Он встал и одернул пиджак. — Пошли, — сказал он. Она подумала и согласилась. — Ну ладно, — сказала она, поднимаясь. Когда она встала, он заметил, что она ему до подбородка. Фигура у нее была тонкая, а руки и ноги длинные и округлые. В прошлый раз она показалась ему немного костлявой. Теперь этого нельзя было сказать. Он решил, что она очень привлекательна. Ему нравилась ее прямота. Такая может довести до того, что на нее и разозлишься, и поспоришь с ней, чего нельзя сказать о большинстве девушек, с которыми он был знаком. Интересно, знает ли она, что Мико в нее влюблен? — Вам нравится Мико? — спросил он, пока они стояли у обочины тротуара, пережидая вереницу автомобилей, чтобы перейти дорогу. — Да, — сказала она. — Мне нравится Мико. А почему вы спрашиваете? — Она посмотрела на него снизу вверх. — А разве нельзя спросить? — Можно, пожалуй. Будь на вашем месте кто другой, это было бы просто вопросом, — сказала она, — но когда вы задаете вопросы, я не знаю, что за ними кроется. — За этим, по крайней мере, не кроется ничего, — сказал он и, взяв ее за локоть, повел через улицу. Приятно было притронуться ладонью к ее прохладной обнаженной руке. Мэйв решила, что ей, пожалуй, доставляет удовольствие его прикосновение. Ладонь у него была мягкая и гладкая, без мозолей. У нее у самой руки почти совсем отошли от мозолей от легкой городской жизни. За его вопросом не крылось ничего. Но она сказала ему больше, чем сама догадывалась. Да, ей нравится Мико. «Ей следовало бы бояться Мико, — подумал он. — Мико способен дожидаться подходящего момента хоть семьдесят лет и даже рта не раскрыть. Только слишком хороша она для Мико. Посмотреть на нее сейчас — изящно одета, уверена в себе. А что может дать ей Мико, кроме своей любви? Ничего. Нарядит в старый парусиновый передник, вроде того, что мать носит. Наденет на нее большие, неуклюжие башмаки, испортит руки содой от еженедельной стирки. Вот чем это кончится, если она сделает такую глупость». Мэйв чувствовала легкое волнение, идя рядом с ним по тенистой аллее, уводившей в сторону от главной улицы, какое-то возбуждение, какого давно не испытывала. Он был чем-то новым после всех коммивояжеров, которые заходили в магазин и рассказывали ей, как тоскливо живется странствующим продавцам, а потом приглашали ее сходить в кино или покататься на машине. — А сюда вас Мико когда-нибудь приводил? — спросил он, указывая на аллею, по которой они шли. По краям аллеи росли трава и кусты боярышника со свисавшими до земли ветвями, а дальше за поворотом высокие каштаны и березы смыкались над ней сплошным сводом. — Нет, — сказала она. — А что? — Так уж принято. Это Аллея влюбленных, — сказал он. — Вероятно, потому и площадку для танцев устроили поблизости. — Да неужели? — сказала она. — Нет. Мы с Мико — люди солидные. Что бы вы там о нас ни думали, а мы считаем, что нам в жизни дела и без того хватит. И вообще, лучше бы вы перестали говорить о Мико. Вы думаете, что знаете его, но вы ошибаетесь. Слишком вы увлеклись изучением самого себя. Он чуть было не надулся, но потом передумал и рассмеялся. Он взял ее за руку, чтобы помочь переступить через низенькую каменную ограду, окружавшую лужайку, на которой стоял павильон. Отсюда по усыпанной гравием дорожке можно было пройти напрямик. Держать ее за руку было не обязательно. Просто было приятно лишний раз прикоснуться к ней. Он почувствовал, как у него слегка напряглись мускулы рук. И когда вскоре они заскользили по гладкому полу, его охватила легкая дрожь. От ее близости, от того, что мягкая выпуклость ее груди коснулась его груди и прядь ее волос задела его по щеке, от сознания, что под тонкой тканью платья движется ее живое, теплое тело. Мэйв танец тоже доставлял удовольствие. Главным образом ей нравилось сосредоточенно следить за тем, чтобы не сбиться, не потерять такт, вслушиваться в оглушительный рев оркестра, ловить иногда в больших зеркалах отражение странно знакомой танцующей пары, заглядывать с улыбкой ему в лицо, казавшееся на удивление юным и красивым, ей так и хотелось сказать в это лицо: «Мне хорошо сейчас». Черные баркасы устало сворачивали к устью реки. Глава 20 Они давно уже вышли из гавани, исходили Саунд вдоль и поперек, и бледный октябрьский день уже наполовину угас, когда Мико наконец оторвался от своих мыслей и окинул взглядом море. У него было совершенно такое же чувство, как у человека, который, очнувшись ото