— Тише, Аннабель, — папа стал гладить меня по голове. — Всё будет хорошо. Не плачь. Потом это обсудим. А сам снова повернулся к холму. Я поняла: ещё много чего придётся обсуждать. Глава восьмая Руфь лишилась глаза. Он просто вытек, как яйцо. Мне мама в тот же вечер сообщила. Другая бы утра дождалась, но только не моя. Она понимала: в любом случае мне будут сниться кошмары, в любом случае я пойму: Руфь изменилась бесповоротно. Да и я тоже. — Камень мог в меня попасть, мама. Она сидела на моей кровати в тёмной спальне и объясняла: доктор оказался бессилен. Случай был безнадёжный. Камень угодил прямо в зрачок. Этого не исправишь. Мама так и сказала: не исправишь. — Да, Аннабель, — прошептала мама. — На месте бедняжки Руфи могла быть ты. Но мне кажется, целились не в тебя и не в Руфь, а в мистера Анселя. Или в его лошадь. Или даже просто в ящик с яблоками. В темноте я не видела маминого лица. — Почему ты так думаешь, мама? Она вздохнула: — Потому что мистер Ансель — немец. В наших краях, Аннабель, очень многие злы на немцев. Ещё в ту, первую войну озлились, а сейчас и подавно. Мистеру Анселю и раньше пакостили. То есть на него на самого не нападали, только имущество портили. Поджигали посевы и прицеп. Окна били. Дохлых крыс в почтовый ящик подбрасывали. — Да ведь мистер Ансель чуть не всю жизнь тут живёт! — Так-то оно так. Но это мы с тобой знаем. А для многих немец — он и есть немец, где бы ни жил. До тех, европейских немцев, не добраться, а мистер Ансель — рядышком. Стало быть, виноват. — Не добраться? Кому не добраться, мама? — Да любому, у кого сын, или отец, или брат на войне погиб — либо на этой, либо на первой. Или кто сам воевал. Люди, Аннабель, с войны приходят на себя не похожие. Злоба их мучает, а то и раны. В наших краях таких бывших солдат полно. Все их беды — от немцев, значит, немцам и ответ держать. Я подумала про флаг на церковной крыше. Точнее, не про сам флаг, а про золотые звёздочки. Ещё я подумала про Тоби — какой он молчаливый и ружья всюду таскает. — Но как же эти — которые злы на немцев — пронюхали, что мистер Ансель едет на рынок? Как они время подгадали, а, мама? Когда успели забраться на холм? Мама пожала плечами: — Не знаю, Аннабель. Знаю только, что в Руфь никто не целился. Ей просто очень сильно не повезло. Судьба у неё такая несчастливая. Мамин ответ меня озадачил. Это что же, выходит, незачем быть хорошей, когда абсолютно всё судьба решает? А глаза широко открытыми держать — и вовсе нельзя? Следующий день начался скверно, а продолжился и того хуже. Завтракали мы в тишине. Даже мальчики присмирели. Я думала только о Руфи: каково будет в школе без неё? Не выдержала и расплакалась над своей овсянкой, стараясь не всхлипывать. Тётя Лили скривилась: — Ну и откуда столько слёз? Бабушка, не глядя на дочь, бросила: — Даже Христос проливал слёзы. — У Христа был на то резон. А наша Аннабель, уж наверное, ревёт из-за пустяка. Тут вмешалась мама. — По-твоему, Лили, пустяк, что одиннадцатилетняя девочка лишилась глаза? — Мама говорила с горечью. — Пустяк, да? — Ах, если речь об этом, — сварливо отвечала тётя Лили, — тогда, кажется, стрела моя поразила не самую главную цель. Вот всегда она так выражалась. Нет чтобы признать: была неправа. Такого за тётей Лили не водилось. Я за всё утро ни слова не проронила. Джеймс и Генри заглотили завтрак почти не жуя, по-щенячьи. Зато папа долго тянул кофе. Взгляд его был устремлён как бы внутрь себя. Заговорил он, когда мы уже толклись в прихожей: — Чтобы ни к холму, ни к грунтовке — ни ногой. Аннабель, мальчики, слышите? На переменке держитесь у стены, которая на лес глядит. Попробую выяснить, как такое с Руфью приключилось. А пока будьте осторожны. Поняли? — Поняли. — Генри, Джеймс, берегите сестру, — добавил папа. С тем же успехом мог велеть обоим на Луну слетать. Папино беспокойство всё-таки проняло мальчиков. По крайней мере, до поля они шли рядом со мной, бежать пустились только на спуске в Волчью лощину. Спугнули куропатку, понеслись вниз по тропе. Я осталась одна. За поворотом я увидела Бетти на широком пне. Всё, подумала я, передышке конец. Сожаление кольнуло разок и сменилось другим чувством. Не отвагой, нет. Отвага от слова «отважиться», но для этого прежде надо испугаться, а потом перебороть себя. Не была это и злость. Злиться можно за синяки, за угрозы, за перепёлочку. В смысле, я и боялась Бетти, и сердилась на неё, но только раньше. Вчера. До большой перемены. Потом Руфь лишилась глаза, и это событие перечеркнуло всё прежнее. Заслонило его. Умалило. Глядя на невозмутимую Бетти, я чувствовала безразличие. Бетти и всё с ней связанное уже не имело значения. Сама Бетти казалась теперь ниже ростом. Даже когда шагнула на тропу, заступив мне путь. — Что тебе? Мой нетерпеливый тон явно удивил её. — Думаешь, я от тебя отстану? Псих этот, с ружьями, сказал: «Отстань» — а я и сдрейфила? Думаешь, раз подружка твоя поранилась, так тебе теперь будет вольготное житьё? — Руфь не просто поранилась. У неё