– Филипп живет и дышит чужими деньгами. Тогда я пришла в ужас – жизнь, в которой все сводится лишь к фунтам и пенсам, притом даже не его собственным! – но с тех пор немало над этим размышляла. Все-таки Пит был не совсем прав. Может, синапсы в мозгу моего мужа и возбуждаются в ответ на рыночные изменения, но вот его тело… У тела своя жизнь, свои собственные мании и наваждения, свои страсти, своя любовь. Когда-то роль «амура» отводилась плаванию в море, покорению высоких холмов, мне… Но со временем его телесные стремления измельчали, стали более рафинированными. Вот и сейчас Филиппа поработили две новые страсти: изготовленный лично для него велосипед «Парли Зет-2» (верхняя труба рамы… задняя вилка… можете себе представить, сколько я про это наслушалась на этапе разработки?) и собранный по заказу спорткомплекс, занимающий половину нашего подвала. Двуличный негодник… – Ну вот и я, дорогая. Чай и «Таймс». Я, похоже, задремала. Филипп – на талии полотенце – стоит в дверном проеме. Растущие на груди волосы очертаниями напоминают большое перо. Он протягивает мне белую чашку; фарфор успел остыть. Скорее всего, муж еще до того, как спустился в спортзал, залил чайный пакетик кипятком, а вынул его уже на обратном пути. «Дорогая»… Надо же, как по-взрослому! С каких это пор я – «дорогая»? Отчего ласковое слово так коробит? Разве милые нежности могут звучать настолько отстраненно? – Спасибо. – Я шумно прихлебываю. – Марту видел? Он морщит нос и становится похож на школьника. – Мимо ее комнаты я промчался галопом. На всякий пожарный. Вдруг она там голая? Не дай бог даже одним глазком глянуть! Такое зрелище кого угодно подкосит. – Не будь злюкой! – В спортзале опять свет пропал. Вызовешь электрика? – Конечно. Всеми хозяйственными вопросами занимаюсь я. Разрешите представиться – дежурная кастелянша. Он пристраивается на краешке кровати: – Ты выглядишь усталой. Просто выжатый лимон. Еще и на работу поехала после такого? Бедные рученьки… – Он разворачивает мои руки, пальцы пробегают по царапинам. – Там та-акие заросли. Ежевика и всякие колючки… – Испугалась? – Не то слово. И я рассказываю, что произошло. Снова прокручиваю в памяти вчерашнее утро. От разговора становится легче. У каждого слова – свой нрав, своя динамика. Вспоминаю не столько ужас от находки, сколько последовательность событий. Мне важно, как я описывала их раньше, отличается ли мой рассказ от первоначальной истории. О самом теле говорю мало, зато расписываю, как едва не выронила мобильник, пока нашаривала кнопки – думаю, его это позабавит. Разыгрываю комедию под названием «Констебль Морроу и сэндвич с беконом». Мы всегда так делали – старались разглядеть комичное в ужасном, выискивали смешное. Болтаю о звонке в «999», о своей бестолковости – дала им в качестве ориентира Тоуст-Рэк, как какой-нибудь агент по недвижимости. Он фыркает. Да-да, точно – сдавленное хихикание, растерянный отрывистый «бульк». И прыскает снова – когда я сознаюсь, что решила, будто Морроу хотела заполучить мой автограф. Хотя, если честно, я надеялась, что сумею рассмешить его по-настоящему. – Господи! – Филипп трясет головой. – С ума сойти. Какой кошмар! Пара вопросов: кем она была? что говорит полиция? – Бедные родители, – заключает он. – Девочка, видимо, нездешняя? Я описывала «девушку», а не «женщину», вот он и вообразил себе подростка, юную девочку. Похоже, решил, что она сбежала из дому. Можно было бы все прояснить, но мои приключения мужу уже наскучили. Мысли его перескочили на наш район, меры безопасности, всплеск преступности. С Рождества в округе случилось четыре ограбления. Родительский комитет из школы Милли по электронной почте старательно оповещает нас о каждом происшествии, нагнетает страху: сорванные среди белого дня с какой-то женщины браслеты и кольца; раскуроченные ломиком двери черного хода; приставания к няням; притаившиеся в переулках между домами незнакомцы в капюшонах. И всякий