— Сейчас ты не общаешься с папой? — У него деменция, он живет в доме престарелых, за ним нужен специальный уход, — отвечаю я. — В последние разы, когда я навещала его, он меня не узнавал. Это было ужасно. — А какие у тебя отношения с Микаэлой? — Несколько лет мы почти не виделись, но, когда мы стали старше, отношения улучшились. Пока мы не начинали говорить о родителях, никаких проблем не возникало. — Похоже, ты скучаешь по ней. — Однажды мы были заодно против всего мира, — говорю я. — В то утро меня нашла Тесс, моя лучшая подруга. Но в полицию позвонила Микаэла. У нее не возникло никаких сомнений, кто же убил Симона. С самого начала она приняла за данность, что это сделала я, и поэтому отказалась давать показания. Страх растекается из динамиков, накрывая зал, как тяжелое покрывало. Я ничего не могу ему противопоставить, мне некуда спрятаться. Буря эмоций резко контрастирует с сухим и монотонным голосом прокурора, излагающим последовательность событий той ночи. Надрыв в голосе Микаэлы, крики и плач переносят нас всех на дачу. Мы были там с сестрой, когда Тесс только привела ее в гостевой домик. Микаэла: Вы должны приехать. Срочно. Моя сестра… Боже мой… Боже мой. Оператор «службы SOS»: Что случилось с вашей сестрой? Микаэла: Она умерла. Он тоже. Оператор: Кто? Кто умер? Микаэла: Моя старшая сестра, Линда Андерссон. И ее муж, Симон Хюсс. Их кто-то убил. Потом мы слышим рассказ Микаэлы о том, что никто в то утро не знал, где я. В постели меня не было, меня никто не видел. Тесс отправилась искать и зашла в гостевой домик, там она и нашла Симона, лежащего на полу, и меня в постели. Микаэла заглянула туда. Она не сомневалась, что мы оба мертвы. Оператор спрашивает Микаэлу, может ли она зайти в комнату и проверить, есть ли у меня или Симона пульс. Мы слышим панику в ее голосе, когда она отказывается это делать. — Там столько крови, — рыдает она. — Везде, на полу и на стенах. Они буквально плавают в крови. Женщине не удается ее успокоить, всхлипывания сменяются криком, когда Алекс и Тесс говорят ей, что я проснулась и вылезла из постели. Поначалу она радуется, что я жива, но потом замолкает. Она рассказывает, как я оглядываю свои окровавленные руки, захожу в ванную как ни в чем не бывало. — Линда, — выдавливает из себя Микаэла. — А что, если… На заднем фоне слышен голос Тесс. Микаэла говорит, что они должны уйти. Спрятаться. Я закрываю глаза, чтобы отрешиться от происходящего, но от этого становится еще хуже. Звук усиливается, теперь нет ничего, кроме голоса Микаэлы, который эхом отдается у меня в голове. Ее слова — что она меня боится — вызывают у меня глубокую беспробудную тоску, какой я никогда ранее не испытывала. Как она может думать, что я в состоянии сделать что-то плохое своей сестренке? Разговор длится невыносимо долго. В тишине, возникшей после того, как он обрывается, я чувствую себя совершенно опустошенной. * * * Адриана садится рядом, гладит меня по руке. — И с тех пор ты с ней не разговаривала? — Нет, с тех пор, как… вечером накануне того дня, — говорю я, пытаясь проглотить слезы, которые все равно рвутся наружу. — Если бы она хоть раз захотела меня увидеть! — Думаешь, это что-то бы изменило? — Скорее всего, нет. — Вот, возьми. Я беру у нее из рук носовой платок и замечаю, что щеки у меня мокрые. Выждав какое-то время, Адриана предлагает мне написать Микаэле. Говорит, что иногда стоит проглотить гордость и первой протянуть руку. — А ты когда в последний раз проглатывала гордость? — спрашиваю я. — О Королеве Бископсберга у меня сложилось представление, что она вряд ли первая протянет руку тому, кто ее презирает. Адриана от всей души смеется хриплым смехом, и мы больше не говорим о Микаэле. Но на следующий день она опять наседает на меня. Что я потеряю, если просто напишу письмо? И в конце концов я пишу, убеждая себя, что делаю это ряди Адрианы, чтобы она от меня отстала. Но ожидание ответа невыносимо. Вероятно, если меня в очередной раз отвергнут, я потеряю гораздо больше, чем могу себе представить. Почту выдают с понедельника по пятницу, между окончанием рабочего дня и ужином. Всякое отклонение от привычного распорядка нарушает равновесие — особенно если оно ограничивает то крошечное пространство свободы действия, которое у нас есть. Сокращение прогулки, отмена вечерних мероприятий и даже то, что столовая открывается на несколько минут позже, чем обычно, могут вызвать конфликты между самими заключенными или между нами и