Часть первая Риверстейн Глава 1 Раньше я ненавидела утро. Эти ужасные рассветные часы, когда меня выдирают из сна и я сваливаюсь с кровати, нелепо потряхивая головой, разминаю тяжелое тело и зябко переступаю босыми ногами. Когда мысли ворочаются медленно, вяло, а глаза подслеповато щурятся, не желая обозревать убогую реальность. Под утро мне всегда снились потрясающие картины. Живые и яркие, наполненные сказочными красками и тихим ощущением счастья. Мне грезились кленовые листья, пронизанные солнечным светом, танцующие чарующий танец осени на дрожащем серебряном ветру. Осенние цветы благоухали сладко и терпко, а ледяная колодезная вода обжигала мои смеющиеся губы. Я никогда не видела в своих снах людей, но я была в них счастлива. Только это было раньше. До того, как мои ночи превратились в кошмары. Сегодня утром голова после бессонной ночи болела нещадно, а руки дрожали. Моим единственным желанием было – подоткнуть под живот одеяло и хоть немножко поспать. Но кто мне позволит? Гарпия возникла на пороге спальни еще до того, как зазвенел на башне колокол, и тут же злобно оглядела наши сонные лица и нечесаные головы. Конечно, кроме меня, все еще в постелях, тихо посапывают и досматривают самые сладкие утренние сны. – Подъем!!! Это ужасное, ненавистное всем приютом слово Гарпия орала каждый день со смаком и наслаждением, отчего мы ненавидели ее еще больше. Лично я вообще не понимаю тех, кто способен без проблем просыпаться на заре, да еще и радостно улыбаться при этом. Гарпия не улыбалась. Не думаю, что она в курсе, что существует такая мимическая нелепица, как улыбка. – Подъем!!! Встать! Живо! Мерзавки ленивые! Голос у Гарпии противный, высокий, на одной ноте – когда она так орет, у меня уши закладывает. От ее возгласов и мертвый поднимется, мы же, хоть и сомневались порой, но все еще причисляли себя к живым. Убедившись, что девчонки худо-бедно вылезли из-под одеял и нестройно потянулись в комнату омовений, Гарпия вышла. Через минуту ее вопли раздались и в конце коридора. – Не пойду умываться, – хмуро сообщила Ксенька. – Холодина какая! Брр… Я молча застегивала негнущимися пальцами холщовую рубашку. К холоду мы привыкли: отапливали у нас плохо, дрова экономили. Сейчас еще терпимо, хоть пол и ледяной, а вот зимой станет совсем туго. В прошлом году мы завешивали окна кожухами, затыкали щели сеном и тряпками, а все равно к утру все промерзало, задубевшие тулупы отдирали вместе с наледью. А ведь в них еще надо было после этого ходить. Мое место у окна, которое Ксенька с трудом отвоевала у воспитанниц в жару, к зиме станет столь же привлекательным, как промерзший скит отшельника, желающих занять его найдется мало. Правда, к зиме меня здесь уже не будет. Тоска накатила снова, я сжала виски. – Ты чего бледная такая? Краше в яму упокоения кладут, – Ксенька нещадно драла гребнем свои рыжие кудри, потом плюнула и закрутила на макушке тугой пучок. – Опять не спала, что ли? – Спала, – буркнула я, – голова болит. – Ну-ну, – подруга посмотрела косо, – часто она у тебя болит! Сходила бы ты к травнице, Ветряна, смотреть на тебя страшно! – Вот и не смотри, – я отвернулась, мазнула взглядом по своему отражению в темном окне. Да уж, правда смотреть страшно. Бледное осунувшееся лицо с заострившимися от худобы чертами, темные от недосыпа и усталости круги под глазами, белые пакли волос, синюшно-бледные губы. Красота! Ксенька уловила мою гримасу. – Ветряна, я серьезно! Сходи к травнице, пусть она тебе снадобий наварит! Ты на привидение похожа! И не ври, что спала, вижу, что глаза слипаются! Надо с твоей бессонницей что-то делать! Доведешь же себя… И кричала опять. Сходи к Данине! А не то я сама схожу, слышишь? Наберу у нее сонных капель и вылью тебе в