— Ему, — комментировала Ангулема, намазывая хлеб маслом, — сало с ощурками[19] приносят прямо в лежанку! И низко кланяются! Геральт был склонен верить, что так оно и есть. И именно сегодня решил удостовериться лично. *** Лютика он нашел в рыцарской зале. На голове у поэта красовался карминовый берет, огромный как буханка пеклеванного хлеба, сам «виконт» был облачен в выдержанный в соответствующих тонах богато расшитый золотой нитью дублет. Бард сидел на карле с лютней на колене и небрежными кивками реагировал на комплименты окружающих дам. Анны-Генриетты, к счастью, на горизонте не наблюдалось. Геральт не колеблясь нарушил протокол и смело приступил к акции. Лютик заметил его тут же. — Соблаговолите оставить нас одних, ваши милости. — Он напыжился и истинно по-королевски махнул рукой. — Слуги пусть также удалятся. Окружающие зааплодировали, и не успело еще эхо аплодисментов заглохнуть, как они оказались в рыцарской зале наедине с латами, картинами, паноплиями[20] и сильным запахом пудры, оставшимся после дам. — Шикарная забава, — оценил без излишнего ехидства Геральт, — так вот запросто выгнать их, а? Надо думать, приятно отдавать приказы монаршим мановением бровей, одним хлопком, единым властным жестом? Глядеть, как пятятся словно раки, сгибаясь перед тобой в поклонах? Шикарная забава? А? Милостивый государь фаворит? — Тебя интересует что-то конкретное? — поморщившись, кисло спросил Лютик. — Или просто потрепаться приспичило? — Меня сильно интересует нечто вполне конкретное. Настолько сильно, что сильнее не бывает. — Так говори. Я слушаю. — Нам нужны верховые лошади. Три. Мне, Кагыру и Ангулеме. И две запасные. Итого три хорошие верховые плюс две под багаж. Под багаж в крайнем случае сгодятся мулы, груженные провиантом и фуражом. Настолько, думаю, твоя княгиня тебя оценивает? Э? Это ты у нее отработал, надеюсь? — Никаких проблем. — Лютик, не глядя на Геральта, принялся настраивать лютню. — Меня только удивляет твоя поспешность. Я бы сказал, она удивляет меня столь же сильно, сколь и твой глуповатый и неуместный сарказм. — Тебя удивляет поспешность? — Именно. Октябрь кончается, погода заметно портится. В любой день на перевалах может выпасть снег. — А тебя, значит, удивляет поспешность, — покачал головой ведьмак. — Кстати, хорошо, что напомнил. Обеспечь нас еще теплой одеждой. Шубами. — Я думал, — медленно проговорил Лютик, — что мы переждем здесь зиму. Что останемся здесь… — Если хочешь, — не задумываясь, бросил Геральт, — останься. — Хочу. — Лютик неожиданно встал, отложил лютню. — И остаюсь. Ведьмак громко втянул воздух. Помолчал. Он смотрел на гобелен, на котором была изображена битва титана с драконом. Титан, твердо стоя на двух левых ногах, пытался выломать у дракона челюсть, а дракон, насколько можно было понять, особой радости от этого не испытывал. — Я остаюсь, — повторил Лютик. — Я люблю Анарьетту. И она любит меня. Геральт хранил молчание. — Вы получите еще одну лошадь, — молвил поэт. — Для тебя я прикажу подобрать породистую кобылку — по имени Плотва, разумеется. Вы будете накормлены, обуты и тепло одеты. Но я от души советую подождать до весны. Анарьетта… — Правильно ли я расслышал? — Ведьмак наконец прокашлялся. — Уж не обманывает ли меня слух? — Разум у тебя притупился несомненно, — буркнул трубадур. — Что касается других органов чувств, не знаю. Повторяю: мы любим друг друга, Анарьетта и я. Я остаюсь в Туссенте. С ней. — В качестве кого? Фаворита? Любовника? А может, князя-консорта? — Формально-правовой статус мне в принципе безразличен, — честно признался Лютик. — Но исключать нельзя ничего. Супружества тоже. Геральт снова помолчал, любуясь борьбой титана с драконом. — Лютик, — сказал он наконец. — Если ты пил, то трезвей поскорее. Если не пил, напейся. Тогда и поговорим. — Я не очень понимаю, — поморщился Лютик, — что тебя так волнует? — А ты подумай малость. — В чем дело? Тебя так взволновала моя связь с Анарьеттой? Быть может, ты намерен воззвать к моему рассудку? Перестань. Я все продумал. Анарьетта меня любит… — А тебе знакома, — прервал Геральт, — такая поговорка: княжья милость на пестрых конях ездит? Даже если твоя Анарьетта не легкомысленна, а таковой она мне, прости за откровенность, кажется, то… — То что? — А то, что лишь в сказках княгини связываются с музыкантами и… свинопасами. — Во-первых, — надулся Лютик, — даже такой простак, как ты, должен был слышать о морганатических браках. Привести тебе примеры из древней и новейшей истории? Не надо? Во-вторых, тебя, вероятно, это удивит, но я вовсе не из последних простолюдинов. Мой род де Леттенхоф идет