Над столом снова нависла тишина. – Я рассчитываю на то, что заговорит Канегиссер, – медленно, как бы раздумывая, проговорил Бокий. – Сейчас его допрашивает Феликс Эдмундович. Саша отметил, как Озеровский исподлобья быстро глянул на начальство и тут же опустил глаза. И в этом взгляде было все, что угодно, только не оптимизм. * * * Белый перевернулся с боку на бок. Сон не шел. Да и какой тут сон! Саша жив! Живой! Живехонек! Господи, счастье-то какое! С нижней шконки послышалось, как ворочается сокамерник: с допроса привели толстого мужчину, в мятом костюме. Общаться не захотел, тут же лег, отвернувшись к стене. Да и Бог с ним. Даже к лучшему: не будет мешать думать. С соседнего топчана доносился крепкий храп. План действий в голове полковника к тому часу созрел полностью, в деталях. Оставалось воплотить его в жизнь. Олег Владимирович вновь повернулся лицом к стене, замер. Неожиданно припомнился последний разговор с Николаем Степановичем Батюшиным. Их в тот вечер выпустили. В те дни новая власть особо не разбиралась, кто и за что посажен в тюрьму. Считалось, коли арестовало Временное правительство, ты – страдалец. А потому гуляй, свобода! Выпустили, когда солнце опустилось за горизонт и на город упал серый, холодный вечер. Первое, что они сделали, покинув «Кресты», пошли на набережную Невы. Батюшин, дрожа от пронизывающего холода, плотнее запахнул на себе шинель, но и это не спасало от порывистого балтийского ветра. – Олег Владимирович, вам не кажется странным, что нас арестовали коллеги, а выпустили враги? Белый, помнится, в тот момент смотрел в темную глубину реки и думал совсем об ином. Однако ответил: – А кто сегодня для нас коллеги, а кто враги? Все перевернулось. Те, кому мы служили верой и правдой, нас предали. Как Иуды, за тридцать сребреников. Те, кого мы ни во что не ставили, выпускают на свободу. Мир сошел с ума. К сожалению, это единственное объяснение происходящего, которое я могу дать. Батюшин окинул взглядом город: в вечернем свете Петроград смотрелся серо, землисто, будто неизвестная болезнь проникла во все его поры. – И что вы теперь намерены делать? Полковник повел плечами: действительно холодно. – Поеду домой. К семье. Соскучился. – В данном случае я ваш союзник. Тоже, признаться, хочу увидеть своих. Но я имел в виду вообще. Чем намерены заняться? – Не знаю, – честно признался Олег Владимирович. – Надеюсь, не собираетесь оставаться в городе? – Батюшин плотнее свел на груди полы генеральской шинели. – Поверьте, эйфория вскоре закончится. Господа большевики придут в себя и сообразят, что совершили грубейшую ошибку, выпустив нас. Примутся искать. Мой совет: берите семью и уезжайте. – Куда? – Куда угодно. Главное, как можно дальше. Туда, где вас никто не найдет. По крайней мере в смутное время. – Таких мест в России сейчас нет. – Уезжайте за границу. Пересидите. Не хватит денег – разрешаю использовать средства со счетов Губельмана. Потом отчитаетесь. – Не боитесь, что все растранжирю? – попытался пошутить Белый, однако Николай Степанович шутку не принял: – Вы слишком порядочный человек. Я бы даже сказал, чересчур. – Благодарю за комплимент. И за совет. Но вряд ли им воспользуюсь. За границу, знаете ли, что-то не тянет. – Напрасно. Уверен, хотя сия биомасса заполнила Петербург временно, тем не менее крови нашему брату попортит изрядно, что отразится на всех. Даже на тех, кто будет стоять в стороне. – А вы решили-таки ехать в Крым? – Представьте себе. Не могу без дела. А там жизнь, суета. Борьба, в конце концов. Движение. Авось найдутся чудо-богатыри, вернут России былую славу. В такой момент хочу быть с ними. Может, понадобятся мои опыт и знания. Олег Владимирович проглотил ком в горле: вот и все. Конец всему: надеждам, будущему, да и настоящему тоже. Батюшин, конечно, прав: эти ничем не лучше Керенского и его камарильи, тоже изрядно навредят России (бескровных революций не бывает), однако не прав в ином. «Эти», в отличие от «временных», пришли не на день и не на год. Мужички хваткие, цепкие. Голодные во всех смыслах. И Россия сама виновата, что приняла их. Некого обвинять в том, что уставший, измотанный, оборванный, голодный солдат решил направить штык на того самого генерала, на которого в их комиссии некогда лежали бумаги, говорящие о личном участии его превосходительства в хищениях как материальных, так и финансовых. Их превосходительства сами виноваты в том, что произошло. Слишком зарвались, зажрались. В камере они много спорили на данную тему. Батюшин не хотел слышать доводов полковника. Нервничал. Метался по узкому помещению, заложив руки за спину, как бы ведя диалог с самим собой. Потом вскипал, начинал сыпать аргументами. Долгие споры ни к чему доброму не приводили. Только разводили по углам. После часами молчали, каждый думая о своем. Николай Степанович все время пытался разобраться, в чем заключалась ошибка, и никак не мог внять логике Белого, который твердил одно: Россию продали. Свои! Те, кто давал клятву на верность. Те, кто