Будучи дочкой знаменитости, я много встречалась со всякими успешными людьми на ужинах и вечеринках — политиками, актерами и музыкантами, шведскими и иностранными. Была замужем за знаменитым певцом, выступала в роли хозяйки дома, произносила речи. И никогда не нервничала, даже стоя на сцене вместе с мамой перед многотысячной публикой. Но в ожидании Алекса я вся перенервничала. Минуты тянулись невыносимо долго. Помню, как я смотрела на часы в комнате свиданий. То садилась на стул, то вставала и начинала ходить кругами. Красный диван, ковер на полу, стол с двумя стульями, маленький туалет. Плакаты на стенах и лампа для уюта на окне. На стуле возле дивана — стопка бумажных простыней и пластиковая банка с презервативами. — Алекс пожалел, что приехал, едва переступив порог, — говорю я Адриане. — Он сам это сказал? — Нет, но он пришел в шок, когда увидел меня. Когда увидел, как я выгляжу, какой стала. И в чем его обвинить, в тюремной одежде любая бы выглядела не очень, — я усмехаюсь. — Я оказалась не той женщиной, в которую он влюбился. А увидь он меня сейчас, даже не узнал бы. И я бы его поняла. Сама себя не узнаю. Алекс был так великолепен в своих прекрасно сидящих джинсах и черной футболке под серым джемпером. Волосы у него отросли и завивались за ушами, на лице был загар, как будто он только что побывал за границей. Мы сидели за столом и разговаривали, а потом перешли на диван. Плакала ли я до того, как он пришел? Думаю, что да. Плакала ли я у него на глазах? Не помню. Может быть, его испугали мои слезы, так что он выставил перед собой щит, не давая мне подойти близко. О чем мы говорили? Он спрашивал из чувства долга о повседневной жизни в тюрьме? И что я отвечала? Что все дни выглядят одинаково и что работа на фабрике превращает меня в бездушного робота? Видишь ли, я сортирую винты. Цель в том, чтобы научить меня сотрудничать. Личный досмотр и обыск камер, когда они без предупреждения вторгались в наше личное пространство, вваливались с собаками, переворачивая вверх дном все и вся, ища наркотики и запрещенные предметы. Интересно ли было бы ему все это узнать? Стоило ли рассказать об обязательных анализах мочи на глазах у охранников? Что нижнее белье, которое сейчас на мне и которое я получила из стирки в понедельник, на прошлой неделе носила другая женщина? В моей жизни в Бископсберге не было ничего, имеющего отношение к той реальности, в которой жил Алекс. Все это было для него так далеко. Наша совместная жизнь происходила в другом мире, на другой планете. Его визит, ради которого я жила долгие месяцы, превратился в событие, которого мне хотелось бы избежать. Получился натянутый разговор между двумя людьми, насильно разлученными, ставшими друг для друга чужими. — Лучше бы мы вообще больше не встречались. — Так он не поверил в то, что ты невиновна? — спрашивает Адриана. — Я ничего ему об этом не сказала, — отвечаю я. — Все равно это не имело никакого смысла. Перед тем, как уйти, он удостоверился, что я поняла: между нами все кончено. Как будто я не догадалась об этом, едва увидев его. Мог бы написать об этом в письме, мне не пришлось бы так унижаться. На самом деле у него не было никаких причин ехать сюда. Я не планировала рассказывать все так откровенно. Вероятно, прямой вопрос Адрианы вывел меня из равновесия, заставив вспомнить то, о чем я много лет предпочитала не думать. Или же все дело в этих кошмарных снах. Наверное, такое происходит с людьми, пережившими момент, близкий к смерти. Я вспомнила жизнь, которую вела, те решения, которые принимала, все, что имела и потеряла. Тех, кого любила и по кому тосковала. Тех, кого больше нет. Что из всего этого осталось? Когда начнешь размышлять, остановиться уже невозможно. Если мысли добрались до тебя, они размножаются в страшных количествах. Они переполняют, разъедая изнутри, и вскоре от тебя остается лишь тонкая оболочка. В первые годы я только и делала, что размышляла о том, как несправедливо жизнь обошлась со мной. Они украли у меня личность, сделали меня тем, кем я никогда не была. Теперь я Линда Андерссон, Солнечная девочка, перерезавшая горло собственному мужу. Монстр, раз за разом вонзавший нож в его тело, чтобы потом улечься спать тут же, в луже его крови. Меня осудили, хотя во мне жило убеждение, что я невиновна. Я была уверена, что в ту ночь в комнате был кто-то еще. В темноте я ничего не