Лучше живым быть, нежели мертвым; живой – наживает; для богатого пламя, я видел, пылало, но ждала его смерть. Ездить может хромой, безрукий – пасти, сражаться – глухой; даже слепец до сожженья полезен — что толку от трупа! Речи Высокого Кожа Дейрдре гладка как пергамент. Бледная, почти белая, типичная для женщин народа, что веками обитает под хмурым небом, омываемая вечным дождем и овеваемая влажным морским ветром. У женщин, у которых, как у Дейрдре, волосы рыжи и блестят, словно полированная медная проволока, пигментация – не такая, как у остальных. Отсюда алебастровая, прозрачная кожа. Ей бы еще быть веснушчатой, но у нас есть генная инженерия. Потому у Дейрдре Маллиган не слишком много веснушек. Я исследую ее тело, легонько проходя губами по взгорьям и долинам. Дейрдре подобна своему острову. Гладкие равнины, ласковые холмы. Никаких горных хребтов, немного леса. На миниатюрном, залитом светом свечей теле нет ничего, что могло бы испортить его географию. Только мягкие взгорья и долины. Под тонкой, прозрачной кожей подрагивают небольшие, но крепкие мышцы, когда она шевелится в моих объятиях. Ее лицо – под моим, я смотрю в прищуренные, немигающие глаза, зеленые как Ирландия. Красивой формы капризные губы шевелятся рядом с моими. Я слышу вздох. Чувствую, как маленькие пальчики странствуют по моей спине и затылку. – Проснись, Спящий-в-Древе, – стонет Дейрдре. – Уже пора. Я гляжу на нее испуганно, прямо в птичьи глаза, желтые с круглым, будто отверстие ствола, зрачком. На поблескивающие черные перья и торчащий в небо раскрытый клюв, словно лезвия секатора. Перья заканчиваются на шее, дальше раскидывается гладкое тело, бледное и алебастровое, ирландское тело Дейрдре. – Проснись! – каркает Дейрдре. Я вскрикиваю. Вскрикиваю с лицом, уткнутым в горячий пепел, под потоками ледяной воды. Вскрикиваю, лежа нагим среди камней и скал, слыша рев пламени. Давлюсь криком и плачем, словно новорожденный. Вскрикиваю, подавившись первыми вдохами пахнущего озоном воздуха. Рожденный деревом и молнией. Я – сама боль. Боль бытия. А потом остается лишь дождь, шипение гаснущего пламени, боль и ночь. Просыпаюсь я от холода. И дрожи. И осознания того, что я жив. А если жив, нельзя оставаться в неподвижности и бессмысленной тьме. Жизнь означает движение. Деяния. Я ощущаю всем телом камни и мокрый мох, на котором лежу. Мне неудобно. Это и значит, что я жив. Я в своей жизни просыпался таким образом уже пару раз. Чаще всего – посреди больничной белизны. Удивленный, что продолжаю существовать, слабый и наполненный болью. Но еще никогда не было так. Я собираюсь, неловко и тяжело, словно бетонный голем. У меня щелкают зубы, ледяная дрожь пронзает до мозга костей. Лежу в странной позе, с выкрученными конечностями – тряпичная куколка. Я видал людей, которые лежат в подобных позах. Жертв взрывов. Сметенных ударной волной, вбитых в то, что оказалось на их пути, бесформенных, как смятая одежда. Однако я, похоже, цел и невредим. В десятке метров дальше, посередине поляны, пылает огонь. Остатки моего ствола ярятся жаром и постреливают язычками пламени, что шипят под каплями дождя. Хорошо. Огонь – это огонь. Надо начать с тепла. Иначе все это кретинское чудо электрического воскрешения окажется зряшным из-за обычной гипотермии. Мои мысли разбегаются во все стороны, будто стайка испуганных рыбок. И только когда я приседаю около угольев выжженного ствола и протягиваю руки к теплу, начинаю собираться с мыслями. Это я. Я жив. Или это очередной бред в довесок ко Гвару, пустыне, мастерской дядюшки Атилаайнена и вороноголовой Дейрдре. Я сижу с протянутыми к угольям руками как неандерталец, позволяя теплу проходить сквозь мои ладони, охватывать грудную клетку и вливаться в ноги. Моя кожа парит, словно в сауне, разодранные мысли медленно и несмело, одна за другой возвращаются, начиная опять собираться в стайку. Это я. «Нижеследующим докладываю, что я снова существую». Одежда порвалась. Все, что было на мне, включая сапоги. Пояс, кафтан, рубаха. Древо появилось изнутри. Древо, которое было мной. Тогда