После чая, когда Маша уже спала, а Женя убирала со стола и мыла посуду, Татуся, вытирая чашки, как бы между прочим спросила: — Гулин не звонил? — Пока нет, — ответила Женя и, чуть усмехнувшись, добавила: — А вот Лора звонила — сказала, что по случаю возвращения Машки мы все должны сходить в храм. Татуся покосилась на подругу: — Ну? Женя выключила воду, вытерла руки и вместо ответа задумчиво произнесла: — Почему теперь все говорят — «храм»? То есть почему «храм», а не «церковь»? Прямо ария Джильды какая-то… «В храм я вошла смиренно, богу принесть моленья…» Раньше говорили «церковь», и ничего, всем хватало… — Откуда ты знаешь, как было раньше? — Ты смеешься? Что ж я, по-твоему, книг не читала? Ты возьми Толстого или Чехова, да кого угодно из классиков… Так вот, их герои ходили в церковь, а уж классики, надо думать, знали, что пишут… Впрочем, я, кажется, понимаю, откуда он взялся, этот «храм». После нескольких десятилетий принудительного безбожия, — которое, заметь, всех вполне устраивало, — люди хотят быть святее папы римского, поэтому просто церкви им мало. Им подавай непременно «храм», и никак не меньше. — Женька, ты невозможный человек, — улыбнулась Татуся и неожиданно спросила: — Слушай, что все-таки у тебя с Митей? Женя нахмурилась и раздельно сказала. — С Митей у меня — ни-че-го. — Мне кажется… — Татка, — перебила Женя, — давай не будем. Лучше давай-ка я отвезу тебя домой. — Да Бог с тобой! Зачем меня отвозить? — воскликнула Татуся. — Я и сама прекрасно доберусь. — Доберешься, в другой раз, а сегодня я тебя отвезу. Высадив Татусю около дома в Малом Козихинском, Женя проехала вдоль Патриарших прудов и краем глаза взглянула на скамейку, на которой они с Митей сидели под дождем в тот день, когда Машу чуть не увезли за границу. Это была их последняя встреча. Сейчас в аллее было пусто, и в темной воде пруда отражался свет фонарей. Женя вздохнула, потом подумала, что дома, держа во рту большой пальчик, спит Машка, и чуть заметно улыбнулась. Когда, возвращаясь, она сворачивала с Садовой к Бородинскому мосту, позвонил Митя. — Мы можем завтра встретиться? — спросил он. — Я хочу познакомить тебя с мамой. 17 Митя жил в большом шестиэтажном доме на Страстном бульваре. — Я смотрю, ты неплохо устроился, — сказала Женя, окинув взглядом фасад, скрывающийся за старыми деревьями. — Самый центр и почти тихо… — Тишина тут, положим, относительная: что ни день — митинги у памятника Пушкину. Впрочем, когда-то это было удобно — в перестроечные времена мама ходила чуть ли не на все… — А ты? — Я предпочитал Манеж. — Правда?.. Мы-то с друзьями шлялись в основном по Арбату — там было весело. Помнишь «будку гласности»? Мы там часто крутились и время от времени даже высказывались… Кого там только не было! Я помню какого-то мужика из провинции, который ходил вокруг и всех уговаривал: «Верьте мне и Горбачеву». Мы с ним чуть не подрались, потому что Горбачеву никто из нас не верил… Но на Манеж мы тоже ходили. Там можно было классно поорать: «Долой КПСС!» или что-нибудь в этом роде. А потом мы собирались у кого-нибудь на кухне и пили «амаретто». Почему-то тогда все пили именно «амаретто»… — Это был чуть ли не единственный импортный напиток, продававшийся в магазинах. — Точно! И еще спирт, который все называли «роялем», помнишь? — Еще бы! Мама делала из него отличные наливки. — Я смотрю, она у тебя молодец. Они вышли из лифта. Митя нажал кнопку звонка, а Женя шепотом спросила: — Как зовут твою маму? — Вера Львовна. Ты не волнуйся — она сама все про себя расскажет, — улыбнулся Митя. Дверь открылась. Маленькая седая женщина с подвижным лицом и живыми глазами, улыбаясь, встретила их на пороге. — Женечка, детка… — она обняла ее, и они расцеловались, — я так рада, что все хорошо кончилось… Вы так мужественно держались. Проходите же… — Вера Львовна, вы не могли бы говорить мне «ты»?.. А то я чувствую себя как-то… Та с готовностью кивнула: — Тогда раздевайся. Живо! Митя отправился на кухню, а Женя сняла с плеча сумку и выложила из кармана куртки сигареты. — Я вижу, ты куришь? — заговорщически подмигнула Вера Львовна. — Это, конечно, очень плохо, но зато теперь у меня будет компания, — и шепотом добавила: — В отсутствии цербера, конечно. — Не разрешает? — тихо спросила Женя. — У-у! Это сатрап, настоящий сатрап! Ты еще натерпишься, помяни мое слово! — Спасибо, что предупредили, — улыбнулась Женя, и тут же из кухни раздался грозный возглас: — Имейте в виду — я все слышу! — У тебя замечательная мама и про паровоз, слава Богу, не поет, — сказала Женя, когда после чаепития они с Митей перешли в его комнату. — И держится она замечательно… — Да. Стойкий оловянный солдатик… Женя подошла к стеллажу, на одной из полок которого стояло несколько фотографий в рамках. — Кто это? — спросила она, кивнув на одну из них. — Мой брат Костя. — Правда? Вы совсем непохожи. Митя кивнул. — Есть момент… А это отец. Тут — молодой, а тут — незадолго до смерти. А это мама. Красивая, правда? А это они вместе, в Италии, в командировке. Женя рассеянно взглянула на снимок счастливо улыбающейся и еще довольно молодой пары на фоне фонтана Треви, а потом опять вернулась к фотографии Митиного брата. — Помнишь, — осторожно начала она, всматриваясь в черты его лица, — ты говорил… — Что Костя жив? Я и сейчас так думаю. — Можешь сказать — почему? — Потому что он несколько раз заходил к себе на квартиру… — Откуда ты знаешь? — Сперва я заметил, что пропала его записная книжка, потом — кое-что из одежды… И это притом, что там полно дорогостоящего барахла. Согласись, что на вора это не тянет. — Что он за человек, твой брат? Чем он занимается? — Я же тебе говорил — ушел из МИДа и занялся коммерцией — перепродавал участки в престижных районах Подмосковья. Нам с мамой это никогда не нравилось, но он не слушал. — Еще бы! Такие деньги! — Самое смешное, что денег у него при этом почти никогда не было — как только они появлялись, он вкладывал их в землю. — Ты говорил, он учился вместе с моим братом? — И работал, пока не уволился. Чуть ли не в одном отделе. Разве Виктор тебе не говорил? Женя пожала плечами: — Мы практически не общались… Где это? — спросила она, снова кивнув на снимок.