толкал царя на войну во имя личных интересов. Те, кого называли патриотами, а на самом деле они были мародерами. И началось все не во время войны, а раньше. Но Батюшин не хотел услышать бывшего подчиненного. Вот и теперь, стоя на берегу Невы, генерал думал об одном: как вернуть Россию в прежнее русло, не понимая, что обратного пути нет. Тупик. Какие богатыри? Откуда они возьмутся? Всех богатырей скосила пулеметная очередь где-то между четырнадцатым и семнадцатым годами. Генерал смахнул набежавшую слезу: – Что ж, Олег Владимирович, будем прощаться, – Николай Степанович распахнул объятия, – простите, что втянул вас в сию историю. Не думал, что так все закончится. Не держите зла на старика. И внемлите моему совету: уезжайте. Забирайте Полину Кирилловну, сына и бегите отсюда куда глаза глядят. Надеюсь, как-то свидимся. Генерал трижды поцеловал полковника, сжал его ладонь в своей руке и, не оборачиваясь, устремился по полутемной набережной в неизвестность. А Белый еще долго смотрел ему вслед. Казалось, с уходом Батюшина завершилась некая часть его жизни. Та часть, о которой хотелось забыть. Полгода, которые хотелось вычеркнуть из жизненного календаря. Белый не понял, как задремал. Теперь в его сознании смешалось все: мысли, эмоции, сновидения, чувства. И боль, кольнувшая сердце, когда в который раз за минувший год приснилась пустая квартира с занавешенными окнами и зеркалами. * * * Дзержинского Бокий застал в кабинете в одиночестве стоящим у окна. Любил первый чекист, когда общался с людьми, одновременно наблюдать за тем, что происходит на улице. Впрочем, Глеб Иванович и сам постоянно приседал на подоконник, как выдавалась возможность. Тюремная привычка: ближе к окошку, к свободе. Услышав, как дверь приоткрылась, Феликс Эдмундович обернулся: – Входи. Твоего студента я уже отправил в камеру. Тертый калач. Дзержинский сделал шаг к столу, взял с его поверхности исписанный лист бумаги, протянул чекисту: – Вот, прочти, что смогли из него выжать. Бокий слегка повернулся к свету, чтобы легче было разобрать почерк Антипова. Протокол допроса Леонида Акимовича Канегиссера, еврея, дворянина, 22 лет. Допрошенный в ЧК по борьбе с контрреволюцией председателем Всероссийской комиссии тов. Дзержинским показал: На вопрос о принадлежности к партии заявляю, что ответить прямо на вопрос из принципиальных соображений отказываюсь. Убийство Урицкого совершил не по постановлению партии, к которой я принадлежу, а по личному побуждению. После Октябрьского переворота я был все время без работы и средства на существование получал от отца. Дать более точные показания отказываюсь. Леонид Канегисер. – И все? – Бокий с удивлением вскинул глаза на председателя ВЧК. – И все! Странно, что Феликс Эдмундович оставался на удивление спокойным. Приехать из Москвы в столь тревожное время, получить несколько строк невнятного текста и сохранять спокойствие? Для Бокия это было удивительно. Первый чекист заметил растерянность на лице подчиненного. – А ты думал что? Дзержинский приедет – вся контра тут же лапки от испуга сложит? Нет, Глеб, – Феликс Эдмундович, заложив руки за спину, принялся задумчиво раскачиваться с носка на пятку, – не боятся они нас. И не будут бояться, пока зубы не покажем. – Тонкий указательный палец председатель ВЧК ткнул в бумагу. – Канегиссера кто-то предупредил о том, что его буду допрашивать я. Мало того, обнадежили, уверили в том, что все будет хорошо, главное, чтобы он молчал. И он им поверил. Слишком вызывающе, нагло вел себя мальчик. Уверенно. Если верить показаниям твоего полковника, а оснований им не верить у меня нет, до сегодняшнего дня Канегиссер был растерян, морально убит создавшимся вокруг него положением. Однако передо мной предстала иная личность. Будто студента подменили. Сорок минут беседы, и вот результат. О чем это говорит? – О том, что среди нас есть предатель, – выдохнул Бокий. – Именно. Вот что, Глеб, – Феликс Эдмундович резко, с силой оправил на себе гимнастерку, – пусть твои люди все наработанные материалы по Канегиссеру передадут Отто и Риксу. – То есть как? – Чекист оторопел. – А вот так. Покушение на Ильича не случайно произошло в день убийства Моисея. Само покушение на Соломоновича действительно могло быть личной местью, которой, как ты правильно мыслишь, кто-то воспользовался. Или направлял действия мальчишки, что скорее всего. Однако к покушению на Старика смерть Урицкого, как я думаю, не имеет никакого отношения. А вот то, что произошло в Москве, действительно привязано к убийству Моисея. Понимаешь, к чему веду? – В Москве ждали подходящего момента, чтобы ты покинул столицу на сутки. – Именно! Узнав о покушении на Моисея, предатели проверили информацию о том, что я уехал, после чего выяснили маршрут передвижения Ильича. В результате успели подготовиться к событиям на заводе Михельсона. – А если ваш предатель поддерживает отношения с нашим? – В таком случае, Глеб Иванович, грош нам цена. Потому как мы с тобой прохлопали заговор.