— Отлично, — сказал Чипмен, — идите и повторите. А я тем временем поговорю о деле с этой очаровательной интеллектуалкой, которая могла бы — только могла бы — заинтересоваться кинопробой. Что скажете? — обратился он к Рут. — Может, проба выйдет удачной, может, нет, но без всяких условий. Мне нужен отснятый материал, чтобы посмотреть, может ли кинокамера передать эти флюиды. Вы заинтересованы? — Это вызывает у меня легкое любопытство, — ответила Рут, — но не заинтересованность. Знаете, то были его племянники, не сыновья. — Кто? — спросил в замешательстве Чипмен. — О, вы знаете, кто. Те принцы в Тауэре были племянниками Ричарда, не сыновьями. О’Мираг, погруженный в мрачную задумчивость, внезапно потянул Чипмена за рукав. — Мистер, — заявил он таким тоном, что все находившиеся вблизи повернули головы к нему. — Думаю, вы меня очень сильно оскорбили. Признаетесь в этом откровенно, как честный человек? — Нет, — беззлобно ответил Чипмен. — Я прирожденный трус. Оскорбляю только детей и старых дам. Маленьких старых дам, — добавил он и на фут опустил ладонь над полом, чтобы показать каких. О’Мираг возражений не терпел: — Я сказал, что вы очень сильно оскорбили меня, мистер, и мне это не нравится. Особенно не нравится потому, что оскорбление исходит от здоровенного, жирного, трусливого недотепы, пахнущего голливудской покойницкой. Что скажете по этому поводу? Мюррей не стал ждать ответа Чипмена — схватил Рут за руку и потащил ее из центра бури, увидев напоследок занимательную сцену: кулак О’Мирага безрезультатно отскочил от мягкого плеча Чипмена, и почти одновременно большая кожаная сумка Ханны Чипмен резко ударила О’Мирага по испуганному лицу. От удара сумочка раскрылась, и все вокруг оказалось заполнено ее содержимым. «Ханна может этого не знать, — подумал Мюррей, — но никто не смог бы нанести более мягкого удара в защиту Эдуарда Первого». Глава 16 Мир за стенами дома был холодным, пустым, оживлял его порывистый ветер. Безлиственные деревья раскачивались в унисон, старомодные уличные фонари со скрипом описывали полукруг на каждом столбе. Мюррей остановился на тротуаре у подножия ступеней, сказал: — Постой, хочешь смертельно простудиться? Рут покорно стояла, пока он застегивал ей пальто. Его окутывало тепло ее тела, лицо находилось в опасной близости, и защищаться от этого он мог только тем, что хмурился, резко продевал пуговицы в петли, был добрым, но равнодушным мужчиной, ухаживающим за маленькой сестренкой. — Все-таки решила идти пешком? — спросил он. — По такой погоде путь домой долог, а у меня за углом стоит машина. — Я предпочту идти. А погода замечательная. Все вокруг напоминает Walpurgisnacht[33]. — Она подняла взгляд к тучам, проплывающим мимо луны. — Видишь? Может быть, сейчас пролетает ведьма. — Нет, нет. Ее бы засекли радаром и сбили, не дав миновать Лонг-Айленд. Сбили бы, как сверхзвуковой самолет. — Долой эту мысль, — сказала Рут. Постукивание ее высоких каблуков создавало быстрый аккомпанемент его шагам, они шли вниз по улице, и, заметил Мюррей, она старательно держалась в нескольких дюймах от него. — Долой радар. Долой все, что уничтожает ведьм, чародеев и чудеса. Наступишь на трещину — маме дашь затрещину, — весело произнесла она нараспев, осторожно выбирая путь среди трещин на тротуаре, а потом негромко вскрикнула: — О бедная мама! Но ведь это не моя вина? Здесь трещин больше, чем целого асфальта. — Это должно служить бедной маме утешением, — язвительно произнес Мюррей. — Но иного она не заслужила. Женщина, позволяющая пьяной дочери заигрывать с колдовством… — Если не знаешь, что за вздор несешь, будь добр, помалкивай. С колдовством я больше не заигрываю. И я не пьяная. У меня исключительно активная печень, она что-то делает или не делает с выпитым алкоголем, поэтому опьянеть мне невозможно. Сейчас я просто слегка навеселе. В этом нет ничего дурного, так ведь? — Совершенно, — ласково ответил Мюррей. — Похоже, это идеальное состояние. — Вот именно. — Она вспомнила что-то приятное и