Сидящая напротив констебль Морроу поджимает губки и смешно гримасничает – мол, понимаю, дурацкая трата времени, и рада бы вас не терзать, но ничего не поделаешь… Проявляет, стало быть, женскую солидарность. Я ей улыбаюсь и повторяю для инспектора: – Нет, никогда. – Любопытно. – Периваль перекладывает с колен на стол лист бумаги, с которым нянчился перед этим. В тонкой прозрачной папке – выдранная из журнала «Леди» страница с объявлением. В район Вандсуорд требуется няня с проживанием. Я узнаю его сразу же – по начертанию слов, по их расположению. Это объявление прошлым летом давала я, когда Робин предупредила о своем скором уходе. – Тогда откуда на дверце холодильника убитой взялось вот это? Зимой у меня был синусит, инфекция распространилась на внутреннее ухо, и временами от этого случались приступы нарушения равновесия – врач называл их односторонней вестибулярной дисфункцией. Кружилась не столько голова, сколько предметы вокруг; комната резко начинала плыть, вращаясь, как карусель. Сейчас на меня нахлынуло то же ощущение. Я таращусь на стол; в прозрачной папке отражается небо, плывут облака… Я сижу? Или падаю? Не соображаю… Мне удается выдавить из себя, что я понятия не имею… Инспектор Периваль задает вопросы, а я их едва слышу: когда дурнота отступает, в голове остаются шум и каша. – Она приходила на собеседование? – Констебль Морроу впервые заговорила. Глаза широко распахнуты, она слегка кивает, словно заранее уверена в ответе. – Хотела бы я сказать, что да, – в конце концов отзываюсь я. – Но нет, не приходила. – Я обвожу глазами чистенькую кухню. – Если бы найти прошлогодний домашний ежедневник… Я бы показала вам, кто приходил. О, знаю! У меня где-то остались их резюме, могу поискать… – Расскажите, что помните. – Снова Морроу. – Все помню. Лето выдалось сумасшедшим. Моя мама болела, а няня, Робин, собралась замуж. Это, ясное дело, само по себе было чудесно, но означало, что она от нас съедет, так что и грустно было тоже. Грустно нам, в смысле. – Давайте все же про это. – Периваль тычет пальцем в журнальное объявление. – Простите. Собеседованиям я посвятила два дня. Шесть девушек. Нет, не так – пять женщин, один мужчина. Две англичанки: одной с сентября надо было посещать университет, что нам не подходило; вторая не водила машину. Армянка, она постарше, хотела каждое утро приезжать поездом из Кройдона. Мужчина из Южной Африки. Классный кандидат, но – для воспитания мальчиков. Милая дама из Португалии… Вот она подошла бы, но по-английски почти ни бум-бум. Я планировала встретиться еще с несколькими, но мамино здоровье резко ухудшилось, а на третий день появилась Марта. Я слишком разговорчива… Хочу дать им как можно больше информации. И вдруг – вспышка, озарение: – Послушайте, может, эта… эта Аня хотела устроиться ко мне на работу, раз она няня? Но передумала. – Да, возможно. – Констебль Морроу смотрит на инспектора Периваля. – Звучит логично. Какое облегчение! – Знаете, как бывает, – закрепляю я успех, – цепляешь на холодильник всякие записки и благополучно про них забываешь? – Да уж, – снова морщит носик Морроу. – У нас на холодильнике висит белковая диета. Думаете, я в нее хоть раз заглядывала? – Вам диета ни к чему, – уверяю я. – Да и от этого питания по Дюкану – такой ужасный запах изо рта! Чуть заметное подрагивание плеч, словно она сдерживает неуместный смех. Какая все-таки молоденькая! «У нас на холодильнике» – наверное, еще живет с мамой. Периваль кладет фотографию в прозрачную папку-конверт, разглаживает лежащую на столе журнальную вырезку. В проборе – перхоть. Интересно, есть у него жена, дети? – Хорошо. Еще один вопрос. – До этого он на меня не смотрел, теперь же его глаза выжигают во лбу дырку. – Я вас уже об этом спрашивал. Спрошу снова. Вы прикасались к телу? – К телу… Мой взгляд останавливается на инспекторе, но я его не вижу. Вспоминаю… В голове гудит. Если даже сейчас мне невмоготу думать о ее теле, разве могла я притронуться к нему тогда?! Голая плоть… Я бы такое не забыла. – Нет. – Уверены? – Я касалась ее волос… – Забирали с тела что-нибудь? – Нет! – Мне снова тревожно, не понимаю, к чему он клонит. Такое чувство, будто я упустила что-то важное. – Не снимали у нее с шеи медальон со святым Христофором? – Нет! Зачем?! Он потирает лицо, глаза: – Вы когда-нибудь слышали про Эдмона Локарда и его принцип обмена? «Любой контакт оставляет след». Чуть ли не первый постулат, с которым знакомят в Хендонском полицейском колледже. Волосы, крупинки краски, ворсинки, пудра и помада – частички путешествуют, движутся, перемещаются. У каждой пылинки есть свои отличительные черты. Волокна хлопка переплетены и напоминают тесьму. Лен похож на трубочки с заостренными кончиками. Обнаружь частички – и останется лишь определить местонахождение первоисточника. – Ясно. – Хоть убийца и налил ей на шею отбеливатель… – Так вот что это