травник! Хоть выспишься! Я вздрогнула. С Ксеньки станется, она решительная. И не объяснишь ведь, что нельзя мне спать! Никак нельзя… Я через силу улыбнулась и сказала как можно беззаботнее: – Схожу, Ксеня, схожу! Обещаю! Вот после построения и отправлюсь. Одевайся скорее, а то опоздаем на пробежку и Гарпия с нас три шкуры спустит! Опять будем вместо двух кругов пять бегать. Или без завтрака оставит, что еще хуже! Мысль о завтраке заставила нас проглотить голодную слюну, в кратчайшие сроки одеться и выбежать на улицу. И то чуть не опоздали, Гарпия вышла во двор мгновением позже нас. Посмотрела недовольно. Больше оттого, что мы все же успели и лишили ее такой сладостной возможности нас наказать. Наказывать она любила, особенно меня почему-то. Уж не знаю, чем я ей так не угодила… Дебоширкой и забиякой я не была, училась сносно, любимое развлечение – посидеть в углу, уткнувшись носом в старый фолиант. Но почему-то именно от вида моей тощей фигуры у Гарпии особенно сильно перекашивалось лицо и она наливалась лютой злобой. Поэтому по мере сил на глаза ей я старалась не попадаться. – Построились! Бегом! Три круга! Шевелитесь, шаромыги обморочные! Живее! Мы грустно потрусили по кругу, я затесалась в середину, стараясь не выбиваться из строя. Плестись в хвосте чревато, Гарпия красноречиво похлопывала хлыстом по голенищу сапог, и я не сомневалась, что, если окажусь в конце, она не применет использовать его по назначению. А ощутить жало хлыста на своей шкуре мне что-то не хотелось. Морозный воздух царапал горло, драл легкие, но я была ему благодарна. Он хоть немного прогонял из головы обморочную ночную тьму, от которой заходилось в ужасе нутро. Мысли ворочались в голове тяжело, как толстый склизкий червяк в склянке. Как я ни старалась, ничего дельного на ум не приходило. А подумать бы надо. Трезво и здраво взвесить ситуацию, найти решение. Хотя какое тут решение: кроме паники и тошноты, бульканьем подступающей к горлу, ни о чем думать не удавалось. И посоветоваться не с кем. Даже Ксеньке не рассказать – испугается, шарахнется как от скаженной, тогда совсем худо мне станет. Но что делать? Что же мне делать? Ведь не выдержу, засну, и тогда это повторится! А не спать не смогу, устала так, что еле ноги переставляю. А ведь еще только утро! Девчонки бегут ладно и сильно, взбодрились на утреннем холодке. Разрумянились, глаза блестят! А я уже на первом круге хриплю как загнанная лошадь! Поспать бы… Хорошо так, по-настоящему, а не тревожными урывками, как сплю я уже три месяца. Свернуться бы на теплом топчане, под пушистым одеялом, и спать, спать, спать… Долго-долго и сладко-сладко. Без тоски, сжимающей горло, без страха, без Зова. Икры обожгло болью, и я вынырнула из мутной, затягивающей меня дремоты. Все-таки я отстала, оказалась в хвосте, чем Гарпия и воспользовалась с радостью. Я мельком увидела замах, и снова ноги вспыхнули от удара хлыста. Даже зимой мы бегали в ботинках и коротких штанах, по колено. Сверху – рубахи и старые меховые безрукавки, на головах платки. Но ноги почти голые, прикрытые только грубыми суконными чулками. И получать по ним хлыстом было очень и очень болезненно. Тем более получать по еще не зажившим и даже толком не затянувшимся вчерашним ранам. И позавчерашним. Да что там говорить, последнее время получала я по своим несчастным ногам постоянно. К тому же Гарпия вымачивала свой хлыст в соляном растворе… Я заскулила, зная, что нельзя. Это правило! Плакать у нас запрещалось. Наказания нужно было принимать стоически и смиренно, еще желательно с благодарностью. Но сегодня мне это решительно не удавалось. Не было во мне благодарности ни на медяк! Затянувшиеся коркой старые раны полопались, теплая кровь полилась в ботинки, и