– Ух ты! – сказала Люсинда, моментально полезла в коробку, достала круглую печенину и стала с хрустом жевать. – Красота какая! У Алки такие коробки, по-моему, рублей по сто тридцать идут! – Неужели? – удивился Добровольский. Олимпиада все смотрела Рубенса. Павел чувствовал ее страдания как свои собственные, и ему было смешно и жалко ее. Она ему нравилась, и ему хотелось о ней заботиться, хотя он никогда и ни о ком особенно не заботился. Он разлил чай, уселся и спросил у них, может ли он в их присутствии курить. Люсинда Окорокова прыснула со смеху и немедленно рассказала историю о том, как Ашот с Димариком однажды полдня просидели «у ней в палатке» и так накурились, что ее, Люсинду, чуть не вырвало, и, между прочим, никакого разрешения «у ней» не спросили! Олимпиада Владимировна курить разрешила. – Я хотел поговорить с вами о ваших соседях, – сказал Добровольский, обращаясь к ним обеим. – Дело в том, что я ничего о них не знаю, а хотелось бы знать. – Ой, да чего про них говорить-то! – хрустя печеньем и старательно отряхивая крошки со старенького свитера, воскликнула Люсинда. – Все люди простые, не так чтоб… баламуты какие! Ну, дядя Гоша покойный, он слесарь был. А сын его, Серега, шалопай тот еще! Сказал мне, когда мы его провожали, – вернусь, говорит, и женюсь на тебе, а ты меня жди! Жди, как же! Будут всякие сопляки на мне жениться! Добро бы еще парень был дельный, а то так… – Люся! – вскричала страдалица Олимпиада. – Люся, ну, сколько можно?! – А что? Это я все правду говорю! Тетя Верочка моя на пенсии, а раньше в бухгалтерии работала, на заводе. Люба… вот только Люба у нас знаменитость, гадалка она. – Люба это кто? – спросил Добровольский у Олимпиады. – Да вы ее видели! Когда Парамонов упал. Такая высокая, в халате. – А чем она знаменита? – Ой, да к ней народ со всей Москвы едет, чтобы она погадала и порчу сняла, или сглаз там какой! – Люсинда пожала плечами, удивляясь, что Добровольский не понимает такого простого дела. – К ней Ашот каждую неделю ездит, и она ему советы дает, прям жить без нее не может. Чуть что, сразу – Люба, погадай мне! Вот она и рассказывала тогда, что карты у ней беду предвещали, а она все понять не могла, на кого беда-то выпадает! А оказалось, на Парамонова. – А зачем вам наши соседи? – спросила Олимпиада. Она мешала ложечкой чай и очень следила, чтобы это было красиво. Она все еще мечтала «произвести впечатление», хотя в присутствии Люсинды это вряд ли было возможно. – Я хочу знать, что здесь происходит. – Вы?! – поразилась Олимпиада. – Зачем это вам?! Вы живете… не здесь, и вряд ли вас могут интересовать наши дела. Не мог же он ей сказать, что его «наши дела» как раз и интересуют. – Когда у меня под носом погибают два человека, я должен понимать, что происходит. – Он добавил себе чаю и объяснил невозмутимо: – В целях собственной безопасности. Олимпиада пожала плечами. – Про слесаря мне ничего не известно, – продолжал Добровольский, – а про того, кто упал с крыши, мне сказали, что следов насилия нет и дело не возбуждается. – Ведь он же выпимши был, – опять встряла Люсинда. – Так жена его сказала. Ух, не люблю я ее, противная тетка, ужас! А если он под градусом был, то и сдуло его с крыши, как ветром, понимаете? – Нет, – сказал Добровольский, – не понимаю. На краю крыши видны отчетливые следы его ботинок. Там, где он потерял равновесие. Если бы он оступился и упал, следы бы смазались. Вряд ли он прыгал с крыши из стартовой позиции, сильно оттолкнувшись! – Зачем же ему толкаться?.. – пробормотала Люсинда и посмотрела на Олимпиаду. – Он и не толкался! Его качнуло, он и того… свалился. – Откуда тогда следы, если, как вы говорите, его качнуло? Нет. – Добровольский поднялся, подошел к секретеру, открыл резную крышку и достал невиданную квадратную бутыль с хрустальной пробкой, от которой во все стороны прыскали холодные искры, так играл свет. – Выпьете со мной виски? – Да, – согласилась Олимпиада Владимировна. – Да, – согласилась Люсинда Окорокова. На свет явились три стакана, тяжеленные, широченные, с толстым дном. – Ну и стаканище, – протянула Люсинда, взвешивая тару на ладони. – Жуть! Полкило, не меньше. – Такие следы могли остаться, только если его