раз, слыша подобные истории, я втайне надеюсь, что Филипп мотает их на ус. Я мечтаю о переезде в сельский Суффолк, в наш загородный домик в Пизенхолле – устроить Милли в деревенскую школу, завести цыплят и пчел, ездить верхом, закатывать варенье. Филипп же отмахнулся от меня «пятилетним планом». Что толку рассуждать о нашей округе, тревожиться и волноваться по поводу возросшей лондонской преступности? Муж ведь прекрасно знает мое мнение на этот счет. Да и вообще – вообще! – неужели того, что я пережила, недостаточно, чтобы тут же сорваться с места и увезти нас отсюда? Беспечно и легко – так легко, будто с моих губ не слова слетают, а льется тончайший лунный свет, – я нараспев озвучиваю свои мысли: – Пизенхолл. В Пизенхолле очень низкий уровень убийств на душу населения. Филипп ласково улыбается, но не отвечает. Он уже принялся одеваться: свободные хлопчатобумажные брюки, батистовая рубашка. Я откидываю одеяло и распахиваю дверцы стенного шкафа – целая гардеробная комната, особый заказ, фирма-специалист, готовая уладить проблемы с хранением всего и вся. Наш дом битком набит вещами, произведенными на-чем-нибудь-специализирующимися фирмами. Наверное, существует контора, готовая уладить и наши проблемы в сексуальной жизни. Даже представить страшно, что бы они сконструировали. – Целое море нарядов, – бросаю я через плечо. – Мне столько не нужно. – Завуалированное продолжение так и не состоявшегося разговора о Пизенхолле. – А обуви сколько? – Филипп сражается с темно-серым кашемировым джемпером. – На половине наверняка даже ценники не сняты. – Я не виновата. Это все для работы. – Я втискиваюсь в повседневные джинсы. Он не отвечает, и я прибавляю: – Положение обязывает, иначе я бы уже давно все раздала или выкинула. Когда мы познакомились – на свадьбе нынче уже разведенных друзей из колледжа, – я красовалась в платье, позаимствованном у Клары. В нашей первой квартире гардероб отсутствовал вообще – мы счастливо обходились лишь одной вешалкой на двоих. Я тогда работала корреспондентом, а Филипп бухгалтером-стажером. Но я была счастлива. Выходные мы обычно проводили в постели, набивая животы гренками. Не бегали по магазинам. Читали книги. Разговаривали. А потом Филипп стал зарабатывать деньги. Сначала – просто деньги, потом – Приличные деньги, еще позже – Большие деньги. И тогда что-то такое случилось, совсем непонятное, не с деньгами, а с самим Филиппом: зарабатывание превратилось в западню, ловушку, в наркотик… Кедровые ставни – сомкнутый ряд планок – послушно открываются, подчиняясь пульту дистанционного управления в руках мужа. Пульт – очередная его игрушка. Света особенно не прибавилось. Еще одно грязно-серое утро… Я наблюдаю, как присевший на угол кровати Филипп шнурует простые темно-синие мокасины – кожа и замша, лично купил в «Прада». Пытаюсь нарисовать в воображении идиллическую картинку – мы в старости. Не получается. Сегодня мы изображаем нормальную семью. Я изображаю. Прочла все газеты, но информация из них пока отправляется в мысленный ящичек с пометкой «Позже». Стараюсь не думать о работе – даже когда в субботнем обзоре «Таймс» натыкаюсь на сообщение о том, что Стэн приглашен в «Топ гир». Я умею быть разной. Мой мозг – как коровий желудок; если постараться, я могу ненужную часть захлопнуть и переключиться. Этому фокусу я научилась в детстве. И он помогал довести любое дело до конца, какой бы дурдом вокруг меня ни творился. Даже сейчас в напряженные моменты я мысленно представляю страницы школьных учебников: ньюфилдская «Биология» с дополнениями и исправлениями, лонгмановская «История двадцатого столетия» – покорившись силе детского упорства, они намертво отпечатались на моей сетчатке. На улице пасмурно, но дождя нет, и когда Милли возвращается с занятий балетом, мы с ней спускаемся в подвал, оттаскиваем Филиппа от его драгоценных мониторов (какие-то сводные таблицы, новости финансового рынка от «Блумберг») и