сна, обнаружил, что он, оказывается, в море, и удивился, как, мол, это я попал сюда и неужели я сделал то, се, пятое, десятое и сам того не заметил? Увидел отца у кормы. Тот стоял, широко расставив ноги и потягивая трубку, а у его ног извивалась не успевшая еще уснуть рыба. Отец лукаво посматривал на него. Встретившись глазами с сыном, он улыбнулся, и от уголков его глаз разбежались веселые морщинки. — Хорош был денек! — сказал Мико. — Был, да сплыл, — сказал Микиль. Собственно, ничего здесь не было удивительного. Ему о стольком нужно было подумать. Его мечты так близко подошли к грани возможного, что у него просто дух захватывало. Он слегка поразился той предприимчивости, которую проявил, чтобы воплотить эти мечты в действительность. И главное дело, все это оказалось сравнительно просто. Началось с того, что как-то раз он прошел по окраине поселка к горе Фэйр-Хил и посмотрел, как разрушают там белые домики. Занимались этим жизнерадостные люди в комбинезонах, в перепачканных известкой башмаках, в кепках. На голых загорелых руках так и играли мускулы. Они врывались в домики и начинали рушить их, так что строения прямо у вас на глазах превращались в груду развалин, и стоило только появиться наружу почерневшей под крышей части стен, как побелка вдруг начинала казаться удивительно белой. В нос ударял вековой запах соломы и торфа — основных строительных материалов; домик сразу начинал казаться маленьким, и вы только диву давались, как это в нем могла жить целая семья. И скоро они разрушили таким образом целый ряд домиков, и стерли их с лица земли, и раскидали беленные известкой камни на все четыре стороны, а на их месте поднялись, воздевая худые руки к небу, строительные леса, укрепленные в набитых камнями бочках. Окрестности огласились стрекотаньем паровой машины, установленной в маленькой бетономешалке, и громким говором, и добродушной руганью рабочих. И постоянно можно было видеть, как рабочие, усевшись на чем попало, расставив широко ноги, так что штаны туго натягивались на крепких задах, поедали куски хлеба с маслом, запивая их чаем, крепким и темным, как болотная вода. Чай они пили из высоких жестянок, почерневших и помятых оттого, что грели их где и как придется. А тем временем на месте развалин начали намечаться очертания новых домов. Будут они двухэтажные, строго утилитарные и ужасающе безобразные, но зато перед ними и позади них разобьют садики, а внутри будут настоящая уборная и маленькая кухня с настоящей плитой. — Как ты думаешь, деда, — спросил как-то Мико, когда они стояли, наблюдая за строителями с тем удивительно приятным чувством, которое обычно испытываешь при виде людей, занятых работой, — как ты думаешь, если бы кто-нибудь, молодой парень например, задумал бы жениться и ему негде было бы жить, а он бы хотел жениться, мог бы он рассчитывать получить такой домик? — Гм… — ответил дед. — Едва ли. Ведь жильцов из домов, которые идут на снос, надо куда-то девать. Правда, их временно где-то расселяют, но, когда стройку закончат, они вернутся обратно. Потому что раз они рыбаки, то им и надо жить поближе к морю, а не где-то в Богерморе. — Вот оно что! — вздохнул Мико. — Но и то правда, что вся жизнь наша одним мошенничеством держится, так что, может, и удалось бы кое-что устроить, если подойти к делу с правильного конца. — Ну что ты! — сказал Мико. — Милый человек, — сказал дед, — кто не знает, что горожане — это одно сплошное жулье. Иначе с чего бы так получалось, что мы на них работаем в поте лица, а они живут припеваючи в роскошных поместьях, которые понастроили себе на горах? И важные какие стали, прямо не подступись к ним, а стоит припугнуть их, что потеряют свои доходы, так они сразу иначе заговорят. Есть тут в городе несколько человек, что загребают большие капиталы нашими руками. Вот если бы пойти к ним да сказать, что, мол, хватит с нас, если вы ничего для меня не сделаете, я пойду к кому-нибудь другому, пусть теперь он Кладдах обирает. Может, они тогда что-нибудь и придумали бы. — Да, — сказал Мико, — но, если бы все-таки… хоть таких чудес и не бывает… я бы, ну, то есть не я, а тот парень, который хочет жениться, получил бы здесь квартиру, не вышло бы так, что он перебил эту квартиру у кого-то, кому она по праву полагается? — Да какого там черта! — сказал дед, сплюнув на кучу гравия. — Эти дома для рыбаков строят. А среди тех, кто их получит, будут и такие, что знают о рыбной ловле не