– А как мы будем спускаться? – вдруг вспомнила она. – Через чердак не получится, дверь-то на замке. Добровольский и сам знал, что дверь на замке. Ветер взметал языки снега, швырял их в лицо, приходилось зажмуриваться и мотать головой, чтобы он не попадал в глаза. Неровный железный язык ходил ходуном, качался и гудел, когда ветер налегал особенно сильно. Добровольский встал и старательно отогнул вниз задранный жестяной край и еще немного примял его ботинком. Таща Олимпиаду за руку – ей все-таки пришлось подняться, – он дошел до чердачного скворечника и велел ей сесть под стену. Она села. Здесь не так дуло и было намного теплее, или это из-за деревянных брусьев скворечника так казалось? Добровольский, поскальзываясь и часто перебирая ногами, обошел крышу по самому краю, заглядывая вниз, как в пропасть. Вот Парамонов упал с крыши и умер, думала Олимпиада. Если мы упадем, мы тоже умрем. – Нашел! – крикнул Добровольский издалека. – Подожди, я тебя подстрахую. Ждать она не стала. Держась рукой за старые стены и ежась от вновь налетевшего ветра, Олимпиада сделала несколько неверных шагов и остановилась. – Что ты нашел? Парашют? – Нет. – А как мы будем спускаться? – По пожарной лестнице. – Я не смогу, – испуганно отказалась Олимпиада. – Я высоты боюсь, что ты! Добровольский крепко взял ее за руку, притянул к себе и поцеловал холодными, неласковыми, нетерпеливыми губами, но так, как мог поцеловать только он один в целом свете – Олимпиада откуда-то знала это совершенно точно. – Ты ничего не боишься, – сказал он. – Ты очень храбрая. И потащил ее за собой. Пожарная лестница оказалась в самом углу крыши – тоненькие прутики обледенелой арматуры прошлого века. – Поворачивайся и задом. Вниз не смотри! – Я не могу, – прохныкала Олимпиада. Задом означало спиной к пропасти, в которой болталась лестничка, и лицом к крыше и звездам. Отсюда, сверху, казалось, что до земли так же высоко, как с двадцать восьмого этажа университета. Когда она училась в десятом классе, их водили на этот самый двадцать восьмой этаж на экскурсию, а потом она сама водила, уже когда стала студенткой, – была у нее такая общественная нагрузка. Добровольский двумя руками взялся за загнутые рога лестнички, покачал ее, как будто хотел вырвать. Лестничка загудела и заходила ходуном. – Давай, Липа. Она повернулась спиной к пропасти, прижала уши, вцепилась в ледяные прутья и ногой нашарила первую перекладину. Она оказалась намного ниже, чем виделось с крыши, и Олимпиада как будто рухнула вниз всем весом. Добровольский подхватил ее, чуть не вывернув ей руку в суставе. Нога поехала, и Олимпиада замерла. Несколько секунд не двигалась, а потом осторожно спустила вторую ногу. Голова ее оказалась на одном уровне с головой Добровольского, который лежал на животе на краю крыши, и она спросила, рассматривая его очень черные глаза: – Нас вправду могут посадить, да? – Да. Но мы можем опередить его, если очень постараемся. – А разве я плохо стараюсь? – Ты отлично стараешься! Олимпиада вздохнула и сняла ногу со спасительного прута и стала медленно опускаться, пытаясь нащупать опору. Со второй перекладины она уже не видела Добровольского, только очертание головы и плеч на крыше. Когда до земли оставалось еще довольно много, лестница закончилась. Олимпиада запрокинула голову и крикнула: – Павел! – Что? Ветер выл, сотрясал хлипкие обледенелые прутья. – Лестницы больше нет. – Прыгай! Олимпиада посмотрела вниз. Прыгать?! – Я не могу! Высоко! – Давай, Липа! Было понятно, что придется прыгать, другого выхода нет, не может же она сидеть на лестнице до приезда МЧС, а раз не может, значит, выход только один – прыгать! Так она себя уговаривала. Олимпиада еще раз посмотрела наверх, на его темный силуэт, зажмурилась и стала опускаться на руках. Ноги болтались в пустоте. В школе на уроках «гимнастики» она всегда получала двойки и колы за то, что не могла подтянуться ни одного раза. Физрук Виктор Васильевич по прозванью Виквас, маленький, крепенький и очень бодрый, все кричал на нее: «Тихонова! Что ты висишь, как сарделька! Мышцами, мышцами работай!» Ей казалось, что она работает, но подтянуться все равно не получалось. Олимпиада была длинной, хоть и довольно худой, и девчачьи руки никак не могли вытянуть ее собственный вес! Впрочем, через «козла» она тоже прыгала неважно, и Виквас от души ставил ей двойки и колы. «Мать олимпийская чемпионка, – кричал он, – а дочь тетеха!» Теперь она висела в пустоте, намертво вцепившись в арматуру. Посмотрела вниз, свесив голову, и поняла, что от ног до земли, до снега, еще ого-го! – Я боюсь, – сказала она себе. – Я не смогу. И разжала руки. Земля приняла ее немилосердно, жестко, сильно ударила по ногам и, кажется, сломала их. Ноги, прямые, как палки, видимо, проткнули насквозь тело и вышли с другой стороны головы. Олимпиада завыла и покатилась – так было больно. Отпустило ее довольно быстро, она подтянула колени, села, а потом встала. Странное дело, оказывается, она не разучилась стоять! – Жива? – сверху спросил Добровольский. – Да, – прохныкала Олимпиада. – Или нет. Не знаю. Лестничка заходила ходуном – он быстро и ловко спускался, темная туша двигалась с небес на землю, но примерно на середине пути что-то случилось. Олимпиада услышала металлический хруст, скрежет металла о металл и еще какой-то звук, который она приняла за звук разрываемой железом человеческой плоти. Лестничка дернулась вниз, покосилась и оторвалась от стены. Олимпиада трусливо отбежала в сторону. Следующий звук был такой, как будто выбивалкой колотили по мешку с тряпками. – …! Прут подломился, черная туша болталась, ухватившись за лестничку одной рукой, а лесенка качалась из стороны в сторону на одном креплении. – Павел! – Отойди! – прорычала туша. – Ну!! Липа отбежала подальше. Лесенка качалась с жалобным поскрипыванием, словно старые ставни скрипели под ветром. Снег забивался в дырки свитера, и Олимпиада обхватила себя руками. Вот Добровольский нащупал ногой перекладину, осторожно опустился на нее и перехватил руки. Невыносимо было слушать жалобный прощальный скрип железа, который говорил, что сейчас он упадет, непременно упадет, и тогда все. Все! Он обрушился, когда было еще довольно высоко, – туша ударилась так, что земля под ногами содрогнулась. Олимпиада смотрела. Добровольский не шевелился. Тогда она подбежала, кинулась на колени и стала трясти его. – Павел! Он открыл глаза.