Это ее дело. Взять человека, живущего на верху мира — по крайней мере, на верху «Сент-Стивена», — обладающего здоровьем, богатством и женщинами — всем в достаточной мере. Он знал, чего хотел, и теперь это принадлежало ему. А тут возникает природа и говорит ему, что все это, вместе взятое, не стоит и ногтя Рут Винсент. Говорит, в сущности, что живет он теперь только для того, чтобы завоевать для себя Рут. Сделать это возможно, сделать это нужно. Единственное препятствие представлял собой Ландин, точнее, ее отношение к нему. Если этот человек потерпит неудачу, утверждая свою невиновность и чистоту души до самого конца, для нее он станет мучеником, а мученики для подавляющего большинства женщин извращенно привлекательны. Поэтому главной целью было поглубже утопить Ландина, чтобы его ничто не могло спасти. Чтобы, пока он будет отбывать в тюрьме свой срок от двух с половиной до пяти лет, от него остались только дурные воспоминания. В этом заключалось все. И после этого не останется никаких проблем. В машине Рут сказала: — Если выказываете традиционное мужское недовольство необходимостью ждать женщину, пожалуйста, не надо. Я сказала вам, что на это уйдет время. — Что? О-о, прошу прощения. Я не думал ничего подобного. — Он вел машину, глядя прямо перед собой, силясь не повернуться и взглянуть на ее профиль или хотя бы не бросить взгляд на ее ноги. — На самом деле я думал об этой пьесе. — Что думали о ней? — О том, как Смерть постоянно появляется в этих старых моралите, чтобы страхом вернуть людей к добродетели. Но поскольку даже самый тупой крестьянин знал, что дни его все равно сочтены, так ли уж легко было его испугать? — Конечно, легко. В конце концов, тут не просто вопрос смерти. Это означало, что ты закроешь глаза и тут же откроешь их перед вратами ада, где надпись гласит: «Оставь надежду всяк, сюда идущий»[22]. Не думаете, что этим можно было испугать кого угодно? — Кроме добродетельных, разумеется. — О, вы знаете, что представляют собой добродетельные — они пугаются больше всех, когда предстоит предстать перед судом. И это было буквально время суда. Смерть только ставила тебя перед Судьей. — Перед, так сказать, прославленным полицейским? Рут сделала резкий вдох. — Да. — Нет, мне кажется, в «Обычном человеке» Смерть была полицейским, жюри и судьей сразу. Настоящей Звездной палатой[23], как сказал бы наш друг Харлинген. Согласны? — Так вы читали «Обычного человека»? — удивленно спросила Рут и хлопнула себя по лбу ладонью. — Надо же! Это прозвучало снисходительно, разве не так? Но такого намерения не было. Или все же было? — Вам лучше знать, — равнодушно сказал Мюррей. — Однако должен вам сказать честно, что иногда читаю книги. Трудные слова ищу в словаре. — Правильно. Позволите задать вам очень дерзкий вопрос? — Там видно будет. — На этот раз тут не снисходительность. Тут любопытство. Как такой человек, как вы, стал частным детективом? — Я хотел добиться успеха в жизни. А как вы стали школьной учительницей? — Наверное, это судьба. В детстве, сколько помню себя, я руководила другими детьми в квартале. Учила их играм, читала им, сочиняла пьески для них, сбивалась с ними с ног. И мне это нравилось. Как им, не знаю. Не будучи знакома с новейшими теориями воспитания, я не трудилась спрашивать, нравится ли им это. — Что это был за квартал? — Все тот же. Барроу-стрит. Дом принадлежал моей семье с тех пор, когда Гринвич-Виллидж был, в сущности, еще деревней. Это интересный дом, если вы не против причудливого водопровода. Мюррей отметил, что в ее словах не прозвучало нотки приглашения, но никак не отреагировал. — Вы живете там не одна, так ведь? — Нет, родители живы и активны. Папа преподает историю в Колумбийском университете. — Вот как? Хорошо знакомое мне место. — Кто бы мог подумать, — сказала Рут. — Когда вы там учились? — Я там не учился. Окончил Городской университет. Но у моего отца напротив Колумбийского была