вздохнула. — Господи, какая ночь. Какая чудесная ночь. Я не умолкала, как только вошла туда, и любила каждую минуту там до потери сознания. Должно быть, во мне скопилось пять лет разговоров, и множество славных, потрясающих людей слушали меня и спорили со мной. А я люблю, черт возьми, чтобы люди со мной спорили. Терпеть не могу сладкоречивых типов, которые улыбаются и поглаживают тебя по головке вместо того, чтобы высказаться начистоту. — Я так и понял. Между прочим, пока длились все эти рукопожатия — до того как начался скандал, — ты хотела что-то сказать мне. Что именно? Рут помолчала, потом, бессмысленно глядя, покачала головой: — Не знаю. Что-то было, но вспомнить не могу. Ужасно, правда? — Жуть. Попытайся говорить о чем-нибудь другом. Может быть, вспомнишь. — О чем говорить? — Она засмеялась, потом икнула. — О Господи, — с отчаянием сказала она, — теперь у меня икота. Сдает все сразу. Они дошли до Четвертой авеню, на углу она ухватилась обеими руками за почтовый ящик, содрогаясь то от бурного, беспомощного смеха, то от громкой икоты. — Все! — смогла она произнести наконец. — Разум, душа, тело. Я чувствую себя одной из картин Алекса. Что находишь ты в этих картинах? — Они напоминают мне жизнь на линолеумных фабриках, — ответил Мюррей. — Знаешь, обычное лечение икоты — несколько раз сильно ударить пациента по спине. Может быть, я… — Нет-нет. И не предлагай еще какие-то простонародные средства. Убивают они, а не икота. К тому же она уже прошла. По крайней мере, думаю, что прошла. — Рут вытянулась в струнку, закрыв глаза, чтобы проверить, так ли это, потом осторожно сделала вдох. — Да, прошла. Самообман неизменно помогает. Если закрыть глаза, она проходит. — Возможно. Или причина тут — разговор о картинах Алекса? — Нет, и вообще я говорила о них не по этой причине. Ты сказал — говори, что придет в голову, и я выбрала эту тему. Но ты должен поддерживать разговор. Может, выскажешь глубокие, значительные взгляды на живопись? — Я — нет, — возразил Мюррей. Когда они свернули на авеню в южную сторону, ветер стал дуть им в спину, и он с удовольствием почувствовал, что в онемевшие черты лица возвращается жизнь. — Почему ты решила, что они у меня могут быть? — Миссис Дональдсон, например, так считает, — беззаботно сказала Рут. Он взглянул ей в лицо, но оно было бесхитростным. Слишком уж оно бесхитростное, решил Мюррей. — При чем здесь миссис Дональдсон? Рут покачала головой. — Мне очень жаль, случайно вырвалось. Не следовало этого говорить. — Оставь пустые сожаления. При чем тут она? — Да, собственно, ни при чем. Просто она доверительно сказала мне — почти дословно, — что у тебя полно глубоких, значительных мнений. Что ты своего рода ангел от культуры, всегда парящий поблизости с Откровением. Или ты не знал этого? — Знал, конечно, — ответил Мюррей с дурным предчувствием. — Только не предполагал, что у вас будет возможность поговорить об этом. Когда это произошло? — Во второй половине дня, в галерее. Когда она приглашала меня на вечеринку — честно говоря, по ее описанию это больше походило на поминки по Эвану Гриффиту, — то ясно дала понять, что платой за вход будет присутствие в галерее до основного события и несколько вежливых похвал картинам Алекса. Само собой, я согласилась. Потом она отделила меня от толпы, втиснула в угол и долго говорила со мной. Много было сказано о тебе. — Плохого или хорошего? — И того и другого. Тебе известно, что ты расколотая личность и ужасно ранимый? Мюррей сморщился. — Наверное, и это цитата? — Слово в слово. Но ничего страшного. Она сказала, что Эван Гриффит был таким же, так что ты в хорошей компании. И прочла мне целую лекцию об Эване. Кажется, ее работа заключалась в том, чтобы лелеять, баловать, обслуживать его и время от времени получать за это нахлобучку. Звучало это просто восхитительно. — Я не замечал, что ей это было очень не по нраву, — сказал Мюррей. — Собственно, с Алексом у нее почти то же самое. Она напрашивается на это. — Знаю. Я видела ее с Алексом в