– Нет, не могу… – залепетал я. – Он великий писатель. А я… Нет, невозможно… – Он прежде всего член партии! – отчеканил суровый аппаратчик. – Жоржик, – замурлыкал добрый парторг. – Такие предложения делаются раз в жизни, отказываться нельзя. Тебя вычеркнут отовсюду. Но если ты сделаешь все правильно, это будет как последнее испытание на тренажере, а потом – космос. Ты понял? – Это прежде всего поручение городского комитета партии! – проскрипел Алиманов и глянул на Лялина поверх очков. – Да, конечно, поручение партии! – кивнул тот и запел: – «А ты, Алеша, – советский челове-е-ек!» – Ну? – Леонид Николаевич смотрел на меня сквозь бухгалтерские стеклышки. – А что он натворил? – Согласишься – скажем. – Даже не знаю… – Ты хочешь, чтобы твой «Райком» напечатали? – Хочу. – Помоги нам, а мы поможем тебе. – Но ведь… – Чего ты боишься, ребенок? – всплеснул руками Лялин. – Помнишь персональное дело Бесо Ахашени? – Помню. – Чем все кончилось? – Кажется, выговором. – Значит, ничем. Соглашайся! – Коля, не надо его упрашивать! – Очки недобро блеснули. – Видимо, у молодого коммуниста Полуякова другие планы. Он, вероятно, в «Посеве» хочет печататься. Кого дальше обличать будем, Георгий Михайлович? Армию пнули, над комсомолом позубоскалили. Может, теперь партией займетесь? – Ну, Ленечка, ну, не надо так сразу! Я понимаю нашего молодого друга. Ковригин – глыба! – Мы его в институте проходили… – подтвердил я. – Все могут ошибаться. – Папикян почему-то посмотрел на портрет Ленина. – Наша задача – поправить классика, мягко, по-товарищески, не в ущерб творчеству. Заседание парткома будет закрытым. Никто ничего никогда не узнает. – Хватит, Николай Геворгиевич! Все ясно: молодой коммунист Полуяков отказывается от поручения городского комитета. Он, наверное, не читал обращение Шолохова в завтрашней «Литературной газете»? – Нет еще… – подтвердил я. – Напрасно! – Алиманов с треском развернул «Литературку», приходившую в горком во вторник, на день раньше, чем ко всем подписчикам. – Вот, послушайте, юноша: «…Сейчас же не о литературе наша речь. Речь о самом существовании рода человеческого и колыбели его – Земли…» Понятно? – Да, но… – Жора, ты будешь жалеть потом всю жизнь! – Брови Лялина страдальчески зашевелились. – Даже не знаю… Ну, хорошо, я попробую… А что он все-таки натворил? – Пытался передать свою рукопись на Запад! – отчеканил Алиманов. – «А далеко ли, матушка, литовская граница?» – взвыл парторг. – Да вы что? – ахнул я, пораженный мистическим совпадением. – Сам? – Нет, конечно. Через фээргэшного журналиста. Такая вот ерунда… – вздохнул Папикян. – Ну, пошли, что ли! – Куда? – К Клинскому. – Может, все-таки… – Я попытался дать задний ход. – «А где палач? Бежал? Тогда, мой отрок светлый, ты будешь супостату палачом!» – с особым чувством пробасил парторг. – Коля, соображай, что поешь! – вскипел напарник. – Георгий Михайлович, всего доброго, мы вас больше не задерживаем! И я понял: пути назад нет. По красно-зеленой ковровой дорожке Лялин и Алиманов, как опытные конвоиры, повели меня в приемную заведующего отделом культуры горкома. Поговаривали, он происходил из настоящих князей Клинских, что на заре диктатуры пролетариата грозило гибелью, а позже закрывало все карьерные пути, так как детей русских «бывших» или, как тогда говорили, «лишенцев» до начала тридцатых не брали в вузы. Любопытно, что на инородцев из эксплуататорского класса этот драконовский закон не распространялся. Но теперь, при развитом социализме, дворянское происхождение стало предметом шутейной гордости. Первый секретарь МГК и член Политбюро Гришин однажды сыронизировал: «Я теперь как царь. Князь Клинский у меня в передней сидит…» Секретарша в приемной встретила нас бессодержательной улыбкой. Оно и понятно: кто знает, зачем два ответработника ведут к начальству молодого писателя. Может, чествовать, а может, из партии выгонять… – «Привет тебе, хранительница тайны, за жребием послал нас государь», – еле слышно пропел Лялин. – Ждет, ждет! – замахала она руками. Клинский, седой толстяк с синюшным лицом, стоял у окна и жадно, как узник сквозь решетку, смотрел на противоположную сторону улицы Куйбышева, где располагался ЦК КПСС. Я чуть улыбнулся, вспомнив один недавний конфуз с этим небожителем. Уморительная история! Расскажу, если не забуду… Неторопливо поправив сборчатую штору, завкульт обернулся и шагнул к нам. Мы невольно вытянулись и подравнялись. – Ну-с, Георгий… – произнес он тихо и протянул мне квелую руку. – …Михайлович, – подсказал Алиманов. – Ну-с, Георгий Михайлович, вы все поняли? – Понял… – твердо ответил я, хотя ничего еще не понимал. – Не подведете? Все-таки Ковригин – выдающийся писатель, а вы только вступаете в литературу. – Не подведет, Василий Константинович! – с чувством ответил за меня Лялин и добавил: – У него диссертация по фронтовой поэзии. – Я не вас пока спрашиваю, – поморщился Клинский и посмотрел мне в глаза. – По фронтовой? «Когда на смерть идут – поют…» Как дальше, забыл? – «А перед смертью можно плакать. Ведь самый страшный час в бою – час ожидания атаки…» – продолжил я. – Правильно! «Разрыв – умирает друг…» – «…И, значит, смерть проходит мимо…» – подхватил я. – Молодец! Любите Семена Гудзенко? – Люблю. – Не подведете? Что-то вид у вас усталый. – Не подведу. Пишу новую повесть. Работал до утра. – Это хорошо. Надеемся на вашу зрелость, несмотря на молодость и прежние ошибки. Желаю успеха! – Он снова подарил мне свою вялую руку. – А вы задержитесь! – Клинский поморщился на Алиманова. – Что со справкой? – В работе… – Втянув голову в атлетические плечи, тот побрел к приставному столику. Мы с Лялиным вышли в приемную. – Жоржушка, лапочка! – обнял меня парторг. – Держался ты по-взрослому! – А про какие ошибки он говорил? – Забудь. Николай Геворгиевич заговорщицки подмигнул секретарше: – «Из скал и та-та-та у нас, варягов, кости…» – Т-с-с! – Она приложила палец к губам. – Утвердили? – А то! – Поздравляю! – Дама расплылась в доброй улыбке, словно мамаша, узнав про первое свидание сына. – А что князь такой хмурый? – интимно полюбопытствовал Лялин.