отчего я сижу перед огнем, который пожирает остатки ствола? Я был деревом, или дерево было мною? Что горит под моими руками? Вот вопрос, исчерпывающий список риторических дилемм нынешнего утра. Я и правда точно первобытный человек. Нагой и ошеломленный. У меня нет буквально ничего, даже огонь этот мне не принадлежит. Я думаю об оборудовании, которое осталось в доме Грюнальди. О Ядране. Но и об одежде, мачете, одеялах, о множестве предметов, которые я оставил. Это не слишком далеко. Я должен добраться до Грюнальди. Самое большее – три дня пути. Вот только – пути в сапогах. Через долину, запертую городком, который я поджег, полным разъяренных Змеев. Потом – по скальной стене, на которой либо висит, либо нет моя веревка. И все это – голышом. Хорошего мало. Все еще трясясь от холода, я неуверенно поднимаюсь на ноги и обхожу пепелище, разыскивая остатки вещей. Какой-то сукин сын свистнул мой меч. Мой синоби-кэн от Nordland Aeronautics. Это я помню. Но были ли там и другие? Потеря меча мучает меня так, будто с ним вместе исчезло что-то еще, словно забрали кого-то близкого. Он был с Земли. Из дома. Не сосчитать, сколько раз он спас мне жизнь. Не хочется прикидывать, какие у меня без него шансы добраться до следующего мерзкого туманного утра. Я активирую цифрал. Просто так, чтобы помочь себе в поисках и почувствовать себя увереннее. Активирую цифрал. И ничего не происходит. Только кружится голова. И я чувствую, что внутри, впервые с очень давнего времени, появляется страх. Жуткий, подкашивающий страх, о котором я уже успел позабыть. Это такое чувство, что я даже присаживаюсь на землю и на миг сворачиваюсь в клубок. Пытаюсь успокоиться и снова активировать свой бортовой компьютер – но он молчит. Мой паразитарный мозговой ангел молчит. Меч – просто инструмент. А без цифрала от меня будто осталась половина. И дело не в боевом режиме, без которого я все же имею, говоря статистически, шансы выйти живым из трех или четырех схваток из десяти. Но как теперь выглядит моя сопротивляемость, память, куда девались знания, полученные в ходе обучения? Отчаяние и чувство бессилия заставляют меня трупом лежать на мху, свернувшись в клубок – и это продолжается минут двадцать. Потом я чувствую, как начинают давить камни, и что мокрый мох неудобен, что кусают муравьи. Ладно, хватит. Я встаю и еще раз обыскиваю поляну. Систематически и тщательно. Все пригодится. Каждый ошметок, каждая мелочь. Сперва я нахожу горсть золота. Отдельные монеты рассыпаны то тут, то там, в траве, лежат между камнями. Их немного. Главные запасы, ссыпанные в пояс с потайными кармашками, остались в сумах. У Грюнальди. Были тяжелы, как несчастье, да я и не собирался за покупками. Как раз золото мне нынче меньше всего необходимо. Будь у меня возможность вызвать такси и приказать отвезти меня прямо ко двору Грюнальди Последнее Слово – тогда конечно. Я нахожу остатки пояса, клочья ткани, рваные фрагменты чего-то, что, полагаю, некогда было моим сапогом: теперь сапоги разбухли от влаги и ни на что не похожи. Я все время вспоминаю очередные утраченные мелочи, распиханные по карманам: перочинный нож. Складной ножичек со множеством инструментов и знатным клинком. Остатки припасов – несколько кусочков халвы и полосок мяса. Ложку. Трубку. Моя трубка, кисет с табаком и пробойник. Кресало. Как жить без кресала? Я ищу. Обхожу пепелище по спирали, обследую на четвереньках, систематически прочесывая пальцами траву, мох и камни. Меня по-прежнему бьет дрожь. Стараюсь не думать о цифрале, холоде и пронизывающей меня слабости. У меня раскалывается голова и кровь пульсирует в висках. В грудной клетке стоит мерзкая, гнетущая боль. Там, где торчало копье, виден неровный, продолговатый шрам, заросший слоями, как на древесном стволе. Не понимаю, почему я все еще жив. Наконечник был длинным, с ладонь, и прошил меня навылет. Древко, вошедшее в грудь, тоже было сантиметров пять в диаметре. Ужас. Наверняка было повреждено сердце, пробита сердечная сумка, плевра, наверняка и ткань легких. Может – пробито ребро и уж точно