Часть 38 из 163 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Глава 20
Мюррей побежал по коридору, зовя ее, смутно замечая призраков в ночных одеждах, которые перевешивались через перила лестницы над ним, провожали его жадными взглядами.
На боковой улице Рут не было видно. Он посмотрел по сторонам, а потом по наитию побежал к Восьмой авеню. Ему повезло — он увидел ее в половине квартала, она шла быстро, опустив голову под проливным дождем. Возле угла он догнал ее, схватил за руку и повернул лицом к себе.
— Куда это ты? — спросил он. — Что за дурацкая выходка?
Она ошеломленно посмотрела на него. Пальто ее было распахнуто, платье пропиталось водой, мокрые волосы спутались.
— Со мной все хорошо, — сказала Рут. — Оставь меня.
— Конечно, все хорошо. Тебя словно из реки вытащили. Пошли, давай вернемся к машине, я отвезу тебя домой.
— Нет. — Она попыталась вырваться, но он не ослаблял хватки, и она сдалась. — Не понимаешь? Когда я возвращаюсь поздно, они просыпаются и все обсуждают. Сейчас я не хочу этого.
— Предпочитаешь бродить по улицам, пока не встретишься с хулиганами? А если не повезет, в отличие от давнего случая в школе? Они могут оставить на память о себе гораздо больше этого.
Он коснулся пальцем шрама в уголке рта, и она отпрянула.
— Откуда ты знаешь об этом? — прошептала она. — Кто тебе рассказал?
— Никто не рассказывал. Или, может, рассказала ты десятком разных способов. Какая разница? Поехали домой, поговорим об этом в другой раз.
— Я сказала тебе, что не хочу домой.
— Так, куда еще можно поехать? — размышлял вслух он. Потом сказал с преднамеренной суровостью: — Как насчет моей квартиры? Это мысль, правда? Можно подняться туда, отметить завершение неприятностей выпивкой и повеселиться вовсю. Тебе не кажется это более привлекательным, чем дом или хулиганы?
— Поедем, если хочешь.
Мюррей хотел этого, но не таким образом. Неожиданно и потрясающе она признала, что игра окончена, что все досталось ему, но у него возникло мучительное ощущение, что ее равнодушный тон, ее внезапная, невероятная капитуляция каким-то образом лишают его триумфа. Он влюбился в женщину из плоти и крови, с тонкими нервами и сильным характером, в настоящую женщину, которой присущи юмор и гнев, любезность и вспыльчивость. То, что он получал как выигрыш, представляло собой тень всего этого. Нужно быть глупцом, чтобы вообразить, будто ему достается нечто большее.
Что же в таком случае делать? Отвезти ее домой, закрыться на время дверью от нее, от искушения? Но что произойдет после того, как дверь закроется? И существует ли вероятность, что она снова откроется для него? Что почувствует Рут завтра, когда больше не будет наедине с ним в этом пустом, нереальном ночном мире, созданном для нелогичности?
Мюррей стоял в мучении, боясь ответить на собственный вопрос, он понимал, что необходимо ответить, но боялся двинуться в ту или другую сторону, застрявший посередине, подвешенный за большие пальцы, как сказал бы Уайкофф, и чувствовал, как холод дождя и собственных страхов пробирает его до костей. «Не хватает сообразительности даже спрятаться от дождя», — подумал он в печальной насмешке над собой и повел несопротивлявшуюся Рут к подъезду.
— Ты подумала, что я это имел в виду? — спросил он, мысленно упрашивая ее сказать «нет», решить проблему таким образом, оставить все как есть. — Ты действительно думала, что я это имел в виду?
— Да, — ответила она, — я так думала.
Тротуар перед ними был весь в лужах, и светофор на перекрестке — внушительный робот, управлявший несуществующим уличным движением — окрашивал их в красный, потом в зеленый, потом снова в красный цвет.
— Ладно, — сказал наконец Мюррей, — подожди здесь. Через минуту я пригоню машину.
