Температура – 36,3, пульс – 110–120. Ночь спал с перерывами. Самочувствие лучше. Кровоизлияние в плевру не нарастает. Общее положение серьезное. Невидимая тяжесть моментально опустилась на плечи, придавила, прижала. Теперь тело ломило и ломало. Глаза резало так, будто в них песку сыпанули. Дверь прикрыть за собой Глеб Иванович не успел. В проеме, вслед за ним, тут же проявилась голова тюремного охранника Попова. – Разрешите? – Входи. – Бокий прошел к окну, распахнул створки, присел на подоконник: свежий ветерок хоть немного, но все-таки бодрил. – Как прошла ночь? Яковлева приходила к арестованному? – Никак нет, – отрицательно замотал головой охранник. – Тут дело похлеще, товарищ Бокий. К ним, то есть в камеру, блатных подсадили. Так там такое было… – То есть? – Глеб Иванович с недоумением смотрел на охранника. – Кто подсадил? Когда? Вечером еще студент сидел один. Только ночью старика к нему подселили. – После полуночи, – принялся воспроизводить события минувших часов охранник, – прибыла партия новеньких. Двенадцать человек. Варвара Николаевна привезли. – «С облавы на Большой Московской, – вспомнил чекист. – Вот баба, все-таки смогла скрутить уголовничков». Тем временем Попов закончил доклад: – Вот она-то и приказала рассовать блатных по камерам. – И к студенту? – Так точно! Двоих. – А что ж ты… Что ж ты мне сразу не доложил? – Бокий еле сдержался, чтобы не нагрубить. – Так, Глеб Иванович… – Попов развел руками. – Я подумал, вам не до того. После того как сообщили… про Ильича. Такое случилось… Да мы и сами справились. – Матрос поправил кобуру на поясе. – С чем справились? – Так там эти уголовники бузить начали. Один другого порешил. Словом, молодой со стариком сейчас снова одни. – Охранник облизнул пересохшие губы. – А что слышно про Ильича? Жить будет? Чекист, не глядя на матроса, опустился на стул, с силой втянул в легкие воздух и задержал дыхание, будто собирался уйти с головой в воду. «Нужно успокоиться. Взять себя в руки. И не кричать на матроса. Попов ни в чем не виновен. Яковлевой пойти супротив он не мог. Да если бы и пошел, что бы это изменило? А по поводу доклада… Ну, доложил бы охранник вчера о блатных, и что? Как бы он, Бокий, отреагировал? Да никак. И тут матрос тоже прав: новых забот конец дня преподнес по самое горлышко. Только в Смольный за ночь трижды ездил». Воздух с сипением вырвался из легких. – Будет, Попов, жить Ильич. Обязательно будет. – Глеб Иванович поднес руки к голове, сжал виски. – Ты вот что, присядь на стул, подожди минутку. Потом расскажешь детально, как было. Только минутку подожди. Глеб Иванович склонил голову, прикрыл глаза. На минутку. Только на минутку. * * * Доронин с трудом подавил зевок. – И какого дьявола так рано едем? Всего-то половина восьмого. – Как раз вовремя, – уверенно заметил Озеровский. – Успеем к разводу. Все будут на месте. – Да куда бы они делись, – отмахнулся Демьян Федорович. – К тому же зачем нам все? Поговорим с комиссаром, и вся недолга. Автомобиль ПетроЧК, кряхтя и вздрагивая на каждом булыжнике мостовой, упорно двигался в направлении Арсенальной набережной, где разместилось Михайловское артиллерийское училище. Аристарх Викентьевич закрыл глаза. Ему тоже хотелось спать. Но, в отличие от Доронина, который не прилег в эту ночь даже на минуту по причине волнения за жизнь вождя мирового пролетариата, следователь не сомкнул глаз из-за своей супруги, которой битых три часа пытался втолковать, что той нужно срочно собирать вещи и, пока есть такая возможность, уезжать с детьми в Астрахань, к тестю. Конечно, там тоже не мед, но, по крайней мере, как считал глава семейства, спокойнее, нежели в Северной столице. Жена же (вот дуреха!) никак не могла взять в толк, для чего и по какой