впихиваем в непромокаемый плащ. Он тщетно отбивается: – Милли, малышка, «Самсунг» обваливается, неужели тебе все равно? Но дочка вкладывает свою маленькую ладошку ему в руку и тянет прочь. А Филипп сегодня почему-то сопротивляется вяло. Наш дом стоит на углу, а через дорогу, по диагонали, начинается узкий переулок, ведущий в парк. Ухватив нас обоих за руки, Милли – вязаные гамаши, полосатые резиновые сапожки – скачет по тротуару, словно пародия на восьмилетнюю девчушку. Моя дочь – олицетворение самых смелых мечтаний. Концентрированный сгусток энергии и жизнерадостности, она обожает школу и гимнастику, балет, хоккей и плавание. Поет в мини-хоре и играет в драмкружке. Любит своих друзей и семью. Она – чистый идеал ребенка, воплотивший в себе самое лучшее, что есть в нас обоих. Мама Филиппа говорит, Милли – это наше благословение, «почетная грамота, выданная за некое ваше доброе деяние». Тогда эту почетную грамоту заслуживаем не только мы, но и наша прежняя няня, Робин, сочетавшая в себе завидные запасы терпения с энергией и австралийским добродушием. Мы переходим дорогу, Милли спотыкается и, вместо того, чтобы насупиться и надуться на злополучный бордюр – как среагировало бы большинство детей, – хихикает. – У-у-упс! – Ореховые глазищи распахиваются в забавном изумлении: «Чуть не чебурахнулась!» Сердце у меня сжимается, и я покрепче перехватываю родную ладошку. Прописные истины не врут: ради своей дочери я могла бы убить. Да, могла бы. Мне странно очутиться в парке снова, как-то… неправильно. Не думала, что это чувство опять накроет, но – вот оно… На первый взгляд никаких признаков случившегося несчастья не заметно, парк живет обычной жизнью: путающиеся в собственных неокрепших ножках карапузы изображают игру в футбол; возле лесенки на матах – любители пилатеса; по аллеям группками бродят укутанные в пальто взрослые; носится на велосипедах полураздетая детвора… Огибая газон, мы по дорожке направляемся к детской площадке. Я не отрываю глаз от земли – вдруг отыщется мой браслет? Вдруг, когда я бегала, он упал где-то здесь? Сообщаю Филиппу, что компания его университетских друзей собирается как-нибудь в выходные покататься на лыжах – звонил Родж, приглашал. Муж бормочет что-то нечленораздельно себе под нос, и мне потом придется эти невразумительные звуки оформить во внятный ответ, не то этот самый Родж решит, что его послание не дошло до адресата. Складываю ладони чашечкой, демонстративно прикрываю ими Миллины уши и напоминаю Филиппу, что завтра мы собирались повторно отпраздновать ее «день рождения»: – Никаких гостей. Я испекла еще один торт. Будут только его родители, подъедут пораньше и заберут нас, отправимся куда-нибудь пообедать. На следующей неделе они отбывают в морской круиз по выдающимся местам античного мира. Я всю неделю волновалась, что не согласовала эти планы с Филиппом – ему по воскресеньям порой нужно время для себя лично, – но он только пожимает плечами: – Хорошо. – Будто ему абсолютно все равно. Я пытаюсь отвлечься, но вот уже изгиб дорожки, дальше вход в кафе, теннисные корты и за ними – лесок. Тот самый лесок. Полиция не упускает ничего – весь участок оцеплен красно-белой пластиковой лентой; она тянется от дерева к столбу, от столба к ограде, извиваясь, трепещется на ветру, словно нелепый флаг. Владельцы кафе, предвидя убыточные выходные, установили кофейную палатку прямо на траве по эту сторону барьера. Да что ж такое? – меня вдруг начинает трясти, дыхание сбивается. Будто приступ клаустрофобии – дикое желание прорвать очерченную лентой границу, продраться туда, где лежит тело… Милли замечает приятеля, бежит к детской площадке. Я, пошатываясь, делаю шаг к Филиппу, но ему кто-то звонит. Слушая, он склоняет голову, смотрит в землю; облаченная в «Прада» нога ворошит пучок травы. На площадке полно знакомых лиц – родители из школы, соседи. Многие меня замечают и тут же отводят взгляд. Мне нелегко завязывать