– Двадцать евро меня устроят, – дружелюбно сказала старушка. – За двадцать евро это настоящий грабеж, – прошипел Маттиас, заметив мою нерешительность. Я боролась со своей совестью. Весь магазин выглядел так, будто здесь давно ничего не продавалось. Может, старушка была так рада наконец заработать хоть немного, что согласилась бы с любой ценой, какой бы низкой она ни была. Я бы предпочла потратить пять евро, но старушка просто вцепилась в двадцатку, которую я уже вытащила, и, не говоря ни слова, скрылась в задней комнате. Мы с Маттиасом немного постояли, рассчитывая, что она сейчас вернется с пакетом для маски или, может, принесет нам кассовый чек, – но она исчезла окончательно. – Похоже, это все, – сказал Маттиас. – Двадцать евро без квитанции – это все равно что тридцать с квитанцией, по крайней мере, с точки зрения налоговой, так всегда говорит моя мама. Помедлив, я вышла за ним на улицу и осторожно спрятала маску в сумку. По дороге в отель я согласилась, чтобы Маттиас угостил меня сэндвичем, но настояла, что сама оплачу напитки. Мы уселись на бордюр и стали наблюдать за спешащими мимо туристами, поедая наши трамецини [3] и запивая их холодным, как лед, лимонадом. – Неплохо, – сказал Маттиас. – Ага, вкусно, – рассеянно ответила я. Дурацкий зуд вернулся снова. – Ты уже знаешь, кем хочешь стать? – спросил Маттиас. – Я имею в виду, после школы. – Нет, понятия не имею. Главное, чтобы это не имело никакого отношения к математике. А ты? – Еще когда был маленьким, я хотел стать зубным врачом. – Он покраснел. – Я читаю о стоматологии все, что попадается. Я озадаченно посмотрела на него. – Правда? Но чтобы поступить в университет, нужно получать хорошие оценки в школе! Он покраснел еще сильнее. – Ох… да, мой средний балл более-менее подходит. Он пристально посмотрел мне в рот. – У тебя отличные зубы. – Хм, мне два года пришлось носить мерзкие брекеты. – Мне тоже. Мы должны этому радоваться. Правильное ортодонтическое лечение приводит к тому, что зубы сохраняются в течение всей жизни. – И не говори. – Мне эта тема казалась не слишком увлекательной, а восторги по поводу стоматологии казались до нелепого странными. Кому вообще могут понравиться брекеты и постановка пломб? Мои мысли блуждали. Позади нас возвышалась церковь, в которой я уже бывала, и я пыталась вспомнить, как же она называется. Впрочем, за последние полторы недели я посетила немало церквей, все настолько впечатляющие и битком набитые произведениями искусства, что немудрено и загнуться от усталости. – Ты уже была в церкви Санто-Стефано? – спросил Маттиас. Я кивнула с еще более отсутствующим видом. Точно, Санто-Стефано. Церковь с наклонной башней и необычной крышей, которая изнутри выглядела как перевернутый корпус корабля. Похоже, у Маттиаса память была получше, чем у меня. Я потерла шею, потому что зуд усилился. – Что с тобой, кто-то укусил? – Нет, это что-то вроде аллергии. А что я могла сказать? «У меня всегда чешется шея, когда приближается опасность»? Он бы тут же решил, что у меня не все дома, и оказался бы прав. Я точно знала, почему никому об этом не рассказываю. Кроме меня и моих родителей о моей странности не знал никто, и двое из нас троих были уверены, что я ненормальная. В том числе я. Мама, отлично разбираясь в естественных науках, считала, что почти со стопроцентной вероятностью речь идет о периодических нарушениях восприятия. Папа, напротив, придерживался мнения, что между небом и землей есть много вещей, которые человек не в силах объяснить с помощью одного лишь рассудка. Раньше это уже не раз приводило к неприятным последствиям. В первый раз зуд возник у меня в возрасте десяти лет, когда я должна была прыгать в бассейн с трехметровой вышки. Я вдруг ощутила, что там, наверху, мне угрожает опасность. Так что я осталась внизу и увидела, как другой ребенок забрался на вышку и полетел вниз вместе с отломившейся доской. К моему бескрайнему облегчению, никто не пострадал, все отделались испугом – и упавший ребенок, и пловцы в бассейне. Во второй раз – мне было двенадцать – папа должен был отвезти меня на машине к подруге на день рождения. Из-за того, что у меня ужасно чесалась шея, я так долго копалась, что он рассердился и сказал, что если хочу, то могу поехать на автобусе. Так я и поступила, хотя пришлось сделать изрядный крюк. Позже я узнала, что на той дороге, по которой мы собирались ехать, произошла ужасная авария со множеством погибших – как раз когда мы должны были там проезжать. Два года спустя это повторилось в третий раз, незадолго до сорокового маминого дня рождения. Она хотела его масштабно отпраздновать и пригласила немало людей. Она решила, что дерево, растущее перед нашим домом, будет выглядеть симпатичнее, если папа к празднику украсит его гирляндой с бумажными фонариками. Она принесла стремянку из гаража и прислонила ее к дереву. Я почесала шею и озабоченно сказала: – Не забирайся туда! Что-то случится, я точно знаю. Папа рассмеялся и объяснил, что будет очень осторожен. В результате мамин день рождения закончился в отделении «Скорой помощи», где