больше, чем кошка о законном браке. Все их знакомство с рыбой ограничивается соленой селедкой, что они по пятницам едят. А скорее всего сами строители их и получат. Нисколько этому не удивлюсь. А потом кое-кто из тех рыбаков, что поживут в городе, бросят рыбную ловлю. Помяни мое слово. Так что уж если настоящему рыбаку нужен дом, так будет только справедливо, чтобы он его получил, и надо сделать для этого все возможное. Сходим-ка мы насчет этого к Папаше. Итак, они пошли к Папаше. К отставному, совсем изменившемуся Папаше. Сильная проседь превратилась в седину. Костюм из твида висел на нем, как на вешалке. Он носил очки, чего никогда не позволял себе раньше. Но что поделаешь! Стал стариком, и отняли у него школу. Правда, похвалили, и сказали много пышных слов, и поднесли серебряное блюдо. «А на кой мне серебряное блюдо? Что я буду делать на старости лет с серебряным блюдом?» Забрали у него его школу и его мальчишек. С тем же успехом, пожалуй, могли бы и его заодно прирезать. Он теперь все время сидел дома: читал. «Сколько книг еще надо успеть прочитать до смерти, на которые раньше никогда времени не хватало». Ежедневно в двенадцать часов утра он надевал шляпу, и брал толстую трость, и выходил прогуляться на бульвар. Он беседовал с мальчишками и стыдил их, если они кидали камнями в кошек, или привязывали жестянки к собачьим хвостам, или стреляли хлебными катышками из духовых ружей по уличным фонарям, а то читал им в автобусе лекции о том, как они должны вежливо уступать места старикам и инвалидам. Иногда он заглядывал в школу. Нельзя сказать, чтобы ему там бывали теперь слишком рады. На смену ему появились новые, молодые учителя, и, естественно, они считали свои методы преподавания более современными. Заходил он и к своим бывшим ученикам. Никто из них не забыл его. Для них он нисколько не состарился. В их глазах все еще можно было прочесть уважение, и от этого он сразу приосанился, и речь из-под нависших усов лилась свободнее. Обратились за разрешением задачи к нему. — Ну-ка, ну-ка! Кто сейчас в муниципалитете? Такой-то и такой-то? Ну, как же! Знаю его. Очень даже хорошо знаю. А еще? Как, ты говоришь, его зовут? Да. Я думаю, он с удовольствием сделает мне одолжение. Вот, значит, у меня есть три заручки. Ну а ты, дед, кого можешь предложить? — Я-то? Да двоих я всегда могу предоставить, ну а в крайности, может, и еще одного обработаю. — Ну вот видишь! Надо нам все это устроить. Обязательно надо. Замечательная это вещь — сила простых людей. Это, в сущности, и есть настоящая демократия. Чтобы старый школьный учитель и старый рыбак, оба на покое, оба, так сказать, на мели, могли протянуть руку и принять участие в общечеловеческой демократии. Итак, не успел Мико выразить желание, как ему уже обещали квартиру. Он даже знал ее номер и то, что ее закончат к Рождеству. Так что теперь ему придется поторапливаться. Он часто ходил посмотреть на дом. Дом рос слишком быстро, быстрее, чем было нужно для его душевного спокойствия. Мико видел, как складывают стены и настилают деревянные перекрытия, которые потом станут потолками нижних комнат и полами верхних. Иногда ему хотелось подойти к строителям и сказать: «Послушайте, ребята, вы бы не так быстро, а? Мне еще нужно время все обдумать». Итак, сегодня он все это обдумывал. Примерял и так и эдак. Могла бы какая-нибудь женщина прожить с ним жизнь? Не упало бы у нее сердце при одной мысли об этом? Нет, у Мэйв, если бы она согласилась, сердце не упало бы. Только сейчас это была какая-то новая Мэйв, хорошо одетая, с чистыми белыми руками — тронешь, и сразу чувствуешь, какие они у нее стали нежные. Надо и ее понять. Сейчас ей легко живется. Работает в магазине, и больше никаких забот. Захочет ли она теперь все это бросить и стать женой простого рыбака? И не нужно забывать о Комине. Он ведь тоже был рыбаком, и чем это кончилось? Согласится ли она вновь пойти на это? А ну-ка, прикинь! Сейчас. Сию минуту. Раскинь карты — будет? не будет? Он все еще боялся, что приносит другим несчастье. Эх, знать бы, что черная полоса наконец прошла. Но тут уж приходится рисковать. Они обогнули мыс и увидели какой-то тральщик. — Вот сволочи! — сказал Большой Микиль, поднимаясь на ноги и вынимая трубку изо рта. Слева от них высились утесы, и волны разбивались об их подножье в белую пену. Кое-где среди утесов попадались маленькие бухточки, сравнительно спокойные. Справа находился Южный