Когда они вошли в вестибюль «Сент-Стивена», участников банкета не было там уже давным-давно. Несколько уборщиц водили швабрами взад-вперед по мраморному полу и не обращали на них никакого внимания. Нельсон за конторкой оторвал взгляд от стопки картотечных карточек, которые разбирал, потом скромно снова опустил взгляд, а лифтер отложил «Дейли ньюс» и поднял их наверх в тактичном молчании. Это вызвало у Мюррея мысль, что ради него возник благородный заговор. Однако на сей раз, в отличие от других, его это раздражало.
В квартире он снял с Рут пальто и обнаружил, что оно пропитано водой, как губка. Видимо, она промокла насквозь, догадался он, и задался вопросом, как предложить ей раздеться и надеть что-нибудь сухое, чтобы это не походило на нелепую попытку соблазнения. Решил следовать ее воле, держаться хоть пуританином, хоть искусителем, как она захочет, но теперь обнаружил себя в идиотском тупике, где обе роли казались непригодными. Он понимал, что будь здесь не Рут, а другая женщина, это было бы смешно.
Мюррей предложил:
— Наверное, ты сейчас хочешь выпить, так ведь? Приготовить тебе что-нибудь особенное?
— Нет, — ответила Рут, — не хочу ничего. Меня стошнит от спиртного. — Слегка подалась вперед, для поддержки оперлась рукой о стену. — Со мной что-то происходит. Мне холодно, я мерзну.
Было ясно, что с ней происходит нечто неладное. Кожа Рут приобретала свинцовый оттенок, губы синели, ее бил озноб, она пыталась справиться с дрожью, зажмурясь и стискивая зубы, но безуспешно.
— Мне очень холодно, — выдохнула она, и когда Мюррей обнял ее, она привалилась к нему, и он услышал, как стучат ее зубы. — О Господи, как мне холодно.
Бегунок молнии на спине ее платья затерялся где-то под складками воротника. Мюррей нашарил его внезапно онемевшими пальцами, проклиная молнию и все другие приводящие в бешенство приспособления, наконец сумел расстегнуть молнию, стянул с нее платье и почти тем же движением руки снял мокрые туфли. Полунеся-полуволоча, он втащил ее в ванную. Распахнул дверцу душевой кабины и до отказа отвернул кран горячей воды. Вода хлынула исходящими паром струями. Он ощутил рукой, что она обжигает, открыл холодную воду, чтобы снизить температуру, и втолкнул Рут под душ, одной рукой поддерживал ее, а другой пригибал голову, при этом пар от горячих струй слепил его.
Это обращение было грубым, но действенным. Когда Мюррей наконец перекрыл воду и отпустил Рут, она вяло прислонилась спиной к стенке кабинки, усталая и уже не больная, грудь ее вздымалась и опускалась, кожа утратила жуткий пепельно-серый цвет и немного порозовела от возвращавшегося тепла. В таком виде, с темными, мокрыми прядями волос, в бюстгальтере и трусиках, липнувшими к телу, в чулках, прикрепленных к поясу растянутыми резинками, темневшими на молочно-белой плоти ее бедер, она волновала Мюррея гораздо больше, чем он ожидал. Гораздо больше, предположил он, чем если была бы обнаженной и ждала его объятий. И разве она сама не сознавала этого?
Очевидно, нет. Потому что, когда он грубо спросил: «Как теперь себя чувствуешь?» — она скривилась, явно стыдясь своей слабости и столь же явно не думая о том, в каком виде стояла перед ним.
— Лучше, — ответила она. — Почти хорошо.
— Вызвать врача? Он под нами.
— Нет, мне правда лучше. Только небольшая слабость в коленках, и только. — Губы ее изгнулись в легкой улыбке. — Наверное, ты думаешь, что я причиняю сплошные хлопоты, правда?
Поддаваться этой улыбке Мюррей не хотел.
— Может быть, — ответил он, отвернулся, взял с вешалки банное полотенце и протянул ей. — Наверное, тебя можно теперь оставить одну. Снимай мокрые вещи и закутайся в него, а я поищу, что тебе надеть. Буду ждать тебя внутри.