галерее и поразилась, наблюдая за ней. Она была жуткой собственницей, неугомонной, стремящейся быть рядом, а он — ну, ничего особенно жестокого не было, но он постоянно отталкивал ее. Это было жалкое зрелище. Неужели у нее совсем нет гордости? Неужели она не понимает, как это унизительно? — Если и понимает, это ничего бы не изменило. Послушай, пока вы там чесали языки, говорила она что-нибудь о Дональдсоне, с которым состояла в браке? — Сказала только, что на горизонте появился бывший муж. А что такое? Он что, постоянно избивал ее? — Может быть, хуже, — ответил Мюррей. — Она развелась с ним из-за его измены. Нет, я не шучу, — сказал он, заметив подозрительный взгляд Рут. — Думаю, то, что она застала Дональдсона в постели с другой женщиной, причинило ей больше страданий, чем любые побои. И это мнение специалиста. В моем бизнесе нужно быть настоящим специалистом по супружеским изменам любого масштаба. — Я слышала об этом, — промолвила Рут, и что-то в ее тоне задело нерв, уже раздраженный Лоскальцо. — Это настоящий бизнес, — сказал Мюррей. — Такой же, как у Ральфа Харлингена или, собственно говоря, у Арнольда. Мы все в одной упряжке независимо от того, какие у нас лицензии. Или ты не знала, что для руководства детективным агентством в Нью-Йорке нужно иметь лицензию? — Я об этом не задумывалась. И не понимаю, почему ты так раздражаешься? Только из-за моей совершенно безобидной шутки… — В таком случае оставь эту тему. — Почему ты все обрываешь меня? — раздраженно спросила Рут. — Я хочу, чтобы ты понял… а, ладно. Давай вернемся к миссис Дональдсон. Должна сказать, она была гораздо лучшей собеседницей, чем ты сейчас. Она обладала способностью успокоить его так же быстро, как привести в гнев, и это осознание было Мюррею приятно. — Хорошо, — сказал он, — она из никчемной семьи в Техасе, державшей во дворе коз, к шестнадцати годам не могла больше терпеть ни коз, ни семью, поэтому решила выйти замуж за миллионера. Естественно, поехала в Даллас. — Естественно. А этот Дональдсон был миллионером. Козлом другой масти, можешь сказать. — Нет, можешь ты. Но миллионером он был действительно. Она работала у него в конторе, он начал проявлять к ней отеческий интерес, потом интерес другого рода, однажды вечером они напились и поспешили сочетаться браком. Странно, тогда она не была победительницей никакого конкурса красоты, выглядела далеко не так, как сейчас, и все-таки он женился на ней. Она думает — потому, что была девственницей, и он понял, что может заполучить ее, только взяв замуж. Для людей типа Дональдсона очень важно prima noctis[34], понимаешь, что я имею в виду. Они могут заполучить почти любую женщину, какую захотят, но чтобы потекли слюнки, им нужен несорванный плод на верху дерева. И то, что это может быть неотесанная семнадцатилетняя девушка, видимо, значения не имеет. По крайней мере, не имело в данном случае. В общем, сказала она, поначалу было все замечательно. Она хотела быть превосходной домохозяйкой, каких видишь в журнальных рекламах — это было нетрудно, так как работу за нее делала группа мексиканок, а он был любящим мужем и, казалось, получал от этого большое удовольствие. Конечно, в то время она не знала, что, когда он уезжал по делам — а уезжал часто, — делами его всегда были женщины. Она не знала этого, пока они не поехали в Нью-Йорк, и тут он пустился во все тяжкие. Не знаю, было ли ему все равно, узнает она или нет, или он надеялся, что не узнает, но как ей было не узнать? В газетах она читает только «колонки сплетен», а он был сущей находкой для журналистов, ведущих эти колонки. Своих любовных похождений он не скрывал. Поэтому в один прекрасный день, не говоря мужу ни слова, она отыскала в телефонной книге номер адвоката. На ее счастье, адвокат пользовался услугами нашего агентства, и вот так я познакомился с ней. Я был вместе с ней и фотографом, когда Дональдсона застали с любовницей, и видел, как на нее это подействовало. Вот почему я сказал, что это причинило ей больше страданий.