– Мама, можно поговорить с тобой наедине? – Это же не очень срочно? – Мне тоже нужно поговорить с тобой наедине, Берт, – сказал Эрик Лосекат. – Со всех сторон секреты! – воскликнула Мими. Альберехт последовал за ними в гостиную. – Мама имела невероятный успех, – сказала Мими. – Ты как раз вовремя. Мы сами только что приехали после концерта. – Просто потрясающе – сказал Эрик. – Ее четыре раза вызывали на бис. Ты согласен, что она превзошла саму себя? – Я не попал на концерт, – глухо ответил Альберехт. – Ты же видишь, как я одет. – Был занят? – И это тоже. – До чего же ты бледный! – Скажи, а дело журналиста, оскорбившего Гитлера, уже рассматривалось? – Да, сегодня. – И какого же наказания ты для него в итоге потребовал? – Освобождения от судебного преследования. – То есть оправдания? – Это не совсем одно и то же… Отвечая на вопросы Эрика, Альберехт понемножку отодвигался от него, как бы уходя от разговора, и в конце концов сбежал в гостиную. Можно ли назвать это бегством? Это был не более чем жест, который никак не мог помешать продолжению разговора о журналисте, оскорбившем Гитлера. Потому что в гостиной стоял его брат Ренсе, политически ангажированный художник. Альберехт пожал ему руку. Эта рука была спасательным кругом, который, впрочем, не мог ничего спасти. Сам Ренсе, тоже во фраке, стоял, облокотившись о черный рояль. – Привет, Берт. У тебя, надеюсь, особых неприятностей нет? Альберехту с огромным трудом удалось выдавить из себя несколько слов: – Привет, Ренсе, как жизнь? – Удовольствие ниже среднего, но пока бегаем, – ответил Ренсе. Он был на два года младше Альберехта и зарабатывал на хлеб уроками рисования. Если другие люди, отпуская шутку, смеются во весь рот или делают вид, что смеются, то Ренсе лишь криво улыбался, не разжимая губ. – Ты скверно выглядишь, – сказал он, – прямо совсем скверно. Что-то случилось? Белая рубашка у Ренсе была грязноватая спереди, надета явно не первый раз после стирки, подумал Альберехт. Ренсе, художник, чьи картины никто не покупал, вынужден был преподавать рисование в средней школе. Но все же оставался человеком искусства, что было заметно по его густой эспаньолке: такие бороды носят только художники. Альберехт попытался улыбнуться и ничего не ответил. На Ренсе не было традиционной бабочки, которую в те годы полагалось носить с фраком, вместо нее на шее повязан широкий шелковый бант. «Я люблю тебя, – думал Альберехт, – я люблю тебя, мой неудачливый брат, с твоей бородой, с твоим артистическим бантом. Борода и бант показывают, по каким нормам тебя надо оценивать, каким правилам ты следуешь, точно так же слепого узнают по белой трости». – Ars longa, vita brevis, – сказал Альберехт, выпустил руку Ренсе и отступил в сторону.[14] Он оказался рядом с Паулой, женой Ренсе. Вечернее платье из черного бархата на ее тощей фигуре выглядело так, будто оно в мокрых пятнах. Большие, в темной роговой оправе очки сидели на носу всегда криво. Паула время от времени делала маленькие гравюрки, чуть больше почтовых марок, с изображением цветочков, комаров-долгоножек и паучков. – Здравствуй, Паула. – Дай-ка я поставлю бокал, ты всегда такой пылкий! Он поцеловал ее в щеку и подумал: даже простое проявление вежливости она понимает превратно. Он невольно спросил себя, кому из присутствующих смог бы, если потребуется, рассказать о том, что сегодня произошло. Мысли Паулы не составляли для него секрета. Досада, что она замужем за Ренсе, а не за ним. Негодование, что он, Альберехт, не женится и поэтому не лишает ее надежды. А то бы она смирилась раз и навсегда с тем фактом, что ее муж – художник-неудачник, а не представитель власти. Ее малюсенькие гравюрки с изображением ракушек, жучков, комариков и мха за пределами семьи остались незамеченными. Над чем ты сейчас работаешь, Паула? Да ни над чем… у меня так село зрение… – Сиси с тобой не приехала? – Нет, не смогла. Я и сам едва сюда добрался. Да, потому же. Потом объясню. Если рассказать Пауле, что Сиси от него ушла, она снова начнет надеяться. Хотя