Мюррей оставил ее с банным полотенцем в руках, хмуро смотревшей ему вслед — такое же выражение лица было у него, когда он вошел в спальню и стянул насквозь мокрые рубашку и майку.
«Ну чего она ожидала от меня? Что я тут же возьму ее? Сделаю мученицей, чтобы покончить с этим раз и навсегда?»
Он сгреб на кровати телефонные сообщения, скомкал в кулаке и отбросил, потом стащил постельное покрывало, вытерся им, сильно растирая спину и грудь, пока не коснулся больного места. В зеркале оно отражалось внушительным синяком, точной формой каблука Кэкстона, и лицезрение его добавило топлива к огню, который, чувствовал Мюррей, загорается у него внутри. Он понимал, что это опасный огонь, узнавал признаки ревущей бури, напущенной распорядителем обид, и упивался им, неистово раздувал это пламя, чувствовал, как оно все сильнее охватывает его.
В гостиной требовалось позаботиться о другом огне. Она получит королевское обхождение, не ниже. Раскаленные угли для приятного помешивания кочергой, негромкую музыку для нервов, крепкую выпивку для крови. Он ни за что не допустит, чтобы говорили, будто Керк не может устроить представление, когда это требуется. Он сгреб подходящим поленом в сторону от центра топки золу и холодные угли, но когда распрямился после трудов, на него смотрели из темноты хитрое лицо Фрэнка Конми и призраки женщин, которых Фрэнк знал, будучи в расцвете сил, женщин с кукольными лицами, как у Моны Дауд, жеманных и томных, ждущих неизбежного перед шипящим огнем, и тень Диди, растянувшейся и немелодично храпящей — вся компания, необходимая для представления, когда Рут войдет предназначенной в жертву девственницей, уже в сборе, алтарь готов, жрец вооружен.
Мюррей изо всей силы бросил полено в топку. Оно разворошило золу, обдав его ею, ударилось о стенку с грохотом орудийного выстрела, отскочило в каминный экран, опрокинуло его с сильным, гулким лязгом. Комната огласилась громовым, оглушительным, радующим душу шумом, и когда стихли последние его отзвуки, он услышал у себя за спиной голос Рут:
— Что случилось? Что неладно?
Мюррей повернулся к ней. Она туго завернулась в полотенце от плеч до колен и прижимала его к груди обеими руками, полотенце поменьше было обернуто тюрбаном вокруг волос. Ее глаза были тревожно расширены. Она была самым уязвимым существом, какое он только видел в жизни — готовой на заклание козочкой, — и осознание этого вызвало у него в душе сильнейший взрыв.
— Неладно! — хрипло произнес он. — Господи, ты справшиваешь меня об этом? Это ты! Ты — вот что неладно!
— Из-за чего ты так злишься? — недоуменно спросила Рут. — Я только…
Он оборвал ее яростным жестом.
— Думаешь, ты безупречная? Думаешь, я могу обвинять Арнольда за эту женщину? Ни черта подобного. Я жалею его. Я ни разу не встречался с ним, а если бы встретился, то сразу бы возненавидел его хитрую рожу, но, Господи, как я жалею его за то, что ты заставляла его выносить! Такое сильное, здоровое животное влюбилось в девушку из сказки. Вот в чем суть дела, разве нет?
— Не знаю, — сказала в отчаянии Рут. — Не понимаю, почему ты ведешь себя так. Ты нелогичен.
— О нет, я логичен. Я задеваю тебя за живое, потому что это должно быть улажено здесь и сейчас. Скажи мне кое-что. Ты ни разу в жизни не позволила ни одному мужчине коснуться тебя, так ведь? Даже Арнольду.
Рут ошеломленно посмотрела на него.
— Я должна стыдиться этого?
— Нет, в таком поведении множество достоинств. Но почему ты отказалась от него? Ты знала, что означает твой приезд сюда. Почему ты это сделала?
— Захотела.