могла разглядеть, но остро ощущала присутствие еще одного человека. А проснувшись, ничего не помнила — не понимала, почему вся в крови. У меня не было никакого объяснения, однако я знала. Каждая клеточка моего существа знала. Но со временем это знание стало моим врагом. Ясный голос убежденности уже не утешал, с годами он превратился в злобное существо, с которым никто не может долго сосуществовать. Я решила сдаться, чтобы избавиться от тьмы, грозившей поглотить мою душу. Решила стать такой, какой, как они говорили, я была. Да, это сделала я. Я убила Симона. Нет, я не осуждена невинно. Я убийца. Мысли крутятся в голове. Я хочу отогнать их, но это не так просто. После нападения Анны изменился не только мой внешний вид, оно оставило более глубокие следы. Я пока не вижу, какие, но чувствую, что они есть. Когда Адриана заснула в своей кровати, я вспомнила, как мы с Микаэлой болели гриппом. Мы лежали в маминой и папиной постели, и нам разрешили есть сколько угодно мороженого. Я скоро начала поправляться, а вот Микаэла по-прежнему была горячая, как раскаленная печь, и хотела только спать. Сколько бы я ни убеждала ее проснуться и поиграть со мной, это не удавалось. Она лежала, повернувшись ко мне спиной, свернувшись комочком, маленькая, с черными взлохмаченными волосами, разметанными по подушке. Я скучаю по ней, хотя она и не хочет знать меня. Кровные узы ничего не значат, когда близкий человек закрывает дверь перед носом. Я оказалась больной частью своей семьи, злокачественной опухолью, которую следовало отрезать. Это не то чтобы правильно или неправильно — просто факт. А с папой я утратила связь давным-давно. Только после визита Алекса я поняла, что означает мое пожизненное заключение. Те, кого я любила, осудили меня еще строже. Для них я уже умерла. В понедельник в начале февраля в Стокгольмском суде первой инстанции начался процесс. Меня ввели в зал в наручниках, в сопровождении двух охранников. Бессонные ночи и время, проведенное в изоляции, оставили свой след. Я была бледная, с ввалившимися глазами, в бесформенной тюремной одежде. Типичный убийца. Все места для слушателей были заняты. Интерес со стороны общественности и СМИ оказался огромен, я такого себе даже представить не могла. Никто не предупредил, что меня посадят за бронированное стекло, что все будут глазеть на меня, как на редкое животное в зоопарке. Против воли мой взгляд невольно устремлялся туда — на журналистов и тех, кого интересовал лишь скандал вокруг дочери Кэти и ее убитого знаменитого мужа. Там сидели мои одноклассники, которых я не видела несколько лет, бывшие коллеги по работе. Позади всех сидела Микаэла. Как объяснил мне адвокат, будучи близкой родственницей, она не обязана давать показания. И она решила этого не делать. Не защищать меня. Это означало, что она могла присутствовать в зале во время всего процесса. Здесь присутствовали многие друзья Симона, а на местах для истцов сидели его родители. На краткое мгновение я встретилась глазами с его мамой. Мы с ней хорошо относились друг к другу, частенько сидели у нее в кухне, пили кофе и болтали, даже когда Симон отсутствовал. Часто она спрашивала, когда же мы подарим ей внуков. Заглянув в ее убитое горем лицо, я поняла, кто я для нее теперь. Кто я для всех в этом зале. В сопровождении охранников я прошла на свое место. Один из них расстегнул мои наручники, снял их и сел позади. Для обеспечения порядка и безопасности. В ту минуту я подумала о маме — как бы она повела себя, окажись на моем месте. Во время интервью, съемок и выступлений она всегда оставалась звездой. Но и в магазине, и на площадке, когда мы были совсем маленькие, и когда встречала нас из школы. Где бы ни находилась, мама всегда была на сцене, готовая к тому, что на нее смотрят. Она двигалась с королевским достоинством, махала рукой и улыбалась, уделяя внимание всем, кто хотел с ней поговорить. Однако всегда оставалась самой собой. Это не поза, ничего наигранного. Всегда оставаться Кэти, любимицей всей Швеции, для нее было так же естественно, как дышать. Будь на моем месте она, то поступила бы как обычно — устроила себе грандиозный эффектный выход, сияя, исполнила бы один из своих хитов и дала бы судье автограф. Среди всей этой безнадежной ситуации мысль о маме заставила меня улыбнуться. Однако улыбка вскоре погасла. * * * Наручники натерли мне руки, образовалась