причине должна срочно срываться с насиженного места, да еще вместе с детьми, в то время как ее супруг служит большевикам? Никак своим примитивным умишком не желала понять, какое отношение имеет к благоверному покушение на какого-то там Ленина. Да еще в Москве. А Аристарха Викентьевича бесила политическая близорукость супруги: ну как можно не понимать таких очевидных истин? Чем еще более распалял жену, которая после убедительных доводов неожиданно принялась искать в его словах иной, несуществующий смысл. Вот так бестолково пролетела ночь в доме Озеровских. Автомобиль притормозил в арочном пролете, что подковообразным зевом соединял проезжую часть набережной с двором училища. Доронин извлек из кармана мандат, предъявил его начальнику контрольно-пропускного пункта: – ЧК. К вашему комиссару. Он на месте? – С утра был, – курсант вернул бумагу, дал отмашку подчиненному, чтобы тот поднял шлагбаум. – На второй этаж, по коридору направо. – А как звать его? – поинтересовался матрос. – Михайлов Иван Трифонович. – Училище в его честь, что ли, назвали? – хмыкнул Доронин. – Ага, – неожиданно зло сплюнул себе под ноги курсант и тихо, сквозь зубы, добавил: – и в собственность отдали. Караульный тут же повернулся к гостям спиной, прошел в будку КПП. – Да, – протянул голосом Озеровский, – судя по всему, любят тут товарища комиссара. Михайлов оказался калачом тертым. Первым делом изучил документы прибывших чекистов. Особенно тщательно вчитывался в мандат Озеровского, явно не доверяя старорежимному чиновнику. После чего в присутствии чекистов созвонился с Гороховой. И лишь после того, как там подтвердили личности следователей, согласился отвечать на вопросы. Первым начал разговор Доронин. – Товарищ Михайлов, нас с товарищем Озеровским, – Демьян Федорович особенно выделил последние два слова, – интересуют события десятидневной давности. Точнее, мятеж в вашем училище. – А еще точнее, личность курсанта Перельцвейга, – добавил Аристарх Викентьевич. – Перельцвейга? – Комиссар кивнул на кожаный диван, приглашая гостей присесть. – Помню такого. Только о том, что он носит фамилию Перельцвейг, мы узнали после ареста мятежников. У нас по спискам он проходил как Сельбрицкий. Владимир Борисович Сельбрицкий, а никакой не Перельцвейг. – А вы что, не проверяете курсантов при поступлении? – поинтересовался Озеровский. – Каким макаром? – довольно грубо отозвался комиссар. – Документ есть? Есть! Кем выдан? Властью! И кого проверять? Власть? – Михайлов сокрушенно махнул рукой. – Тут проверяй не проверяй, все одно – контра пролезет. Заведение-то военное, для врага будто медом намазано. А документ, мил человек, подделать можно. Вот как с этим Сельбрицким вышло. Документы-то ему выдал Петросовет. И что после вышло, что следствие выявило? Оказалось, Перельцвейг просто решил сменить фамилию. Не по душе ему стала его еврейская родословная. Вот и решил сделаться Сельбрицким. Имел право? Имел! Так к нам и попал. К тому же, когда я пришел в училище, он уже был курсантом. – А как вы определили: кто из учащихся враг? – тут же вкрутил вопрос Аристарх Викентьевич. – Да просто, – Михайлов сложил руки на груди, прислонился спиной к изразцовому кафелю камина, – по делам. Вот взять, к примеру, Сельбрицкого. Он сразу мне не понравился. В первый же день прибытия в училище я отметил и его чересчур четкую выправку, и печатный шаг. Все остальные курсанты мешок мешком, а в Сельбрицком чувствовалась военная косточка. И взгляд такой, знаете ли, гордый, независимый. Конечно, виноват, что тут же не сообщил о нем в ваше учреждение, ну да мне за это по шапке уже попало. Так что можете лишних слов не тратить. Выговор такой припечатали – ввек не отмыться. – Давайте вернемся к Сельбрицкому, – оборвал