*** «Женщина, — подумала Нэннеке. — Когда я посылала ее на войну, она была девочкой. Вернулась женщиной. Уверенной в себе. Ощущающей свою значимость. Спокойной. Сдержанной. Женственной. Она выиграла эту войну. Не дала войне уничтожить себя». — Дебора, — продолжала перечислять Эурнэйд тихо, но уверенно, — умерла от тифа в лагере под Майеной. Мирру убили эльфы-скоя’таэли во время нападения на лазарет под Армерией… Катье… — Говори, дитя мое… — мягко подбодрила Нэннеке. — Катье, — откашлялась Эурнэйд, — познакомилась в госпитале с раненым нильфгаардцем. После заключения мира, когда обменивались военнопленными, она пошла с ним в Нильфгаард. — Я всегда утверждала, — вздохнула полная жрица, — что для любви нет ни границ, ни кордонов. А что с Иолей Второй? — Жива, — поспешила заверить Эурнэйд. — Она в Мариборе. — Почему не возвращается? — Она не возвратится в храм, матушка, — тихо сказала адептка, наклонив голову. — Она работает в больнице господина Мило Вандербека, хирурга-низушка. Сказала, что хочет лечить. Что всю себя посвятит этому. Прости ее, матушка Нэннеке. — Простить? — покачала головой первосвященница. — Я горжусь ею. *** — Ты запоздал, — прошипела Филиппа Эйльхарт. — Ты опоздал на торжество с участием королей. Какого черта, Сигизмунд! Твое пренебрежение к протоколам достаточно известно. У тебя не было нужды так нахально проявлять его. Тем более сегодня, в такой день… — У меня были причины. — Дийкстра ответил поклоном на взгляд королевы Гедвиги и осуждающее движение бровей иерарха Новиграда. Поймал взглядом кривую гримасу на физиономии жреца Виллемера и усмешку на лице короля Фольтеста, достойном того, чтобы его профиль чеканили на монетах. — Мне необходимо поговорить с тобой, Филь. Филиппа подняла брови. — Небось с глазу на глаз? — Хорошо б. — Дийкстра едва заметно улыбнулся. — Впрочем, если пожелаешь, я соглашусь на несколько дополнительных пар глаз. Скажем, прекрасных глаз дам из Монтекальво. — Тише, — прошипела чародейка улыбающимися губами. — Когда можно получить аудиенцию? — Я подумаю и дам знать. А сейчас оставь меня в покое. Здесь крупное торжество. Здесь великий праздник. Напомню, если ты сам этого не заметил. — Великий праздник? — Мы стоим на пороге новой эпохи, Дийкстра. Шпион пожал плечами. Толпа выкрикивала приветствия. В небо взметались ракеты, рассыпались огни фейерверков. Колокола Новиграда били, вещая о триумфе, о славе. Но звучали они как-то на удивление грустно. *** — Подержи-ка вожжи, Ярре, — сказала Люсьена. — Проголодалась я, перекушу малость. Давай обмотаю тебе ремень на руке, я знаю, тебе одной неудобно. Ярре чувствовал, как щеки ему заливает румянец стыда и унижения. Он еще не привык. Ему все казалось, будто всему миру нечего больше делать, как только пялиться на его культю, на подвернутый и зашитый рукав. Что весь мир думает только об одном: заметить увечье, а потом лицемерно сочувствовать и неискренне сожалеть, а в глубине души брезговать им и считать, что он некрасиво нарушает красивый порядок своим убогим, наглым существованием. Что вообще смеет существовать. Люсьена — нельзя было не признать — явно отличалась в этом от всего остального мира. Она не прикидывалась, будто ничего не замечает, в ее глазах не было признаков унизительного сочувствия и еще более унизительной жалости. Ярре готов был признать, что светловолосая возница относится к нему совершенно естественно и вполне нормально. Но отгонял от себя эту мысль. Не принимал ее. Потому что никак не мог привыкнуть воспринимать самого себя нормально. Везущая инвалидов телега скрипела и тарахтела. После краткого периода дождей наступила жара, пробитые военными обозами выбоины на дорогах высохли и застыли гребнями и горбами фантастических форм, и телеге, которую тянула четверка лошадей, все время приходилось переваливаться через эти выбоины и колдобины. На самых больших выбоинах телега подскакивала, трещала, раскачивалась не хуже корабля во время шторма. Тогда искалеченные — в основном безногие — солдаты ругались столь же артистично, сколь и жутко. А Люсьена — чтобы не свалиться — прижималась к Ярре и обнимала его, щедро одаривая своим волшебным теплом, удивительной мягкостью и возбуждающей смесью аромата лошадей, ремней, сена, овса и молодого, ядреного девичьего пота. Телега соскочила в очередной ухаб. Ярре уже выбрал слабину закрученных вокруг локтя вожжей. Люсьена, откусывая попеременно хлеб и колбасу, притулилась у его бока. — Ну-ну, — заметила она его