был за запах! Он кивает и продолжает: – Все равно у нее на ключице мы нашли кое-какие волокна и ДНК, которые… В общем, хорошо бы вам все-таки поднапрячься. Я понимаю, вы были шокированы, нуждались в психологической поддержке… – Микроскопическое движение подбородка в мою сторону. – Но, если бы вы поточнее припомнили все, что сможете, это очень помогло бы расследованию. Я поднимаю глаза. В кухню на цыпочках прокрадывается Нора, в руках – ведро и швабра. Я ее не услышала: она всегда делает уборку в тапках, которые едва шелестят по полу. Выхожу из-за стола, шарю взглядом по холлу в поисках кошелька. Выуживаю из него деньги – плату за Норины труды. Мне случалось задерживать оплату на неделю, но я стараюсь так не поступать: у Норы семья на Филиппинах, и туда уходит львиная доля заработка. В дверях я машу домработнице на прощание и возвращаюсь в кухню. Инспектор Периваль интересуется, далеко ли Нора живет (хочет проверить ее документы?). А до меня вдруг доходит, что я не могу ему ответить – и хотела бы, да не могу. Она убирает у меня – выносит мусор, драит туалеты – уже не первый год, а я даже не знаю, где она живет. Сажусь. У меня паранойя или инспектор с констеблем и впрямь многозначительно переглянулись? – Еще раз проясним, – говорит Периваль. – Значит, никакая часть вашего тела не касалась никакой части тела Ани Дудек? Кроме волос. Наверняка вы знаете это противное ощущение, когда из головы вылетает какое-нибудь слово или название. Ломать мозги в этом случае совершенно бесполезно. И вдруг, как по волшебству, забытое всплывает в памяти, когда думаешь о чем-то совсем другом. Возможно, меня подтолкнуло то, что мысли переключились на Нору, а может, просто пришло время для озарения. – Я ее трогала! – Голова у меня враз проясняется. – Поправила застежку на бюстгальтере. Такой бюстик, который застегивается спереди, и одна бретелька болталась… расстегнулась. Так что я трогала! Застегнула. Сама не знаю, почему не сообразила раньше! Может, из-за того, что вы все время твердили «тело», а я-то помню, что именно тело старалась не задеть… Я трясу головой. Память вдруг воскрешает жесткость крючка, холод ткани… – Прямо вижу, как я это делала. Не знаю, зачем я полезла к застежке. Но вот полезла же! Люди, – добавляю, – в состоянии шока совершают иногда такие дикости… – Ага! – У инспектора Периваля будто только что сошелся кроссворд в «Таймс». Он тут же спрашивает, может, я припомню и то, как сняла с шеи девушки святого Христофора? «Да вы что!» – отвечаю я ему одними глазами и поднимаю ладонь в безмолвной клятве. – Ладно, – кивает он. – Похоже, тайну мы раскрыли. – От чего именно она умерла? – интересуюсь я. – Сердечная аритмия, вызванная пережатием нервного узла сонной артерии. Поверхностные рассеченные ссадины полулунной формы и кровоподтеки – это повреждения, которые она нанесла себе сама, когда пыталась сорвать удавку. Я бледнею: – А кто? У вас есть подозреваемые? Периваль молча таращится на меня. – Был у нее парень? Я думала, их всегда подозревают в первую очередь. – Парень имеется, – соглашается он. – Вот только в стране его тогда не было. Досадно… Я слабо усмехаюсь. – И орудие убийства неизвестно, – добавляет констебль Морроу. Мне отчаянно хочется, чтобы они убрались. Больше не могу ничего слушать. Но Периваль снова принимается разглагольствовать о волокнах – на этот раз, кажется, о полиэстеровых нитках; они выглядят как гладенькие прутики. Потом просит («будем проверять их при анализе», разумеется) предоставить им одежду, в которой я тогда бегала. С быстротой молнии вытаскиваю из гардеробной спортивные штаны, футболку и серую кофту. И когда я уже решила, что это наконец все, он огорошивает меня вопросом, где я была вечером накануне моей находки, с шестнадцати часов до полуночи. Зачем ему это знать? – Ну, в парке меня не было, – говорю я. – Если ее убили в это время. Вечером меня там не было. – Ее убили не в парке, – непринужденно сообщает Морроу. – Не в парке, а в собственной квартире. Это установили по распределению крови в теле. Инспектор Периваль раздраженно хмурится. – После остановки сердца, – голосом нудного профессора, повторяющего одно и то же в сотый раз, бубнит он, – кровь под действием силы тяжести перемещается и концентрируется в нижерасположенных участках тела. В результате кожа на этих участках приобретает красно-розовый цвет. Скопление крови в теле жертвы показывает, что в момент убийства ниже всего у нее были ноги. Это соответствует и найденным в ее квартире вмятинам на покрывале. Еще там было две чашки чая – одна из них нетронутая – и опрокинутый стакан с водой. – Я была здесь, дома. Вздремнула, пробежалась – совсем недолго, приняла душ, поужинала, почитала дочери, посмотрела телевизор… – Что именно смотрели? – Не помню… Кажется, «Безумцев». – Кто-нибудь может это подтвердить? – Марта. Милли – первую часть вечера. – А позже?