от… — Слушаю я тебя, — снова прервал Геральт уже готовый вспылить, — и удивляюсь. Неужто это мой друг Лютик? Неужто мой друг Лютик и вправду лишился разума? Неужто тот самый Лютик, которого я всегда знал и считал реалистом, ни с того ни с сего погрузился в мир иллюзий и там обретается? Раскрой глаза, кретин! — Ага, — медленно проговорил Лютик, кривя губы. — Какая любопытная перемена ролей. Я — слепец, а ты вдруг стал остроглазым и прытким наблюдателем. Обычно бывало наоборот. И чего же, хотелось бы узнать, я не замечаю из того, что столь очевидно для тебя? Э? На что я должен, по-твоему, раскрыть глаза? — А хоть бы и на то, — процедил ведьмак, — что твоя княгиня — балованный ребенок, из которого выросла избалованная нахалка и буффонка. На то, что она допустила тебя к своим прелестям, увлеченная новизной, и ты незамедлительно вылетишь в трубу, как только явится новый трубадур с новым и более увлекательным репертуаром. — Невероятно низко и вульгарно то, что ты говоришь. Надеюсь, ты сознаешь это? — Я сознаю трагедию отсутствия у тебя признаков сознания. Ты сумасшедший, Лютик. Поэт молчал, поглаживая гриф лютни. Прошло время, прежде чем он заговорил. Медленно и раздумчиво. — Мы отправились из Брокилона с сумасшедшей миссией. Идя на сумасшедший риск, мы кинулись в сумасшедшую и лишенную малейших шансов на успех погоню за миражом. За призраком, сонным видением, за сумасшедшей мечтой, за абсолютно невоплотимыми идеалами. Мы кинулись в погоню, как глупцы, как психи. Но я, Геральт, не произнес ни слова жалобы. Не называл тебя сумасшедшим, не высмеивал. Потому что в тебе жили надежда и любовь. Они руководили тобой в этой сумасбродной эскападе. Впрочем, мною тоже. Но я уже догнал свой мираж, и мне не просто повезло, что сон осуществился, а мечта исполнилась. Моя миссия закончена. Я нашел то, что так трудно найти. И намерен сохранить что нашел. И это — сумасшествие? Сумасшествием было бы, если б я отринул это и выпустил из рук. Геральт молчал столь же долго, как и Лютик. Наконец сказал: — Чистая поэзия. А в этом с тобой состязаться трудно. Больше я не произнесу ни слова. Ты выбил у меня из рук аргументы. С помощью, согласен, не менее, а может быть, и более точных и весомых аргументов. Бывай, Лютик. — Бывай, Геральт. *** Дворцовая библиотека действительно была огромна. Зал, в котором она размещалась, по меньшей мере двукратно превышал размерами зал рыцарский. И у нее был стеклянный потолок. Благодаря чему было светло. Однако Геральт подозревал, что из-за этого летом здесь бывает чертовски жарко. Проходы между шкафами и стеллажами были узенькими и тесными. Он шел осторожно, чтобы не скинуть книги. Приходилось переступать через фолианты, валявшиеся на полу. — Я здесь, — услышал он. Середина библиотеки тонула в книгах, сложенных в кучи и пирамиды. Многие валялись совершенно хаотично, поодиночке либо живописными кучами. — Здесь я, Геральт. Он углубился в межкнижные каньоны и ущелья. И нашел ее. Она стояла на коленях посреди разбросанных инкунабул, листая их и приводя в относительный порядок. На ней было скромное серое платье, для удобства немного подтянутое вверх. Геральт отметил, что картина сия невероятно привлекательна. — Не возмущайся здешним разгардяшем, — сказала она, отирая лоб предплечьем, потому что на руках у нее были грязные от пыли, тонкие шелковые перчатки. — Здесь сейчас проводится инвентаризация и каталогизирование. Но по моей просьбе работы прервали, чтобы я могла побыть в библиотеке одна. Когда я работаю, терпеть не могу, чтобы посторонние дышали мне в затылок. — Прости. Мне уйти? — Ты не посторонний. — Она слегка сощурила зеленые глаза. — Твой взгляд… доставляет мне удовольствие. Не стой так. Садись сюда, на книги. Он присел на «Описание мира», изданное in folio.[21] — Этот ералаш, — Фрингилья широким жестом повела вокруг, — неожиданно облегчил мне работу. Мне удалось добраться до книг, которые обычно лежат где-то на дне, под опокой. Которую нельзя тронуть. Княгинины библиотекари титаническими усилиями разобрали завалы, благодаря чему дневной свет узрели некоторые жемчужины письменности, самые настоящие белые вороны. — Взгляни. Ты когда-нибудь видел что-нибудь подобное? — «Speculum aureum»? Видел. — Совсем забыла. Прости. Ты многое повидал. Предполагалось, что это комплимент, а не сарказм. А кинь взгляд сюда. Это Gesta Regum.[22] С нее мы и начнем, чтобы ты понял, что такое твоя Цири в действительности, чья кровь течет в ее жилах… Мина у тебя еще более кислая, чем обычно, знаешь? В чем причина? — В Лютике. — Расскажи. Фрингилья слушала, сидя на стопке книг и положив ногу на ногу.