вместо благодарности я испытала лишь прилив ненависти! – Не ныть! – радостно заорала Гарпия, и снова мои ноги обвил хлыст. Боль, кажется, обожгла все нутро, я клацнула зубами, чуть не откусив язык, и, не устояв на подкосившихся ногах, рухнула лицом на дорожку. Из носа закапала кровь, и я равнодушно вытерла ее рукавом. – Встать! Кому сказала! Бегом! Еще круг! Я, шатаясь, встала на четвереньки, кое-как поднялась. Ладони ободраны, нос разбит, ноги болят нестерпимо. И это только начало дня! – Бего-о-о-ом-м-м!!! Гарпия с вытаращенными глазами снова замахнулась. Этого удара я уже почти не почувствовала… Шатаясь, заковыляла по дорожке. Бегом это, конечно, трудно назвать, но хоть так. У меня появились серьезные опасения, что если упаду снова, Гарпия оторвется на мне по полной. Послушницы уже закончили пробежку, я уловила несколько сочувственных взглядов. Правда, тайком, никто не хотел разделить мою участь. Я, хрипя и пошатываясь, волочилась по дорожке, из носа капало, и я вытирала его рукавом, оставляя на ткани красную полоску. Еще и стирать придется. А на холоде сохнет долго… Это плохо. Или так пойти на занятия? Нет, нельзя. Мне предстоит урок святопочитания и смирения у арея Аристарха, он хоть и не Гарпия, но гад еще тот. Лучше в мокрой пойду! Я сосредоточенно переставляла ноги. Ворота маячили где-то вдалеке и, кажется, совсем не приближались. Эх, не доползу… Надо подумать о чем-нибудь, что отвлечет меня от боли в ногах, от душащих слез и бесконечной усталости. В голову опять полезло видение удобного топчана с теплым пушистым покрывалом… Мягким-мягким, теплым-теплым… Надо встряхнуться. «Ветер крылышки мне дарит, в спинку ласково толкает… Укрывает, закрывает, помогает, помогает… – забормотала я себе под нос детскую песенку. – Снег пушистый все укроет, успокоит… успокоит…» А как там дальше? Забыла! Ох! За детской считалочкой даже не заметила, как доплелась до ворот! Гарпия смотрела дикими глазами, не ожидала, видимо, такой живучести от меня – ходячего трупа, даже хлыст выронила. И медленно, словно через силу, мне кивнула, отпуская. У меня от радости даже силы появились, и я почти бегом припустила к приюту. Уже входя в здание, обернулась. Гарпия все так же стояла посреди двора и смотрела мне вслед. От ее взгляда даже на расстоянии у меня мороз пошел по коже – ох, не к добру. Вокруг нее медленно кружились и оседали снежинки. Надо же, а я и не заметила, когда снег пошел. Первый в этом году. * * * Завтрак я пропустила. Пока плелась дополнительный круг, пока судорожно застирывала рукав рубашки, промывала и заматывала тряпицами икры – завтрак закончился. В животе бурчало уже, кажется, на весь приют, так есть хотелось. Но когда я ворвалась в трапезную, дневальщицы уже отодвигали лавки и мели вениками под столами. От голода я чуть не завыла. Кухарка Авдотья осторожно поманила меня пальцем в закуток. – Ветряна, опять получила? – тихо спросила она. Я понуро кивнула. Понятное дело, кто ж по доброй воле завтрак пропустит? Кухарка жалостливо покачала головой. Из всех наших «попечителей» жалели нас только она да еще травница Данина. Правда, толку от этой жалости было мало, жалеть и привечать послушниц было строжайше запрещено. И кухарка, и травница – бабы местные, деревенские. Жили в деревеньке бедно, а здесь, в приюте, они зарабатывали хоть какую-то медяшку, и потому ссориться с наставницами им совсем не хотелось, а то живо прогонят. А Авдотья еще и бездомная, сгорела ее изба в пожаре два года назад, а новую поставить безмужней кухарке никто не захотел. Да и некому особо, в деревеньке одни старики да бесхозные женщины и остались. Потому и бабская жалость их выражалась лишь в печальных вздохах и горестных взглядах на нас – горемык. – Опять отхлестала?