– За что? Прав таких не имеете! – в голос заверещал Поливанов. – Я того… – Куда возил барчонка? – Кулак вторично опустился на голову арестованного. – Я? – Нет, я. – Озеровский носком башмака больно ударил кучера по ноге, для острастки. – Рассказывай! – А ты кто… – начал было орать мужик, за что вторично получил по косточке голени. Очень больно. – Ы-ы-ы-ы-ы, – завыл в голос Матвейка. – Не ты, а вы. Это раз. – Озеровский встал напротив лица лежавшего на полу кучера. – И вопросы задаю я, ты отвечаешь. Это два. Итак, куда возил сына инженера? – Так, много кудысь… – всхлипнул Матвей. – Последние две недели, – уточнил Озеровский. – Не помню! – Поливанов быстро сообразил, что его могут снова ударить, а потому заголосил. – Правду говорю! Почем мне помнить? Приказали – поехали. Нам-то что? Куда прикажут… – На Васильевский ездили? – На Васильевский? – задумался. – Так на эту… На Пятую линию. – Номер дома? – Не знаю. – Верю. Дом запомнил? – А как же… – Часто туда возил? Кучер замотал головой. – Нет, на Васильевский редко. Чаще на Фонтанку приказывали. – Тот адрес тоже не помнишь? Снова отрицательно замотал головой. – Показать сможешь? Теперь голова закивала положительно. – Сколько раз отвозил барчука на Васильевский? – Раза три, кажись. – Кажись… Кучер только шмыгнул простуженным носом. – Как хоть дом выглядит? – Дом как дом. Такой же, как у нашего барина. Серый. Крыльцо со ступеньками. Зверюки по обеим сторонам крыльца. – Что еще за зверюки? – не понял Озеровский. – Да нет. Эти… Как их… – Рука кучера принялась чесать бороду. – Из камня. Мордатые… С волосней. – Львы? – Во! Они самые. – Барчук оставался, а ты уезжал? – Так, вот ей-богу… – Поедешь со мной, покажешь дом. Рот кучера искривился в улыбке. – Так что ж сразу не сказали! Мы ж с радостью! Мы ж… – Не радуйся! – оборвал возбужденные крики Озеровский, – с охраной едем. Не убежишь. * * * На вокзале в Москве Феликса Эдмундовича встречал Петерс[41]. Один. Без сопровождения, соответственно приказу, который ему отдал Дзержинский по телеграфу, находясь еще в пути. В правой руке заместитель руководителя ВЧК крепко сжимал ручку старого, потертого кожаного портфеля. – Как Ильич? – первым делом поинтересовался Феликс Эдмундович, спрыгнув с подножки тамбура на платформу. – Жить будет, хотя чувствует себя крайне тяжело. – Где содержится человек, покушавшийся на Старика? – Дзержинский, не дожидаясь охраны, направился к выходу. Петерс едва за ним поспевал. – Была у нас. Сейчас в Кремле, – заместитель смахнул со лба пот, – по личному распоряжению Свердлова. – Письменное распоряжение о переводе имеется? Чекист отрицательно качнул головой. – И ты отдал? – Феликс Эдмундович резко развернулся всем телом в сторону подчиненного. Тот только судорожно, сквозь ноздри, втянул в себя воздух. – Понятно. – Кулаки Дзержинского сжались сами собой. Петерс продолжал молчать. – Что еще? – Преступник был не один. Налицо явный заговор, нити тянутся к нам. Либо в ЧК, либо… – Яков Христофорович прокашлялся, будто поперхнулся, после чего с трудом выдавил из себя: – Либо на Красную площадь. – Уверен? – Вот, – замки портфеля щелкнули. Яков Христофорович распахнул клапан, вынул из него три исписанных с обеих сторон листа, – здесь мои соображения по данному делу. – Фанни Каплан? Та самая? Соратница Спиридоновой? – Дзержинский с недоверием глянул в содержимое. Чекист подтвердил кивком головы. Товарищ Петерс был по жизни малоразговорчив, и председатель ВЧК знал и ценил эту его черту, потому что считал, что сотрудник ЧК в первую очередь обязан подтверждать свою преданность делу революции не словом, а делом. – Она же слепа, как крот. – То-то и оно. Феликс Эдмундович тряхнул сжатыми в кулаке бумагами. – Бред. Каплан не смогла ликвидировать[42] градоначальника Сухомлинова в Киеве, сама на бомбе подорвалась, а тут… – Я тоже не верю в то, что стреляла она. – А какие основания думать, будто среди нас есть предатель? – Про предателя я ничего не говорил, – заметил Петерс, – но то, что Свердлов очень торопил с этим делом, показалось мне подозрительным. Хотя Каплан сама призналась в том, что участвовала в покушении на Ильича. – Каплан – одинокая, несчастная женщина. – Феликс Эдмундович знал, о чем говорит. Фанни Ефимовна, как и Дзержинский, прошла суровую школу каторги. А российские каторжане друг о друге знали если не все, то многое, и их братство не успело расколоться окончательно. – Больная, никому не нужная, потерявшаяся в жизни женщина. Вам известно о том, что она дважды пыталась покончить с собой? – Нет. – Вот то-то и оно. Свердлов объяснил причину перевода Каплан в Кремль?