персоналом. Но если охранники ленятся раздавать почту или забывают это делать, атмосфера становится совсем взрывоопасной, а если тебе при этом пытаются подсунуть оправдания, ссылаясь на нехватку персонала, это только подливает масла в огонь. За несколько недель до того, как на меня напали, Ирис накричала на Тину и плюнула в нее. Ее посадили надвое суток в штрафную камеру. Не знаю, стоило ли оно того. Таким же образом неожиданные позитивные известия вызывают противоположный эффект. Однажды в первый год моего пребывания здесь Дарья рыдала от радости, когда ей выдали новую пару обуви без долгих уговоров, а банальный десерт в столовой в обычный серый вторник может всем сильно поднять настроение. Поначалу мне это казалось странным, но вскоре я и сама стала такой. По понятным причинам почта еще важнее. Лишь немногим удается пронести в тюрьму мобильный телефон, а уж тем более сохранить его, несмотря на обыски. Письма с воли — единственная ниточка, связывающая нас с миром. Сама я до сих пор ни от кого не ждала писем, получала разве что анонимки от незнакомцев, полные ненависти или сексуальных фантазий. По-прежнему случается, что мне пишут больные люди, восхищаясь тем, что, как они думают, я совершила. В остальном же лишь скучные письма от адвоката, занимающегося моими финансовыми делами и квартирой возле площади Карлаплан, которую мне завещала мама. Микаэла не возражала — вероятно, потому, что ей досталась половина дачи в Фэрингсё. И еще потому, что в последние месяцы жизни я буквально неотрывно находилась при маме. Взяла на работе отпуск за свой счет, чтобы ухаживать за ней, в то время как Симон остался жить дома. Ему это не нравилось, он говорил, что я нужна и ему тоже, что вызывало у меня возмущение. Чего он может требовать от меня, когда мама так больна? Тяжело было разрываться между ними. БАС — болезнь безжалостная, я знала, что ничто не может остановить неумолимый путь к финалу. Ужасно было знать, что все функции в организме мамы постепенно откажут и в конце концов она не сможет даже дышать. Ей я точно нужна больше, чем Симону. Все началось с того, что она стала жаловаться на слабость в левой руке. Роняла предметы, ей трудно было удержать равновесие. Врач сказал, что к этому моменту от шестидесяти до восьмидесяти процентов нервных клеток уже были поражены. По мере того, как тело предавало ее, она погружалась в глубокую депрессию. Моя мама, всегда такая харизматичная и сильная, привыкшая держать ситуацию под контролем. Ей пришлось передвигаться в инвалидной коляске с электроприводом, а со временем носить поддерживающий воротник, потому что мышцы шеи слишком ослабли, чтобы держать голову. Под конец болезнь добралась идо связок. Прекрасный голос Кэти сменился хриплым карканьем, которое даже я временами не могла понять. Задолго до того, как болезнь взяла над ней верх, мама полностью ушла со сцены. Забаррикадировалась в большой квартире, отменив запланированные концерты, отказываясь давать интервью. Заявила, что не хочет унижения. Пусть ее запомнят такой, какой она была. Пусть она для всех останется прежней Кэти. Как обычно, в СМИ строили догадки о причинах ее отсутствия. Рак, деменция или психическая болезнь? Журналисты оборвали мне телефон, пришлось в одиночку успокаивать ее друзей и коллег. По мере того как распространялись слухи, звонили даже ее старые друзья и музыканты, выступавшие с ней сто лет назад. Единственное, что они узнавали от меня — что Кэти простудилась и у нее проблемы со связками. Вскоре она вернется. Запах болезни, тела, которое борется из последних сил. Запах тоски и бессилия, удушливое чувство того, что время утекает сквозь пальцы. Мама просила меня помочь ей умереть. Дать избыточную дозу снотворного, чтобы она заснула навсегда. Приложить к ее лицу подушку и держать, чтобы избавить ее от страданий. Это было чудовищно. Я отвечала ей, что никогда не смогу сделать подобное, чтобы она не говорила мне такого, и мы вместе рыдали. Кэти, всегда пышущая жизнью, превратилась в жалкое существо, мечтающее умереть, — об этом никто не должен был узнать. Даже Микаэла. Чтобы как-то отвлечь маму, я выкатывала ее в гостиную и играла ей на фортепиано. Она закрывала глаза, когда я исполняла свои любимые классические произведения, иногда это помогало ей заснуть. Но если что-то и возвращало маму к жизни, хотя бы ненадолго, — так это фильмы о ней самой. Ее выступления, которые передавали по телевизору, концерты, интервью и документальные