уберешь свою этажерку из коридора? – Скажешь тоже, экселенс! Это же открытая горка. Псевдоампир из грушевого дерева. Мастерская Шмидта. Конец прошлого века. – Когда уберешь свою псевдогрушу? Все об нее спотыкаются! – Уберу, экселенс, не сердись! Я не виноват, что ты попал с Ковригиным. – Ты-то от кого узнал? – Все уже знают. Андропов велел Ковригина опустить. А тебя на комиссию бросили, чтобы комар носа не подточил. Ты же русский. – И что мне теперь, русскому, делать? – А у тебя есть выбор? – Нет. – Тогда надо просто выпить. – Нельзя, мне завтра на Ковригина дышать. – Двести пятьдесят граммов за ночь превращаются в чистую энергию. – Ладно, после планерки, – сдался я. – Я пока сбегаю. – Сказал же, после планерки. – А Торможенко все равно на месте нет. – Как нет? Я же его видел. Куда делся? – Сказал, ему надо одну мысль выгулять. – Твою мать! – Давай пока в высотку сбегаю. Где посуда? – Там, где всегда… – Я обреченно кивнул на шкаф. Там, среди свернутых в трубки отработанных полос, гранок и прочего хлама, наготове стояла огромная, видимо, доставшаяся от байдарочников, спортивная сумка со стеклотарой. Боба взял тяжело звякнувшую ношу с отходами творческой жизни редакции и пошел к выходу. На пороге он оглянулся: – Ты мою квартиру скоро не узнаешь! – А что такое? Ремонт будешь делать? – Я? Нет. Ремонт – дело государственное! – А как там твоя бабушка? – Эта старая сука нас с тобой переживет! – И вышел. 19. Коммунальная графиня Я был юн, озабочен, Годы пыл укротили… Ах, афинские ночи В коммунальной квартире!