рана, и я не могу сдержаться, все время ковыряю ее. Ощущаю резкую боль, когда отковыриваю кусок кожи, но продолжаю, отрываю еще один и еще. Мой адвокат, Лукас Франке, кладет руку мне на ладонь и делает успокаивающее выражение лица, пытаясь показать, что все будет хорошо. Слово берет прокурор. Не вставая с места, она читает по бумажке, кратко резюмируя суть обвинения. — Семнадцатого сентября обвиняемая, Линда Андерссон, находилась на своей даче на Фэрингсё вместе с несколькими лицами, включая своего мужа Симона Хюсса, — начинает она. — Утром восемнадцатого сентября полиция была вызвана на место происшествия, где мужчину нашли мертвым. В результате сильного удара острым ножом, перерезавшим сонную артерию, Симон Хюсс немедленно скончался от потери крови. Полиция обнаружила также на теле множество других ран, нанесенных тем же оружием. Линда Андерссон была задержана на том же месте, в восемь часов сорок две минуты, и помещена в изолятор двадцатого сентября. В своем выступлении я изложу, что стало известно в процессе следствия. Представитель потерпевшей стороны требует возмещения родителям потерпевшего за огромные психические и человеческие страдания, затем судья просит меня ответить, как я отношусь к обвинениям. Мой адвокат говорит, что я отрицаю совершение мною преступления. Позднее один из следователей, Тони Будин, сидит, подавшись вперед, упершись ладонями в колени, и внимательно наблюдает за мной. Он не сводит с меня глаз, когда прокурор одним кликом переходит к следующему слайду в своей презентации. «Осмотр места происшествия: гостевой домик», — гласит заголовок, однако я оказываюсь не готова к тому зрелищу, которое заполняет большой экран. — Здесь мы видим помещение, где обвиняемая была обнаружена вместе с потерпевшим восемнадцатого сентября, в воскресенье, примерно в восемь часов восемнадцать минут. Осмотр места происшествия произведен экспертами-криминалистами. Полный список улик приводится на странице сто девяносто шесть. Я не буду рассматривать все, остановлюсь на тех, что представляют наибольший интерес. Достав лазерную указку, она направляет её на экран. Вот почему я не увидела его, когда проснулась. Из постели я пошла прямиком в ванную, а Симон лежал на полу с другой стороны кровати. Прокурор бросает на меня суровый взгляд и говорит о значительных количествах крови, обнаруженных на полу и под телом. Фотографии подтверждают: она нисколько не преувеличивает. Половицы и коврик на полу пропитаны кровью. Затем она демонстрирует мое платье, сфотографированное, там, где его нашли в душе, — лежащее на полу, мокрое и окровавленное. «Обнаружены следы крови, — указано под снимком, сделанным крупным планом. — Результаты анализов свидетельствуют о том, что это кровь Симона Хюсса (группа +4), если не принимать во внимание тот факт, что она могла происходить от близкого родственника». Под ногтями у Симона обнаружились частицы кожи. «Совпадение с ДНК Линды Андерссон подтверждается», — читаю я. Прокурор говорит, что рядом с телом было обнаружено оружие убийства: острый нож. Раны на теле и одежде убитого соответствуют форме лезвия, поясняет она и далее зачитывает вслух заключение, где говорится, что раны у меня на левой руке с высокой вероятностью нанесены тем же ножом. Взгляды слушателей прожигают меня, словно лучи лазера. Гул и шепот, царапанье стульев по полу, холодный свет от ламп под потолком. Шуршание ручки по бумаге в блокноте вырастает в невыносимый шум, я оборачиваюсь и вижу художника, сидящего в конце ряда. Какое счастье, что в зале суда, по крайней мере, не разрешается снимать. * * * Песня называлась «Когда заходит солнце» — я имела большой успех, исполняя ее вместе с мамой, впервые — в возрасте четырех лет. На записи видна пухлощекая серьезная девочка, знающая наизусть и текст, и движения. Она вертит бедрами, как мама, хотя и запаздывая на пару секунд. Знаменитый тележурналист кричит, перекрикивая аплодисменты и овации: «Солнце никогда не зайдет, пока поет Солнечная девочка!» Так родилось ласковое прозвище, сопровождавшее меня везде. Мама полюбила его, публика тоже, а я очень гордилась. Но еще задолго до этого я караулила ее за кулисами, и мама шутила, что из роддома мы сразу поехали в летнее турне. Каждое лето я проводила с ней в дороге немалую часть каникул. Но нет более прекрасных воспоминаний, чем те дни на даче в Фэрингсё, когда Кэти была