Каждый раз, когда Марк так говорил, я сразу машинально смотрел на свои часы. А говорил он так каждое утро понедельника. Еще вылезая из машины, я взглянул на часы на приборной доске — они показывали без трех минут восемь. На парковке я посмотрел на наручные часы. Но все равно, когда Марк сказал то, что он говорил мне каждый понедельник с тех пор, как мы начали играть в теннис, я, как полный идиот, уставился на часы. У Марка кудрявые черные волосы и темно-карие глаза. Теперь у него еще и усы, которые он лелеял уже два месяца. Когда начал отращивать их, сказал мне: усы сейчас самое то. Все молоденькие девицы с ума сходят. Это важно: Марк сорокавосьмилетний холостяк. Если бы у него не получалось сводить с ума молоденьких — то кто бы ему оставался? Старушки тридцати девяти — сорока лет? Ну уж нет! Все эти годы Марк был холостяком, пользующимся успехом, а все потому, что следовал моде. «Мода, Мэтт, — говорил он. — Если хочешь в чем-нибудь преуспеть, следи за модой. Усы сейчас — самое оно. Дамочка моложе тридцати безусому в морду плюнуть и то не захочет». — «А усатому?» — «А вот умников никто не любит, Мэтт», — усмехнулся Марк и сделал вид, что стреляет в меня указательным пальцем. Он разгромил меня в пух и прах. Нет чтобы сжалиться над человеком, у которого на правом запястье эластичный бинт — Марк играл лучше, чем когда-либо на моей памяти. Его подачи были убийственны. Мяч летел низко над сеткой, ударялся о корт, подскакивал высоко вверх и уходил влево, требуя от меня бэкхенда[43]. Из-за «локтя теннисиста», эпикондилита, которым я страдал, выполнить этот удар мне мешала пронзительная боль. Почти все мои ответные подачи сводились к слабеньким ударам, от них мяч взмывал высоко вверх лишь для того, чтобы по другую сторону сетки наткнуться на удар Марка над головой. А когда мне удалось в ответ на его подачу изобразить что-нибудь поприличнее, Марк оглушал меня целой канонадой слэшей через весь корт, изящных укороченных ударов, приводящих в бешенство свечей и коварных ударов с лета, нацеленных так, что встань я на пути у мяча — так мне бы, чего доброго, голову снесло. Он выиграл первый сет со счетом шесть — два, а второй — со счетом шесть — ноль в свою пользу. Когда спросил, не хочу ли сыграть третий, я ответил, что он — жестокий и бессердечный субъект, беззастенчиво пользующийся немощью калек. — Да ты повязку не туда надел, — усмехнулся Марк. — Если у тебя локоть болит, так и носи на локте, а не на запястье. — Нет, — возразил я, — это движение запястья вызывает боль в локте. — Кто это тебе сказал? — Врач. — Что еще за врач? — Доктор Купер, ортопед. — Много он понимает в локте теннисиста! У меня «локоть теннисиста» случился впервые, когда мне было шестнадцать. — И как ты от него лечился? — Сделал повязку на локоть и полез на крышу с девицей по имени Жизель. Уж Жизель-то знала, как лечить «локоть теннисиста». Если бы Жизель находилась тут, в Калузе, она бы тебе его мигом на место поставила. — Да не локоть это, а запястье! — Она бы и запястье тебе вправила, старушка Жизель! Было уже двадцать минут десятого. Тренировка Марка в избиении беспомощных продолжалась немногим более часа. Корты, где раньше бывали только одни мужчины, начинали заполняться женщинами — кто-то уже играл, кто-то только шел к свободным кортам по обсаженным кустами дорожкам. Кое-где корты поливали, и повсюду слышались ритмичные удары мячей — подача, ответный удар, подача, удар. Утро выдалось прохладное, слабый ветерок шелестел в ветвях деревьев, растущих рядом с кортом. Я поймал себя на мысли: что-то изменилось. Скорее, ничего не изменилось, в этом-то вся и беда. Все было как обычно. Таким могло бы быть утро понедельника неделю назад — или две недели. Нигде не было заметно никакого возбуждения, никакого отголоска того факта, что прошлой ночью, всего за несколько миль отсюда, женщину с двумя дочерьми зарезали ножом. По правде говоря, в Калузе бывало иной раз, что кого-нибудь зарежут или застрелят, но в основном виной тому были принявшие дурной оборот потасовки в баре. Сенсационные убийства — редкость в наших краях. За три года, что тут жил, я мог припомнить только одно такое — случилось оно на Стоун-Крэб. Дело Хоуэлла. Шуму оно наделало в городе много. А в это утро, кажется, об убийствах на Джакаранда-драйв знали лишь те, кто находился в доме Джейми накануне ночью. Холодок пробежал у меня по спине: один из этих людей был убийца. — Знаешь, почему теннис стал таким популярным видом спорта? — произнес Марк. — Теннис дает женщинам законный повод продемонстрировать свои трусики. Если бы женщины должны были играть в теннис в коротких платьях, то они бы, наверное, занялись квилтингом. А так — женщина тянется, чтобы сделать подачу, наклоняется для отражения удара, и весь мир видит ее трусики и может вслух восхищаться великолепной задницей. Как же это прекрасно! Ну что, адвокат, у тебя есть время выпить кофе или ты спешишь подавать апелляцию по делу Сакко и Ванцетти? — У меня есть время выпить кофе, — ответил я. Шестеро мужчин и четыре женщины сидели за столиками в кофейном павильончике. Пока мы шли к стойке, Марк разглядывал