волокли к краю, – сказал Добровольский, наливая в каждый стакан по крошечному глотку виски. Себе он налил больше на два пальца. Олимпиада задумчиво посмотрела на него. – А вы думаете, что лейтенант из милиции следов не заметил? Добровольский пожал плечами. Лейтенант интересовал его меньше всего. – А почему Парамонов тогда не кричал? Его волокли, а он не кричал?! Мы же ничего не слышали! – Я думаю, – невозмутимо сказал Добровольский, – что его сзади чем-то оглушили. То есть не чем-то, а лопатой. Ударили, а потом оттащили к краю. – Господи боже ты мой, – пробормотала Люсинда Окорокова. – Лопата… была у него в руках. – Олимпиада закрыла глаза, стараясь вспомнить, а когда вспомнила, быстро глотнула из своего стакана. Люсинда посмотрела на нее и тоже глотнула. Замахала руками, сморщилась и просипела: – Самогон, вот как есть самогон, который дядя Вася гонит! У нас в станице Равнинной родственники, – дыша ртом, объяснила она Добровольскому. – Тетя Зоя, дядя Вася и ихняя девчонка. Так дядя Вася самогон гонит, а тетя Зоя его на калгане настаивает. Пить невозможно, крепкий, зараза! Вот как эта ваша виски, не отличить! Добровольский не выдержал и засмеялся, и Олимпиада Владимировна засмеялась тоже. – Вы чего? – спросила Люсинда Окорокова. Опять глупость сморозила! Да что ж такое, все время она впросак попадает! Конечно, эти образованные, а вот на рынке, к примеру, одна только Валентина Ивановна образованная, бывшая учительница младших классов, она памперсами торгует. Ну, грузчики все образованные, конечно, все инженеры да научные сотрудники, но с ними особенно не разговоришься, пьющие все до одного. Где ей образованию-то учиться?! Она не была обидчивой и сейчас не обиделась, а тоже засмеялась вместе с ними. – Так как же вы говорите, что его по башке шарахнули, если Липа утверждает, что он лопату в руках держал? – Была лопата, – подтвердила Олимпиада. – Он снег кидал, такие огромные куски падали!.. – Все верно, – подтвердил Добровольский. – Только когда я на крышу полез, никакой лопаты там не оказалось. – Как?! – Не было, и все. – А… где она была? – На чердаке, возле лестницы. Олимпиада подумала секунду. – Может, это какая-то другая лопата? Не его? У нас их несколько в подвале под домом. Года два назад купили. – Все скидывались, – сообщила Люсинда. – На замок и на лопаты. И еще грабли тогда купили, чтобы весной прибираться, и совок нам с Липой, потому что мы по весне цветы всегда сажаем. Хотя тут не цветы, а грех один. Вот у тети Зои, в Равнинной, там такие мальвы, что из окон ничего не видать, и занавесок никаких не надо! – Не было никакой другой лопаты, – решительно не дал увести себя в станицу Равнинную Добровольский. – Я осмотрел всю крышу и внизу тоже. Я, правда, сверху смотрел, но оттуда как раз хорошо видно, и фонарь все освещает. Я думал, что была вторая, но ее не нашел. Да и странно, если бы она была. Зачем на крыше две лопаты?! Туда и так влезть трудно, а уж с двумя лопатами… – Да какая вторая-то?! Я не поняла ничего, – призналась Люсинда. – На крыше не было лопаты, – объяснила Олимпиада нетерпеливо. – А снег Парамонов кидал, чуть в нас не попал. Спрашивается, чем кидал? – Ну, лопатой, – задумчиво сказала Люсинда. – Вот именно. А ее нет. Спрашивается, где она? – А где она? – На чердаке. Ее нашел Павел… Петрович. – Можете называть меня просто по имени, – галантно предложил Добровольский. – Вы же почти моя родственница! Вы столько лет прожили рядом с моим дедом, и к тому же я еще вывез ваш мусор! Олимпиада ни в какую не желала представлять себя его родственницей! – Да откуда же она взялась на чердаке, если Парамонов с крыши упал? Он же не мог сначала лопату на чердак поставить, а потом упасть! – Не мог, – согласился Добровольский. – В том-то и дело. Значит, лопату поставил кто-то еще. Тот, кто его толкнул. Тем более что вы держите лопаты в подвале, а не на чердаке. Я этого не знал. Олимпиада допила виски. Ей тоже, честно говоря, не очень нравилось это питье, но приходилось делать вид, что нравится – а как же иначе? – Да, но это значит, что его… убили?! – О чем я вам и толкую, – сказал Добровольский нетерпеливо. – Именно об этом. – Но зачем кому-то понадобилось убивать… Парамонова?!