— Захотела, — презрительно передразнил Мюррей. — Какое замечательное нарушение приличий ради меня. Стоит мне лишь слово сказать, и я получаю все, что столько лет предназначалось Арнольду. А что тут такого? Я умнее Арнольда, как бы ты к этому ни относилась. Он так и не понял, почему ты была сказочной девушкой, правда? Нет, как всякий невежественный тип из трущоб, он считал, что женщина бывает такой, когда хорошо воспитанна, культурна, образованна. Что она чем-то чище. Что железы ее функционируют не как у обычных людей. Возможно, когда выйдет замуж, у нее появится любовный пыл — во всяком случае, на это можно надеяться, — но до тех пор надо быть неподалеку, восхищаться ею и не подпускать к ней других мужчин.
И ты использовала его, разве не так? У тебя были приступы страха после того, что произошло в том школьном подвале, нервы были постоянно натянуты, но Арнольд облегчал тебе жизнь с этими проблемами. Сам никогда не предъявлял никаких требований, потому что ужасно благоговел перед твоими утонченными манерами, был живой гарантией того, что этих требований не предъявит никакой другой мужчина. Даже облегчал тебе возможность лгать в этом себе самой. Как-никак, он спас тебя, ты была что-то должна ему, и каким еще способом лучше всего было расплатиться с ним — разумеется, своеобразной преданностью, которую можно использовать как пояс целомудрия. Разве все сводится не к этому? Разве это не истинная правда о кольце, которое ты носишь?
Теперь Мюррей кричал, надвигался на нее, хлеща голосом, но она не отступила. Она словно приросла к месту и смотрела на него в изумлении, словно он был големом[39], грозным, неотвратимым. Лишь когда он схватил ее за руки, она отреагировала и, не желая выпускать полотенца, подалась назад, лицо ее стало страдальческим, тело выгнулось назад так, что если бы он неожиданно выпустил ее, она упала бы.
— Это неправда! — выдохнула она. — Неправда!
— Перестань лгать себе! Это правда! Ты знаешь, что правда!
Он сильно затряс ее, а она качала головой в безрассудном отрицании, тюрбан на волосах развязался и упал на пол, волосы свалились на плечи. Держа ее так, видя так, он испытал ошеломляющее впечатление ложной памяти, будто уже пережил это в каком-то эротическом, почти забытом сне, пока не вспомнил, что впервые видел Хелен такой — мокрые волосы ее спадали на плечи, тело полуприкрыто обернутым вокруг него полотенцем, — и понял, что власть над Ландином, над Рут Винсент, над судьбой, которую он сознавал тогда, теперь окончилась, исчезла.
— Это правда! — взмолился он в мучительном желании вернуть эту власть. — Скажи, что правда!
— Если хочешь услышать от меня это — да! Теперь пусти меня. Пусти, пожалуйста. Ты делаешь мне больно.
Она стала вырываться, и он снова встряхнул ее.
— Не делай вид, будто повторяешь мои слова. Скажи так, чтобы я понял, что ты всерьез.
— Да! — выкрикнула она. — Я это всерьез, — а потом, когда он прижал ее к стене, сникла, вызывающая дерзость исчезла. — Почему для тебя это так важно? — жалобно спросила она. — Теперь все изменилось. Неужели ты не понимаешь?
— Я понимаю только, что ты избрала меня быть бальзамом для уязвленной гордости, своего рода лекарством, помогающим изгнать из сердца Арнольда. Но почему меня? Ты ясно дала понять в присутствии Харлингена, что думаешь обо мне и о моем бизнесе. Ты сказала, что бизнес этот грязный. Хорошо, пусть. Но в таком случае, не опускаешься ли ты ниже уровня своего класса? Не слишком ли большую любезность мне оказываешь, учитывая, что я представляю собой?
— Ты говоришь это… — Рут удивленно посмотрела на него. — Сам себя не слышишь? Ты хотел, чтобы это было сарказмом, но это не сарказм. Ты действительно в это веришь. Ты защищаешься.