папе загипсовали ногу и сказали, что в этот день он уже третий пациент, упавший со стремянки. Опасаясь, что в следующий раз меня снова не примут всерьез – хотя я, конечно, надеялась, что следующего раза не будет, – в тот день я рассказала родителям о том, как у меня чешется шея. Они похлопали меня по плечу и ответили, что мне не стоит придавать этому слишком большое значение. Слава богу, когда все случилось в четвертый раз, год назад, через пару дней после моего шестнадцатого дня рождения, до худших последствий не дошло. Мы решили где-нибудь поесть, и папа забронировал столик в нашем любимом ресторане. Незадолго до выезда у меня зачесалась шея. – Лучше никуда не ехать, – сказала я. Папа с восторгом и некоторой тревогой сказал: – Снова оно? Я молча кивнула. Мама рассердилась. – Это удобный случай доказать Анне и нам заодно, что речь тут идет о своего рода самовнушении. И оно не выдерживает критики с точки зрения науки. – А разве это не явление так называемого самоисполняющегося пророчества? – возразил папа. – Хм. Это зависит от того, применяем ли мы двоичную или поликонтекстуальную логику. И все-таки – нет. – Мама отрицательно покачала головой. – Давай поедем уже. – Я не хочу, – упрямо сказала я. Встревожившись, что они могут просто поехать без меня, я схватила ключи от машины и выкинула их в унитаз. – У меня есть запасной ключ, – сказала мама. – Тогда я лягу под колеса. Таким образом, праздничный ужин отменился. Два часа спустя мама позвонила в ресторан и осведомилась, не происходило ли у них каких-то необычных случаев вроде пожара или вооруженного захвата заложников, в ответ на что на том конце провода недоуменно заметили, что все в полном порядке. Мама мягко посмеялась надо мной и решила, что это сойдет за достаточное доказательство. На следующее утро папа ехал на работу. Точнее, хотел поехать на работу. Меньше, чем через три минуты он вернулся и сообщил о луже, которую обнаружил, выезжая из дома. Лужа состояла из тормозной жидкости. Прошлым вечером мы ничего бы не заметили из-за темноты. – Два-три раза тормоза бы сработали, – сказал вызванный им механик, проведя пальцем поперек горла, – а потом крышка. С тех пор шея у меня больше не чесалась. До сегодняшнего дня. Но почему сегодня она начала чесаться просто так, без связи с какими-то планами или намерениями? Я не собиралась плыть на красной гондоле, и никаких других планов у меня тоже не было. Может, надвигающаяся опасность угрожала всем? Землетрясение? Крупнейшее наводнение века? – Может, у тебя аллергия на солнце? – предположил Маттиас. – Возможно, – согласилась я, хотя мне было лучше знать. Сэндвич словно потерял вкус, хотя мне очень нравились эти треугольные, типично итальянские кусочки хлеба, и каждый день я съедала как минимум один такой бутерброд. Майонез просочился между пальцами, когда я запихнула в рот последний кусочек, поспешно прожевала и проглотила его, только чтобы наконец-то покончить с едой. В следующее мгновение мне внезапно захотелось исчезнуть оттуда как можно быстрее. Не только с этой кампо [4], на которой мы с Маттиасом устроили наш маленький пикник, но и вообще из этого города. Охваченная беспокойством из-за своего внезапного порыва, я подняла взгляд. И тогда я впервые увидела его. * * * Он подходил все ближе и притягивал к себе взгляды – не только мой. И дело было не только в том, как он выглядел, – хотя ладно, он выглядел великолепно, без вопросов, – но и в том, что он собирался затеять драку с другим парнем. Оба были примерно одинакового возраста, около двадцати лет, и кричали друг на друга что есть мочи. Как будто этого было недостаточно, они начали друг друга толкать. Тот, от которого я едва могла отвести взгляд, был одет небрежно, почти в лохмотья. На нем были поношенные джинсы, грязные кроссовки и черная футболка с крупной надписью: «Я – настоящий победитель». У него были темные вьющиеся волосы, слегка длинноватые, и даже с нескольких метров было заметно, какие у него невероятно белые зубы. Я рассеянно подумала: «За шмотки ему вряд ли можно засчитать победу, но к зубам не придраться». Другой был чуть-чуть ниже ростом, но при этом сложен покрепче. И он вел себя явно агрессивнее. Это стало особенно заметно, когда он вытащил складной нож. Какая-то женщина увидела это и в ужасе закричала. Тогда это заметили и другие, и толпа взволнованно зашумела. Я задержала дыхание; все больше прохожих останавливались поглазеть на драку. Оба парня непрерывно орали, и тут коренастый взмахнул ножом в воздухе и угрожающе приблизился к кудрявому. Но тот не отступил ни на шаг и вместо этого широко расставил руки, будто приглашая соперника наконец-то атаковать. – Вот черт, – в ужасе сказал Маттиас. – Он его сейчас зарежет! Нужно позвонить в полицию! Коренастый замахнулся ножом, а все последующее произошло так быстро, что едва можно было уследить. Победитель молниеносно схватил противника за руку и вывернул ее, отправив нож в полет по высокой дуге. Одновременно он высоко подпрыгнул и пнул коренастого в колено. Тот со стоном скорчился и, громко ругаясь, растянулся на мостовой.