женщин. Одна из них, блондинка с большим бюстом в белой футболке и очень коротких шортах, вызывающе долго посмотрела на него. Он подмигнул ей, а она отвернулась и завязала преувеличенно оживленный разговор с женщиной, сидевшей справа от нее. Марк заказал два кофе и спросил, не хочу ли я сладкую булочку из слоеного теста с творогом. Я ответил, что обойдусь без булочки. Мы заняли столик около стенки павильона, с видом на корт номер пять. Две очень способные теннисистки играли на нем один на один. Старшей из них было лет под семьдесят, но у нее была такая подача, что ее более молодой сопернице приходилось нелегко. Я молча наблюдал за ними несколько минут и пил мелкими глотками кофе. Внимание Марка было целиком поглощено той самой блондинкой, которая смерила его оценивающим взглядом. Когда я спросил Марка, чем он занимался в последнее время, он ничего не ответил. Я повторил свой вопрос. — В профессиональном плане или в плане общения? — уточнил Марк. — Впрочем, ну его, профессиональный план. В личном все гораздо интереснее. Помнишь, я тебе рассказывал про девушку по имени Эйлин? — Стюардессу из «Нэшнл эйрлайнс»? — Нет, стюардесса — это Арлин. — Ни о какой Эйлин ничего не помню. — Ну, неважно. Мы с ней так подружились! — Отлично, — кивнул я. — Что хорошего? — возразил Марк. — Она переезжает обратно в Огайо. Ей предложили место преподавателя в Оберлине. Вчера вечером звонит мне и говорит, что ей ужас как срочно нужно встретиться со мной. Я говорю — не могу. А она: «Ну я же уезжаю в Огайо!» А я ей: «Знаю, дорогая, что ты уезжаешь в Огайо. Но ведь это будет только в сентябре. А пока еще даже март не наступил». — Так ты пошел с ней встречаться? — Нет, у меня была назначена игра в покер, которую вчистую выиграл твой приятель. — Мой приятель? — удивился я. — Джейми Берчер. Ты меня с ним как-то познакомил, давно уже. В «Синем море». — Ах Парчейз? Ты имеешь в виду Джейми Парчейза? — Да-да. Терапевт, по-моему. — И ты с ним вчера вечером играл в покер? — Ты так говоришь, будто тебя это шокирует, Мэтт! Это законом не запрещается, сам знаешь. — Да, знаю, просто… — Он в упор меня не узнавал. Руку пожал, как вы поживаете, мистер Голдман, то да се, ну и уселся считать фишки, — продолжил Марк. — Да и черт с ним! — Ничего не понимаю, — пробормотал я. — Ты ходишь туда играть постоянно? — Нет, один мой друг позвал меня вчера вечером, за десять минут до того, как позвонила Эйлин. Арт Крамер, помнишь такого? Он занимается продажей недвижимости на Уиспер. — Нет, я с ним не знаком. — Два игрока в тот вечер отказались, вот он и спросил, не могу ли я оказать ему любезность и прийти сыграть. Когда-то я с ними играл, но мне не очень понравилось, вот я и не приходил к ним больше. Играют они по маленькой, по пяти или семи карт… Ты в покер-то играть умеешь? — Да. — Представь, Арт не умеет! Ну, то есть по-настоящему не умеет. Любит игру, но хоть ты тресни — ничего у него не получается. Знаешь, сколько он вчера проиграл? — Сколько? — Сорок долларов. Да, да, понимаю — звучит не очень впечатляюще, но эта компания играет на медные деньги. А твой приятель вчера сорвал куш и ушел. — Мой приятель? — Мэтт, скажи честно, у тебя болезнь с локтя на ухо перекинулась? — Ты про Джейми Парчейза говоришь? — Да, про твоего приятеля. Твоего приятеля Джейми Парчейза, терапевта. Да ты попроси его, Мэтт, пусть он тебе уши посмотрит. — Ты хочешь сказать, что он выиграл? — Точно. Умница, Мэтт! Именно это я и имел в виду, говоря, что он сорвал куш и ушел. Выиграл. Блестяще, Мэтт, ты демонстрируешь поразительные… — Подожди! Джейми выиграл? — Тут, наверное, эхо, — усмехнулся Марк. — Да, он выиграл. Поменял фишки на деньги, попрощался и ушел. — Он объяснил, почему уходит? — Сказал, что идет домой. — Именно такими словами? Марк воззрился на меня. — Я пребывал в уверенности, что разговариваю по-английски, — протянул он, — но, видимо… — Марк, он прямо так и сказал, что едет домой? — Да, он прямо так и сказал — еду домой. И это было довольно некрасиво с его стороны, Мэтт. Нельзя взять и бросить игру, когда в выигрыше ты. Мы играли до часу ночи, а он вытянул из игры шестьдесят баксов, когда еще и одиннадцати не было. — Тогда он и уехал? В одиннадцать? — Ну, если быть точным, чуть раньше одиннадцати, — покачал головой Марк. — И это уже не в первый раз, между прочим. Если верить Арту, то у твоего дружка образовалась такая привычка. — Какая привычка? Уходить пораньше, не доиграв? — Да. — Ты хочешь сказать, всегда, когда он выигрывает? — Нет, и когда проигрывает тоже. Арт любит, чтобы игроков было не менее семи, это оживляет игру. Когда кто-нибудь встает из-за стола раньше, меняется динамика игры. Бьюсь об заклад, теперь Арт постарается сплавить его. Вчера он был просто вне себя, уж поверь мне. — Марк помолчал. — А что же тогда станет делать твой приятель? Когда у него не будет удобного алиби в виде игры в покер? — Не понимаю, куда ты клонишь. — Да ладно, не понимаешь! Мэтт, похоже, твой приятель ходит налево. Это его дело. Но неужели он не может себе придумать алиби получше, чем игра в покер? Например, каждое воскресенье вырезать кому-нибудь аппендикс…