зеленная лавка — думаю, он дружил со всеми преподавателями, — и позвольте сказать вам, что возле этих ворот не было более увлеченного болельщика, чем я. А вам известно, что ужасно недооцененная колумбийская футбольная команда однажды поехала в Калифорнию и нанесла поражение сильной стэндсфордской команде на стадионе «Роуз Боул» в Пасадене? Мне потребовались годы, чтобы избавиться от того наваждения. Я, должно быть, двадцать раз бегал той весной на территорию университета, стараясь получить автографы каждого члена команды. С тех пор студенческий футбол перестал быть таким. Рут застонала: — Это вы так думаете. Знаете, когда вы ушли в субботу от Харлингенов, Ральф включил телевизор на полную громкость и до вечера смотрел один матч за другим? Я занималась с Меган в ее спальне и не слышала даже собственного голоса. Да еще Дайна заходила время от времени объяснять сквозь этот шум, что выбор средневековой пьесы был ошибкой с самого начала. Так что давайте не будем недооценивать студенческий футбол. Он меня так расстраивал, что я всерьез подумывала о том, чтобы взяться за другую пьесу. — Какую? — За одну вещь валлийского поэта Эвана Гриффита. Совершенно замечательную, очень забавную. Читали вы его? — Читал. Диди была его подружкой. — Эвана Гриффита? — Давайте не будем недооценивать Диди, ладно? — Теперь Мюррей рискнул взглянуть на нее и обнаружил, что она таращится на него, открыв в изумлении рот, словно ребенок. — Господи, что удивительного в знакомстве с Эваном Гриффитом? — Потому что это удивительно. Потому что он… а, ладно. Вы тоже знали его? — Нет, встречался всего один раз. — Каким он был? Мюррей задумался над ответом. — Очень талантливым. — Вы знаете, что я не об этом, — раздраженно сказала Рут. — Каким он был как личность? — Диди может ответить на этот вопрос лучше, чем я. Спросите ее как-нибудь. — Хорошо, спрошу непременно, — твердо сказала Рут, потом с любопытством вгляделась в ветровое стекло. — Почему сворачиваем здесь? Это только Сорок седьмая улица. — Потому что я хочу спуститься к Риверсайд-драйв. Это кружной путь, но мы избежим пробок. И я хотел поговорить об Арнольде, не беспокоясь о пробках. В конце концов, мы здесь для этого, не так ли? — Да, — ответила Рут. — Что вас интересует конкретно? — Так, вы помните, что он приезжал ко мне в контору и записал на магнитофон свою версию случившегося? — Да. — Вот об этом я и хотел с вами поговорить. Вообразите, что я магнитофон, и расскажите все, что можете, начиная со знакомства с ним. Не беспокойтесь о том, насколько это будет затрагивать личность и насколько несущественным может что-то показаться. Все это принесет пользу. Вы не против? — Нет. Но не лучше ли будет, если Арнольд сделает это сам? Я только… — Как-нибудь в другой раз. А между тем это необходимая часть общей картины. Вообразите даже, что меня нет здесь, что вы разговариваете с собой вслух. Вы поразитесь, какую значительную помощь это может оказать, когда будет создаваться отчет. Дорога шла над пирсами Гудзона. Мюррей вел машину на малом газу, глядя, как солнце медленно садится за холмы штата Нью-Джерси по ту сторону реки, поглядывал на стоящие суда, стараясь издали опознать их по маркировке на трубах, и вполуха слушал Рут. Но прежде всего осознавал, что девушка сидит рядом с ним, откинув назад голову и почти касаясь коленом его колена. Было бы легко положить руку на спинку сиденья, передвинуть колено на долю дюйма, чтобы создать электрический контакт. Но он не сделал этого. Он вел машину на малом газу и слушал, как она говорит об Арнольде Ландине. Она познакомилась с Арнольдом в средней школе. До этого или после не встречалась ни с кем из других парней, даже не общалась с ними. Он был единственным. Сначала просто иногда помогала ему в занятиях, так как учился он плохо, а потом они вдруг стали постоянно ходить вместе. Что было достижением для обоих, если смотреть на это таким образом. Арнольд