латунный медальон и бессовестно воспользовалась тем, что одна рука у него была занята вожжами. — И тебя тоже провели? Амулет-незабудка? Ох и пройдоха же тот, кто эти финтифлюшки выдумал. Большой был на них спрос во время войны, больше, чем на водку, пожалуй. И какое же там внутри имя девчачье, а ну, глянем… — Люсьена. — Ярре залился пурпуром, чувствуя, что еще секунда — и кровь хлынет у него из щек. — Я должен тебя попросить… чтобы ты… не открывала… Прости, но это очень личное. Я не хочу тебя обижать, но… Телега подпрыгнула, Люсьена прижалась, а Ярре замолк. — Ци… рил… ла, — прочитала возница с трудом, но все равно удивила Ярре, который никак не ожидал от деревенской девушки столь выдающихся способностей. — Она о тебе не забудет. — Люсьена защелкнула медальон, отпустила цепочку, глянула на юношу. — Цирилла, стало быть. Если действительно любила. Чепуха все эти чары и амулеты. Ерунда и глупистика. Если действительно любила, то не забыла, была верной. И ждет. — Этого? — Ярре поднял культю. Девушка слегка прищурила глаза, голубые как васильки. — Если по-настоящему любила… — твердо повторила она, — то ждет, а все остальное — чепуховина чепуховая. Я-то знаю. — Такой уж у тебя солидный в этом деле опыт? Так сказать, много ль ты экспериментировала? — Не твое дело, — теперь настал черед Люсьены слегка зарумяниться, — с кем и что у меня было. И не думай, будто я из тех, которым только мигни, и они уже готовы какие-то там сперементации на сеновале вытворять. Но что знаю — то знаю. Ежели парня любишь, то всего разом, а не по частям. И не имеет значения, если даже какой-никакой части недостает. Телега подпрыгнула. — Ты здорово упрощаешь, — проговорил сквозь стиснутые зубы Ярре, жадно вдыхая аромат девушки. — Здорово упрощаешь и сильно идеализируешь, Люсьена. Не хочешь замечать одной мелочи. Пойми, для того, чтобы мужчина мог достойно содержать жену и семью, он должен быть, я так скажу, в полном комплекте! Калека на это не способен. — Но-но-но! — резко перебила она. — Нечего сопли распускать. Голову тебе Черные не оторвали, а ведь ты головастый, головой работаешь. Ну чего уставился? Я — деревенская, но глаза-то у меня есть, да и уши тоже. Вполне хорошие, чтобы заметить такую мелочишку, как способ говорения истинно господских и ученых. А к тому ж… Она наклонила голову, кашлянула. Ярре тоже кашлянул. Телега подскочила. — А к тому ж, — закончила девушка, — слышала я, что другие говорили. Что ты, мол, писарь. И жрец из храма. Сам, значит, видишь, что рука-то… Тьфу, плюнуть и растереть. Телега какое-то время не подпрыгивала, но Ярре и Люсьена, казалось, вовсе этого не замечали. И им это вовсе не мешало. — Надо ж, — сказала она после долгого молчания. — Везет мне на ученых. Был один такой… Когда-то… Подъезжал… Ученый был и в академиях учился. По имени одному можно было усечь. — И как же его звали? — А Семестром… — Эй, девка! — закричал у них за спиной ефрейтор Деркач, здоровенный и угрюмый, покалеченный во время боев за Майену. — А ну, стрельни-тко коняг бичом над задницами, ползет твоя фура словно сопля по стене! — Будто черепаха, — добавил другой калека, почесывая выглядывающую из-под отвернутой штанины культю, на которой поблескивали пятна затянувшихся рубцов. — Осточертела уже энта пустошь! По корчме затосковал, потому как, взаправду говоря, пива хоцца. Нельзя ль порезвее ехать-то? — Можно. — Люсьена обернулась на козлах. — Но только ежели на колдобине ось иль ступица полетят, то неделю, а то и две не пиво, а воду дождевую да сок березовый лакать будете, подводы ожидаючи. Сами не уйдете, а я вас на закорки не возьму. — А жаль, — осклабился Деркач. — Потому как мне по ночам снится, что ты меня на себя громоздишь. Со спины, то бишь с заду. Я так шибко люблю. С заду-то! А ты, девка? — Ах ты, голяк хромой! — взвизгнула Люсьена. — Хрен вонючий! Ты… Она осеклась, видя, как лица сидящих на телеге инвалидов неожиданно покрываются мертвенной бледностью. — Матка, — заплакал кто-то. — А так недалече было до дому… — Пропали мы, — сказал Деркач тихо и совсем без эмоций. Просто отмечая факт. «А говорили, — пронеслось у Ярре в голове, — что „белок“ больше нет. Что уже всех перебили. Что уже, как они выразились, „эльфий вопрос решен“». Конников было шестеро. Но при внимательном взгляде стало ясно: шесть было лошадей, а конников — восемь. Две лошади несли по паре всадников. Все ступали как-то жестко, неровно, низко опустив головы. Выглядели скверно. Люсьена громко выдохнула.