дружбу. Я постоянно занята, не бываю в нужное время в нужных местах, а если и бываю – например, успеваю забрать Милли из школы, – погружена в свои мысли. Мало того, Филипп далеко не в восторге от новых знакомств. У него, видите ли, нет времени напрягаться, тратить силы на всякие разговоры «а-расскажите-ка-мне-о-себе», ужины, вечеринки… У нас и так друзей достаточно, говорит он. Возможно. Только где они сейчас, эти мифические друзья? Если бы Милли до сих пор нужно было раскачивать на качелях или подстраховывать на горке! Тогда я знала бы, куда деть руки, знала бы, на что опереться… Но дочурка вполне самостоятельно резвится в кустах с ватагой ребятишек. К восьми годам лесенки приедаются, я понимаю. Разве лазанье по металлическим палкам-рейкам может сравниться с возможностью повисеть на настоящем дереве? Я сажусь на лавку, упираюсь локтями в колени и пытаюсь придать себе бодрый вид. Встретившись с кем-нибудь глазами, улыбаюсь. Завязываю шнурки маленькой девочке. Рядом шлепается в лужу малыш, я выуживаю его оттуда и ставлю на ножки. – Габи! Ф-у-у-ух… Чувствую себя школьницей, которую на уроке физкультуры позвали в команду самой последней. Джуд Моррис, мама Миллиной одноклассницы. Я с ней не особенно близка, но она мне нравится. Мы познакомились пару месяцев назад. Джуд раньше была корпоративным юристом. – А теперь, – говорит она, – всю свою энергию и знания трачу на порошковую краску, детские праздники и работу в родительском комитете. Я такая – скучная. Я давно привыкла к издержкам славы, но с Джуд оказалось легко. Она не кинулась тут же расписывать, каким трогательным было мое последнее интервью (надеюсь, у нее хватает ума его вообще не читать). И не окатила напускной холодностью – мол, зазналась ты, Габи, пора бы спуститься с небес на землю. Джуд усаживается рядом и возбужденно шепчет: – Ну и дела! И где? Здесь! Вы наверняка уже слышали. Видели полицейское ограждение? Жуть. Я потрясена. Мысль, что кто-нибудь еще может быть потрясен, мою голову не посещала. – Да, знаю, – улыбаюсь я. – Прямо из ряда вон… К нам нерешительно подходят две женщины. Обеих я помню – у Марго сынишка увлечен спортом, учится вместе с Милли; дочь Сьюзен – прирожденная актриса, я видела ее в драмкружке. Думаю, они тоже меня знают, но демонстративно обращаются только к Джуд. Просто с ней они лучше знакомы, уговариваю себя я, но при этом лезу из кожи вон, чтобы меня «пустили» в разговор. Приятные дамы, и мне хочется с ними подружиться. Марго, опрятная немка с великолепными скулами, рассказывает Джуд, что слышала, будто бы тело в пятницу днем обнаружил какой-то мужчина, выгуливавший собаку: – Кажется, собака вывалялась в крови, – кривится женщина. – Нет! – восклицаю я. – Точно, – наклоняется к Джуд Сьюзен. На шее у нее целая связка разноцветных тибетских шарфиков, она их поправляет, освобождая запутавшиеся волосы. – Мой пес вечно норовит вываляться в чем-нибудь мерзком. Дохлые крысы, лисья моча… Ему подойдет любая гадость! – Ф-у-у-у! – вторю я. Какое-то время их беседа вертится вокруг собачьих повадок. Затем Джуд упоминает самоудушение, кто-то еще предполагает проституцию. Марго, поджимая губки, сообщает – она слышала, что труп был голым. – Ого! – вырывается у меня. Я ни разу мысленно не употребила слово «труп». Такое категоричное, такое оторванное от жизни и человеческой природы… Мертвая плоть. Засуха. Конец. Голый труп, не имеющий никакого отношения к моим переживаниям, к проведенным рядом с девушкой минутам… – Вот именно! – хором подтверждают они, наконец-то обратив на меня внимание. – Неужели она была голой? – переспрашиваю я. – А что же случилось? Господи, с ума можно сойти, правда? Да еще прямо тут… Марго смотрит на меня: – Да, неожиданно… Мне всегда казалось, что такое случается только где-то далеко от нас. – Может, хорошая встряска нам и не помешает. – Это уже Сьюзен. – Мы иногда такие самовлюбленные воображалы. Живем в своем придуманном мире…