Альберехту картины Ренсе совершенно не нравились, в разговорах с Паулой он их всегда расхваливал. («В будущем, когда я выйду на пенсию, а Ренсе будет знаменит на весь мир…») Стандартный семейный юмор, под которым прятались ядрышки ненависти и презрения. Паула хотела бы меня заполучить, но меня она не любила бы точно так же, как и Ренсе. – С удовольствием бы слегка перекусил, – сказал Альберехт. – Тогда идем со мной. Его взяла за руку Мими и потащила к столу, на котором стояли всякие вкусности, высокая стопка тарелок, рюмки и целая батарея бутылок. – Я сегодня вообще не ел. – Сиси что, уехала? – Да, сегодня днем проводил. Мими взяла в левую руку тарелку, а правой потянулась к вилке, лежавшей на салате из лосося. – Думаю, из всех, кто сейчас здесь, только мы с Эриком знали, что Сиси уедет. Но ты не должен скрывать это от матери. – Не должен. Но если сейчас все начнут обсуждать эту новость, я просто не выдержу. Я не знал, что ему посоветовать. Попросить у Мими денег, чтобы уехать в Англию? Но почему именно у нее? Потому что она готова была помочь? Но он же не бедствующий. Он мог бы попросить денег в долг у любого человека в этой гостиной, и все были бы готовы одолжить ему без малейшего сомнения. Ими бы, правда, овладело любопытство, они спросили бы, зачем ему деньги сейчас, среди ночи, без четверти двенадцать. А Мими не стала бы спрашивать. Единственная опасность в случае с Мими та, что он сам ей все расскажет. – От тебя пахнет пивом. Ты много выпил? – Меньше полкружки. Ты чувствуешь запах, потому что я еще ничего не ел. – Бедняжка Берти. Ты так переживаешь? Мими дала ему тарелку с салатом. Альберехт положил салат в рот без всякого аппетита, несмотря на голод, стал жевать, а сам думал: надо быть осторожным, а то стошнит. С салатом во рту он не мог разговаривать, а мог только смотреть на Мими. Хотя он знал эту женщину уже двадцать лет, он никогда еще не смотрел на нее с таким сожалением. Фигура у нее была довольно-таки мускулистая, с прямой спиной и широкими бедрами, но слишком плоская спереди. Ужасно плоская. Но не менее плоская, чем у Венеры Милосской, сколько раз он себе это говорил, пока был с ней обручен и не решался разорвать отношения. У нее были светло-карие глаза и темно-каштановые волосы, из которых он в последние годы при каждой встрече выдергивал по серебряной ниточке. Взять и сказать ей: произошла еще одна вещь, гораздо хуже… Но какой смысл об этом заговаривать? Мими сказала: – Очень тебе сочувствую, честное слово! Сиси была умной женщиной. В другое время ты мог бы с ней быть очень счастлив… наконец-то. Правда? Чтобы не отвечать, он сунул в рот еще салата. – Такому мужчине, как ты, нужна умная женщина. Молодая овечка без жизненного опыта тебе бы со временем набила оскомину. Сиси во всех отношениях идеально подходила. Представляю себе, как ты сейчас несчастлив. Он проглотил салат и сказал с таким чувством, будто стоит перед ней на коленях: – Пожалуйста, не надо об этом говорить. – Прости. Я думала, тебе будет легче, если ты с кем-то поделишься, даже если я в ответ несу чушь. Ведь ты так одинок здесь, где никто понятия не имеет, что с тобой произошло. – А ты имеешь об этом понятие? – Еще раз: прости. Я, наверное, тоже не в силах все понять. О господи, прости, пожалуйста, что суюсь. Она обошла вокруг стола и открыла бутылочку томатного сока, которым наполнила для него зеленый рейнский бокал. На столе стояли три ведерка со льдом, в которых охлаждалось рейнское вино. Все пьют вино. А для меня, трудного дитяти, наливают томатный сок. Здесь шесть бутылок сока. Ни одна до сих пор не открыта. В зеленом бокале томатный сок выглядел коричневым, как мазь для обуви. – Должна тебе признаться, – сказала Мими, – что Эрик немного догадывался, почему тебя не было на мамином концерте. – Ты, что ли, с кем-то говорила о планах Сиси? – С какой стати? – И что же сказал Эрик? – Почти ничего. Не думаю, что он пытался ее отговорить. Книгу в любом случае издадут, независимо от того, будет ли Сиси здесь или в Америке.