был школьным героем, за ним увивались все ровесницы, а она сама — так вот, ребята постоянно ходили за ней по пятам, хотя она никоим образом их не поощряла. Так что и она, и Арнольд могли бы хвастаться своей победой. После окончания школы Арнольд никак не мог найти постоянной работы, так как находился в призывном возрасте, и ни одна компания не хотела идти на риск обучить парня, а потом уступить его армии. Поэтому он связался с одной из местных шаек парней в кожаных куртках, которые восхищались им за прежнюю славу. Ей это было неприятно. Не потому, что в поведении этих ребят было что-то преступное, а потому, что они были пропащими, без цели в жизни, Арнольд был выше их на целую голову. Она несколько раз ссорилась с ним из-за этого, а потом все уладил призыв в армию. Большую часть службы Арнольд провел за океаном, но писал много. Его письма, всегда трогательные, иногда были такими впечатляющими, что приводили в смущение. Неприятный эпизод вышел из-за фотографии. Он попросил ее прислать свою фотографию в купальном костюме, а она, поразмыслив, отказалась. Их письма стали такими резкими из-за этой ерунды, что в конце концов фотографию она ему отправила — и надеялась, что он не станет показывать ее как свидетельство своего успеха. Она понимала, для чего он затеял эту историю. Он любил ее, гордился ею и хотел, чтобы все знали почему. В сущности, это был комплимент, хотя и огорчительный. Возвратясь домой, Арнольд сразу же стал искать работу, но теперь, по иронии судьбы, был неквалифицированным, необученным, стоящей работы для него не было. Мысль о полиции пришла ее отцу, и он использовал кое-какие политические связи, чтобы Арнольда приняли без труда. В тот день, когда был принят в полицию, Арнольд сделал ей предложение. Ей не хотелось принимать его — тому было несколько причин, — но в конце концов он уговорил ее носить его кольцо без назначения дня свадьбы. Полицейским в форме он нес службу так успешно, что его выбрали для перевода в полицию нравов. После этого дела изменились к худшему. Арнольд ненавидел свою работу, ненавидел заманивание проституток в грязные номера отелей, ненавидел насмешки и угрозы букмекеров, когда задерживал их, ненавидел мысль, что все знакомые втайне считают его взяточником. И боялся попросить о переводе в другой отдел, потому что и люди из его отдела, и остальные полицейские стали бы смотреть на него с удвоенным подозрением. Таким было положение дел, когда Лоскальцо нанес удар. Теперь оставалась только надежда, что в суде восторжествует справедливость. Существовало несколько способов позаботиться об этом, снять повязку с глаз Фемиды, чтобы она ясно увидела невиновность Арнольда Ландина. — Не нравится мне ее статуя, — устало сказала Рут. Взглянула на Мюррея, по-прежнему держа голову на подголовнике. — Всегда не нравилась. Помню, еще в детстве я однажды спросила, почему у нее завязаны глаза, и потом уже поняла, что это выглядит порочно. Мюррей превосходно рассчитал время поездки. Свернул на Барроу-стрит и остановился перед домом, который указала Рут. Она не спешила выходить, и Мюррей почти рассеянно положил руку на спинку сиденья, чтобы она касалась ее волос. — Сигарету? — спросил он. — Нет, спасибо. Он сунул запечатанную пачку обратно в карман. — Странное дело, — сказал он. — С тех пор как мы познакомились, я впервые вижу вас хоть немного спокойной. — Да? Пожалуй. Может быть, я просто выговорилась. Вы хороший слушатель. — И вам давно нужен был такой. Даже если это человек, которого две недели назад вы чуть не растерзали за утверждение, что Арнольд виновен. Скажите, откуда вы знаете, что я по-прежнему не считаю так? — Потому что не считаете. — Откуда вам это знать? — Так вот, — неторопливо стала объяснять Рут, — это непросто, но сводится к тому, что вы на самом деле не тот тип, каким притворялись. Понимаете, не циничный, грубый частный детектив, роль которого разыгрывали. Вы совсем не такой.