остров Аранской группы, местами зеленый, местами коричневый, слегка поблекший с наступлением холодов. Небо было скрыто нависшими тучами, которые нес с собой не особенно крепкий ветер, надувавший их парус и будораживший море, так что оно превратилось в сплошную серую массу, похожую на кипящую в котле овсянку. Было совсем не холодно по времени года и даже душновато. На море не было никого, если не считать второго баркаса из Кладдаха, который сейчас огибал мыс следом за ними, да углубившегося в свою работу тральщика впереди. — Чей это? — спросил Мико. — Английский, — ответил Микиль. — Чтоб им пусто было! — Да еще и невод у них кошельковый! — сказал Мико. — Вот гады! — сказал Микиль. — Сможем мы отсюда их номер заметить? — спросил Мико. — Да нет, ни черта отсюда не видно, — ответил Микиль. — А мы сейчас подойдем да заметим. Надоели они мне, вот что. Если не англичане, так французы. Если не французы, так испанцы. Какого черта они не сидят в своих водах? Круто повернув в бейдевинд, большой черный баркас направился к видневшемуся вдалеке тральщику. В снастях посвистывал ветер. Тральщик находился приблизительно в полумиле от них; в запретные воды он зашел на целую милю. Иностранным рыболовным судам дозволяется ловить рыбу в чужих водах. Однако им ставится условие, что они не будут подходить к берегу ближе чем на три мили, чтобы каботажникам тоже кое-что оставалось. Иногда иностранцы соблюдают это условие, иногда нет. Если они побаиваются национальной береговой охраны, они его соблюдают. Если же им кажется, что браконьерство сойдет безнаказанно, что их не поймают, не оштрафуют и инвентарь не отберут, они его не соблюдают. Попробуйте спросить кладдахских рыбаков об иностранных тральщиках. Они только насупятся, и плюнут в сердцах, и крепко выругаются. «Никому-де до этого дела нет. Да они в Ирландию лезут, как к себе домой. Ведь и флот у нас есть. Всем флотам флот! Всего один корабль, да зато постарше двух дедов, вместе взятых. И имя-то у него какое — „Гончая моря“! „Гончая“! Чтоб их!» — говорили рыбаки. Тральщики трех стран, занимавшихся браконьерством, смотрели на Ирландию как на землю обетованную. Они просто диву давались, как это им легко все с рук сходит. Испанцев всегда можно было узнать, потому что носы их тральщиков вздымались не хуже, чем у старинных галеонов[38][Галеон — большое многопалубное парусное судно с достаточно сильным артиллерийским вооружением, использовавшееся как военное и торговое в испанском флоте в XV–XVI вв.]. Французов выдавала корма. А англичан? Да очень просто — почему можно всегда узнать все английское: простота, никаких излишеств, никакой мишуры — не в пример европейцам. Этот-то был, несомненно, английский. — Полезай на нос, — сказал Микиль. — Я его проведу мимо, так чтобы ты мог как следует номер разглядеть. Больше все равно ничего не сделать. Эх, взойти бы на борт да накостылять им как следует. Только нет у нас этой возможности. Так что заметь их номер и запиши, и мы пошлем его куда надо, и, может быть, лет так через десять это дело и рассмотрят. Мико вскарабкался на нос и встал во весь рост, держась рукой за канат кливера. Он заметил легкую суматоху, поднявшуюся на тральщике при их приближении. Расстояние между судами быстро сокращалось, и вскоре до него донесся крик. Он увидел черный силуэт человека, который кричал, указывая на них пальцем, а потом побежал к маленькой рулевой рубке. Потом другой человек, повыше, выступил вперед и, заслонив глаза ладонью, стал всматриваться в их лодку. Потом появились еще трое. Они приблизились к тральщику. Выжженный на носу номер казался с этого расстояния бледным и неразборчивым, и Мико подался вперед, чтобы лучше рассмотреть его. Тогда высокий закричал что-то и замахал, и двое из команды исчезли, а потом появились на носу с каким-то предметом. То, что они притащили с собой, оказалось вымазанным дегтем куском брезента. Брезент захлопал сначала на ветру, а затем его перекинули через борт, и он закрыл номер. — Закрыли уже, — сказал Мико, — поворачивай скорее, отец! Попробуем-ка с другой стороны. Сильные руки Микиля заработали. Он один успешно управлялся и с парусом, и с румпелем, и с канатом. Баркас замедлил ход при повороте, и на мгновенье совсем застопорил, и только понемногу снова набрал под парусом скорость, но было уже поздно. Люди на тральщике успели сбегать за новым куском брезента, и он вскоре повис на носу, закрывая второй номер.