проломлена лопатка. Не понимаю, откуда у той скотины столько сил. Может, меня сумела бы спасти медицинская группа, если бы оказалась точно на месте. Если бы меня сразу заморозили. Потом медэвак, и прямо в отделение интенсивной терапии. Возможно. Процентов тридцать шансов. Тем не менее, я, похоже, выздоровел. Очередное чудо. В траве снова замечаю металлический блеск, но это камешек, покрытый слюдой. Слюда. Золото дураков. Я ищу дальше, прочесывая камни, под монотонное карканье, прошивающее серый воздух туманного утра. А позже отмечаю палочкой место, до которого я добрался, и возвращаюсь на пожарище, чтобы согреться. Увы, жа?ра осталось всего ничего. Он едва переливается и шипит между угольями. Часом позже я отыскиваю нож. Мой длинный нож в ножнах, пара к утраченному мечу. Он лежит метрах в десяти от пепелища, запутавшись в безлистые уже ветки одного из кустов. Я рыдаю от счастья, прижимая к себе нож, и в моей голове мелькает мысль, что, похоже, со мной что-то не так. Находка переламывает несчастливую полосу, и я быстро отыскиваю многое – клочки одежды, разодранную жилетку и, наконец, сагайдак с луком, что висит в ветвях. Немного, но, надеюсь, мне хватит. Лук, кажется, поврежден, но, думаю, его можно починить. Я складываю все это в одном месте – нищебродство, но лучше, чем ничего. Ведь у меня есть нож. А у человека, у которого есть нож, есть все. Имея нож, можно смастерить почти любой необходимый инструмент, оружие и даже укрытие. Можно рубить, резать, поддевать, пилить и копать. Нет более нужного инструмента, чем нож. Я знаю об этом хорошо, поскольку помню времена, когда власть запретила иметь ножи. Уцелевший фрагмент кожаного жилета не велик, но его хватит на два примитивных мокасина. Вырезаю ножом два куска кожи соответствующей формы, а потом ставлю на каждом ногу и обвожу углем. Это будет подошва. Потом должным образом подрезаю края и заворачиваю их на ноги, как учили на курсах. Жаль жилет, но теперь у меня есть обувь. Я накладываю самые длинные фрагменты разорванного пояса на ствол и вырезаю ремешки. Не слишком длинные, но связываю их друг с другом и стягиваю мокасины, продергивая ремешок сквозь проверченные ножом дырочки в коже. Работая, я то и дело отчаянно пытаюсь активировать цифрал. Почти непроизвольно. Руки у меня трясутся. Я мокрый и замерзший. Следующая задача – чем-то прикрыться. Базовая проблема – одежда и укрытие. Не цифрал. Я стою спиной к пожарищу, ровно так, как стоял в момент, когда за мной выросло дерево. Это легко. Достаточно развернуться так, чтобы вид, который почти выжжен у меня в мозгу, оказался перед моими глазами. Два затуманенных хребта, что жмутся друг к другу, словно ягодицы. Все те же рваные линии гор, затянутые голубоватой дымкой. Видные вдали два пятна леса, взбирающегося по склонам, пылая царскими красками осени. Семьдесят три хвойных куста, скрученных, будто они вышли из-под рук мастера бонсай. Да. Так я стоял, когда мое тело взорвалось деревом. Меч был за спиной. Разорвало портупею, и меч полетел назад, туда, где его нашел тот проклятый щенок. Живой труп, который понятия не имеет, что он ходит по земле только из-за временных технических проблем. Ходячее тело с отсроченным приговором на шее. Вор, который осмелился обокрасть Древо. Нож висел высоко слева, на бедре. Он полетел в сторону, определяемую моей левой рукой, прямо в те кусты. Расстояние – около десяти метров. Там я его отыскал. Кошель и ножны с перочинным ножом висели на поясе, чуть сзади, на правом бедре. Я отмерял расстояние шагами. На этот раз мне нет нужды обыскивать всю поляну, лишь треугольный фрагмент в том направлении, куда, предположительно, полетели мои вещи. То, что я заставил себя мыслить аналитически, вознаграждается: нахожу еще ложку и полу кожуха. Кусок размером, может, с пару ладоней, но именно тот, который был для меня очень важен. Левая пола, в которой размещается потайной карман, где находится кисет с трубкой и горсткой табака. Экспериментальное зелье, купленное еще в Змеиной Глотке, пропало – и я не стану о нем плакать. Не могло пригодиться.