глаз вытек. Вытек, понимаешь? Или ты об этом не знала? — Знала. Мне бабуля сказала. Кто-то в этого немчуру, в тухляка, метил, да промазал. — Мистер Ансель — никакой не тухляк, — сказала я. — Ты его вообще не знаешь, а туда же. Бетти вскинула брови: — Сама ничего не знаешь! Живёшь в глуши, сюда и вести никакие не доходят. Немцы — они всюду немцы. Вроде славные, весёлые. А дай им волю — весь мир захватят. По щеке Бетти тянулась свежая царапина. Глубокая, рваная, словно Бетти продиралась сквозь кусты. Ещё я заметила: носки у неё все в цепких семенах череды. Странно, подумала я, что это Бетти взбрело с утра пораньше лазать по буеракам? Мало её плющ обстрекал? — Это тебе дай волю, так ты… Ладно, Бетти, вот что я тебе скажу: ты от меня отстанешь, — твёрдо проговорила я. — Не потому, что так велел Тоби. Не потому, что Руфь лишилась глаза. Просто отстанешь, и всё. Ничего у меня не выманишь и не отберёшь. Не запугаешь меня. Не надейся: наутёк не брошусь. Не доставлю тебе такого удовольствия. Так что займись лучше чем-нибудь полезным, а со мной время не трать. Ну, думала я, давай! Ответь! Покончим с этим раз и навсегда. Хочешь ударить — вперёд; по крайней мере, повод будет пожаловаться взрослым. Но Бетти ничего не сказала, ничего не сделала. Выждала несколько секунд. Шагнула в сторону, дала мне пройти. Вроде я победила, но удовлетворения не испытывала. Меня оставили в покое — это казалось ничтожнейшим из достижений. Никогда, никогда мне не было так грустно — просто до воя. Хотелось спрятаться на сеновале и глядеть на голубей, что устроили гнёзда под самой крышей, между балками. А лучше — вообще закрыть глаза. Не думать ни о Руфи, ни о мистере Анселе, ни о немцах, ни о Бетти Гленгарри. Сеновал отпадал сразу, но годилась и школа. Я сосредоточилась на уроках. Энди не было. Бенджамин вернулся на своё законное место. Я сидела одна. Утро прошло спокойно. На перемене мы с подружками плели венки из сухих трав и говорили о Руфи — что-то она сейчас делает? Краем глаза я отслеживала братьев. Они, правда, и не думали приближаться к грунтовке или холму. Как обычно, Генри с Джеймсом играли в догонялки, лепили куличики из влажной земли возле колодца да швыряли камушки в развилины древесных стволов. Бетти наблюдала за ними, скрестив на груди руки. Она никогда не участвовала в играх. Если был Энди — исчезала вместе с ним. Без него — маялась и злилась, только и ждала, когда перемена кончится. В тот день Бетти в мою сторону даже не взглянула. Ну и я старалась на неё не смотреть. Энди появился неожиданно. Миссис Тейлор вышла позвать нас обратно в класс, глядь — Энди через школьный двор топает. Бетти метнулась ему навстречу, и некоторое время они стояли вдвоём на дорожке, шептались и косились на меня. Что было очень подозрительно. До конца уроков Бетти с Энди всё переглядывались да перебрасывались записочками. Напрасно миссис Тейлор призывала их к порядку, пыталась включить в работу. Из класса они выскочили первыми. Пока я собрала вещи, пока оделась — их и след простыл. Генри с Джеймсом, по обыкновению, не стали меня дожидаться — побежали домой наперегонки. Пусть их, думала я и до первого поворота не волновалась. Братьев было не видно, зато отлично слышно. Сначала — топот и хруст сухой листвы, затем, на выдохе: «Постой!» Далее — шорох камушков, катящихся по склону из-под маленьких ног, и тишина. Значит, далеко умчались. Вдруг раздался вопль. И голос Генри: — Аннабель! Аннабель! Я буквально взлетела вверх по склону. Генри склонился над распростёртым Джеймсом. Джеймс плакал навзрыд. Лоб его заливала кровь. Я с разбегу рухнула на колени. — Не пойму, что это было, — объяснял Генри. — Джеймс меня обогнал. Бежал-бежал — вдруг споткнулся, упал и давай вопить. — Я не сам споткнулся, — возразил Джеймс, переворачиваясь со спины на живот и с трудом вставая на четвереньки. Не в силах говорить из-за слёз, он ткнул пальчиком прямо перед собой. И мы с Генри увидели проволоку, туго натянутую поперёк тропы. Генри встал во весь рост, и я поняла: беги он впереди Джеймса, проволока пришлась бы ему как раз по горлу. Генри тронул было проволоку и живо отдёрнул палец: — Ух, острая! Будто прямо посерёдке кто наточил! Он ловко отвязал от дерева один конец проволоки и начал сматывать её в клубок, приближаясь ко второму дереву. Там, у корней, Генри проволоку и оставил. Рукавом я кое-как отёрла кровь с Джеймсова личика. Порез оказался глубокий, кровь всё текла, но глаза и уши были невредимы. — Идём, Джеймс. — Я подхватила брата под мышки, поставила ровно. — Всё с тобой будет в порядке. Взяла его за руку — он не сопротивлялся, только всхлипывал. Генри, набычившись, пошёл впереди. То и дело он оборачивался поглядеть, не отстаём ли мы с Джеймсом. Когда мы добрались до поля, Генри в очередной раз повернул голову и чуть не споткнулся от неожиданности. Потому что в отдалении стояла Бетти. Следила за нами. — Не сейчас, Генри, — прошептала я. Он понял. Пока мы поднимались на холм, Генри караулил каждое движение Бетти.