комиссара Аристарх Викентьевич. Доронин молчал, чувствовал: сейчас Озеровскому лучше работать одному, толку больше. – Итак, вы сразу определили в нем военного человека. И как было дальше? – А что дальше? Начал за ним наблюдать, присматриваться. Все подтвердилось – новичок, как оказалось, с военным делом был хорошо знаком. Отличный стрелок. В заучивании устава замечен не был, однако от зубов отскакивало – позавидовать. Я сам так статьи устава не смог выучить, как он. Не хватает образованности. Ну а после – опаньки и… – А вот с этого места, пожалуйста, подробней! – попросил следователь. – То есть? – Расскажите, как произошло это «опаньки». И, если можно, в деталях. – В деталях? – Михайлов наморщил лоб. – Что ж, можно попробовать. Мы, то есть я и революционный комитет курсантов, еще с моего прихода сюда, с июня, начали замечать, что в училище прижилась контрреволюция. Не явная, открытая. А эдакая, знаете ли, подленькая. Скрытая. – И в чем это выражалось? – Да во всем! К примеру: идет утреннее построение. Смотрю: перемигиваются! И глаза красные от недосыпу. Понятно: ночь провели не в казарме. Однако перегарным духом не несет. Подозрительно? Факт! Опять же, как мне докладывали товарищи из комитета, странные сборища по вечерам, вне стен училища. Вывод: что-то происходит. А иначе как понять? Ведь могли общаться в казарме? Могли! Ан нет, в город бегали. На ночь-то глядя. Зачем? То-то! И к этому Сельбрицкому частенько ездили. Ладно б вино там пили, баб тискали. А то все разговоры да чтения разные. Стишки. Песенки. – Об этом вам тоже докладывали? – уточнил Озеровский. – Естественно! Но данный факт мы еще терпели. А вот когда появилось оружие в казарме, тут-то и понял: баста! Приплыли. – Какое оружие? – на этот раз встрепенулся Доронин. – В основном наганы. Кольты. – А у вас что, курсанты без оружия? – в свою очередь поинтересовался Аристарх Викентьевич. – Отчего ж? С оружием, когда следует, – тут же уточнил комиссар. – Все хранится в оружейной комнате. А за просто так таскать револьвер по училищу – кто ж позволит? К тому же раньше у нас кольтов не наблюдалось, только смит-вессоны, от старого режима. Да и тех с полтора десятка. – Вы полагаете, будто кольты от Сельбрицкого попали в казармы? – Я не полагаю. Так в трибунале подтвердили. Мятежники сами признались, что именно он их снабдил. – Так, и как дальше было? – Доронин с возмущением посмотрел на Озеровского: времени мало, а вы тут про кольты да «смиты» всякие спрашиваете. – Дальше? – Комиссар, задумавшись, провел широкой ладонью по крепкой, загорелой шее. – Десятого августа мне доложили, что в стенах училища зреет мятеж. Иначе говоря, переворот. – Вот так прямо и мятеж? – не сдержался Озеровский. – С захватом власти! – убедительно повысил голос Иван Трифонович. – Я поверил, потому как доложил человек верный. Но проверил. Точно! Все подтвердилось. На следующий день я был у товарища Урицкого. Утром. С документом, в котором все описал. Подробно. Можете посмотреть. Думаю, в ваших архивах он обязан быть. – Да некогда нам смотреть, – У Доронина даже челюсть свело от мысли, что Озеровский предложит копаться в бумагах десятидневной давности. – Вы лучше на словах обскажите, как да что? – А что обсказывать? – осклабился Михайлов. – Прибыли ваши товарищи. Провели обыски. У Веревкина, преподавателя, в войну штабс-капитана, нашли наган и три шашки. Точеные! У Арнаутского, курсанта, кольт из-под матраца вынули. У Анаевского браунинг изъяли. А у Дитятьева в тумбочке нашли пишущую машинку. Видно, прокламации собирался печатать. И две бутылки вина. – А у вас что, регулярная проверка личного имущества курсантов не проводится? – вновь не сдержался Аристарх Викентьевич. – И эту машинку раньше не видели?