просто мамой — моей и Микаэлы. Отдохнув немного, она качала нас на качелях, читала нам книжки, пекла булочки и чистила рыбу, которую мы вместе с папой ловили в озере. А эти вечера в саду, когда мама зажигала фонарики среди деревьев, когда мы придумывали истории о привидениях, отгадывали загадки или слушали рассказы мамы о ее детстве, когда она тоже была дочерью знаменитости. Наш дедушка — великий актер Эрик Андерссон, и мама часами могла рассказывать о том времени, которое провела за сценой в театре «Драматен». Иногда мы с Микаэлой разучивали собственные песенные номера, которые исполняли маме и папе, — они приходили в полный восторг, и мама ликовала, словно мы стояли на настоящей сцене. Потом мы с мамой путешествовали по всей Швеции в большом роскошном артистическом автобусе. В дождливые дни я любила лежать на верхней полке и смотреть, как капли ударяют в окно под крышей прямо над моей головой. По стеклу стекали потоки. Я следила за ними глазами, пока они не скрывались из вида, иногда пытаясь останавливать их пальцем. Голоса и смех на заднем плане убаюкивали меня, пока автобус несся по дороге к новой цели. Игрушки и книги я возила с собой, а одежда лежала в ящике под двухэтажной кроватью. Почти весь автобус был занят мамиными сценическими костюмами: яркие платья, плюмажи, шляпы и невероятное количество туфель. Каждый новый город был похож на предыдущий, в киоске в центре я выбирала одно и то же мороженое, если у маминой ассистентки находилось время сводить меня туда. Оно называлось «Иглу» — две палочки замороженного льда, соединенные вместе, от чего у меня возникало ощущение, что мне досталось в два раза больше. Все равно оно слишком быстро кончалось, но, если особенно повезет, мне покупали еще.©дно. Иногда после выступления мама чувствовала себя уставшей. Целый долгий день на высоких каблуках — и она, как обычно, выкладывалась без остатка. Нередко она забывала, что надо пить достаточно воды, от чего у нее начиналась головная боль. Я предлагала сделать ей массаж и спрашивала, станет ли ей от этого лучше. Она закрывала глаза и просила меня массировать от всей души. Я растирала ей плечи, шею, затылок, так что она почти засыпала. Мне нравилось, что я могу вернуть ей хоть часть той любви, которую она дарила мне. Когда у нее выдавались свободные дни, мы играли в салон красоты и накладывали на волосы питательные маски. Тюрбаном накрутив на голову полотенце, валялись на кровати в отеле, ели шоколадные конфеты и делали вид, что мы герцогини у себя в замке. Эти мгновения принадлежали мне, Кэти была только моей мамой, как и летом на даче. А потом снова становилась той Кэти, которая принадлежала всем. Она выступала в театрах и концертных залах, на роскошных вечеринках и в бесчисленных телепередачах. Ее пластинки продавались в огромных количествах, она стала обладательницей золотого и платинового дисков — они висели у нас дома на «стене почета», как мама ее называла. Она выходила на сцену в городских парках — во всей Швеции не нашлось бы ни одного, где бы она не выступила. Я выходила с ней, чтобы спеть нашу совместную песню, остальное время ждала за сценой с рюкзачком, в котором лежали мои игрушки. Играла одна в ожидании мамы. Когда я стала старше, то участвовала в нескольких ее номерах. В те периоды Микаэла оставалась дома с папой. Поначалу она была слишком мала, чтобы поехать в турне, а позднее выяснилось, что просто не выносит повышенного внимания. И правда, иногда все проходило очень бурно. Публика хлопала и подпевала, после концерта многие подходили, чтобы поприветствовать Кэти, сфотографироваться с ней и ее дочкой. Я улыбалась на камеру, мне казалось, что такая жизнь — нескончаемое приключение. Меня снимали, я участвовала в документальных фильмах о маме, и с самого детства все знали обо мне все до мельчайших подробностей. Поэтому распространить новость о том, что меня арестовали по подозрению в убийстве, было все равно что сбросить бомбу. Мое лицо мелькало повсеместно — в газетах, в телевизоре и интернете, в новостях и в колонках сплетен. Я попросила Лукаса Франке сохранить для меня газеты до тех времен, когда с меня снимут ограничения. Мне хотелось прочесть, что обо мне писали. Странно было потом читать, как журналисты пытаются дать ответ на вопрос, кто же такая на самом деле Линда Андерссон. Как и почему любимая всеми дочка Кэти превратилась в убийцу.