фильмы о ее жизни, видео из нашего с Микаэлой детства. Обычно она выбирала самые яркие моменты своей карьеры — ее победное выступление на конкурсе Евровидения мы пересматривали раз за разом. Иногда я шутила, говоря, что ее самая горячая поклонница — это я, ее собственная дочь. Я пела ей «Солнце и луну», где говорилось о том, как благодарна луна солнцу за то, что оно дарит ей свой свет, так что они оба могут сиять на небе. Мама была для меня самой яркой звездой в нашей галактике. И вот однажды ее не стало. После похорон я размышляла, что делать: продать квартиру или оставить себе. Для меня она была слишком велика, но расстаться с ней рука не поднялась, потому что в этих стенах жила память о маме. Я начала перебирать вещи, сложила в большую коробку фильмы, которые хотела сохранить, рассортировала письма от фанатов, тысячи вырезок газетных статей, но все равно не могла со всем этим справиться. Обложки пластинок, фотографии, сценические костюмы. Все воспоминания. Само собой, выбросить все это я не могла, но не знала, что с этим делать. До того, как меня задержали, я успела отнести в подвал только часть ее хозяйства. Что делать с остатками жизни, которая закончилась? Ответа я до сих пор не знаю, да и не могу ничего предпринять, находясь здесь. Проще оставить квартиру стоять, как она есть. Через неделю после того, как я отправила письмо Микаэле, охранник приносит мне на подносе вместе с ужином белый конверт. Нельзя сказать, что она полна энтузиазма, но настроена позитивно и допускает мысль, что приедет навестить меня — это превзошло все ожидания. Узнав об этом, Адриана на радостях обнимает меня и спрашивает, что я чувствую. Я отвечаю, что пока не решаюсь ничего чувствовать, — мне еще не дали согласия на посещение. Большую часть жизни в тюрьме составляет ожидание. Вначале я не могла себе представить, что когда-нибудь привыкну к такому стиснутому существованию. Я всей душой ненавидела моменты, когда нас запирали в камерах, когда по утрам их отпирали, все построения и распорядки, все эти решения, которые все время принимает за тебя кто-то другой. Но мне пришлось с этим смириться, потому что выбора не оставалось. А потом уже и не знаешь другой жизни. Желаешь, чтобы у тебя в камере было радио? Напиши заявление. Хочешь позвонить родственнику? Подай заявку, чтобы получить разрешение. Хочешь, чтобы тебя навестили? Тут, конечно, потребуется обширный процесс, дабы убедиться, что данные лица действительно хотят тебя навестить: им домой вышлют бланки для заполнения, затем проводится дополнительная проверка, чтобы выяснить, стоит ли допускать к тебе этих людей. Бюрократическая мельница мелет так медленно, что порой возникают сомнения — а работает ли она вообще? А если ты спросишь двух охранников, как обстоят дела с твоей заявкой, то гарантированно получишь два разных ответа. На этот раз все происходит на удивление быстро. Но, давая согласие на визит Микаэлы, мне, разумеется, напомнили, что его в любой момент могут отменить, если я не буду соблюдать требования. Мы все время живем под этой угрозой. Пока я жду того дня, когда ко мне приедет сестра, Адриану переводят обратно в корпус. Я знаю, что скоро переведут и меня, но удовольствия эта мысль не доставляет. Снаружи до меня доносится сигнал, означающий, что ворота открываются для входа или выхода, я смотрю в окно на них и накрученную на верхушке стены колючую проволоку. Единственное, что сейчас придает моей жизни смысл, — это ожидание встречи с Мика-элой, а иначе я с таким же успехом могла бы истечь кровью на полу подвала. — Ненавижу это место, — говорю я. — И одновременно — мне уже плевать. — У этого состояния есть название, — произносит Адриана. — И какое же? — Депривация. — Спасибо за информацию, — отвечаю я. — Она мне очень помогла. — Ни одна тюрьма на сто процентов не защищена от побега, — произносит она с чуть заметной улыбкой. — Ты предлагаешь мне сбежать? — смеюсь я и представляю себе, как плету из простыней веревку, чтобы спуститься из окна. — Как это можно провернуть? Мы окружены высокой стеной, несколькими заборами, между нами и свободой миллион запертых дверей. Не говоря уже об этих мерзких собаках. Адриана снова улыбается и желает мне удачи с сестрой. Приходят охранники и уводят ее, я остаюсь одна в лазарете. Когда мне приносят обед, я спрашиваю охранницу, правда ли то, что говорят об Адриане, но и она, и другие, кого я спрашиваю, отвечают уклончиво. Мне отвечают, что всяким сплетням верить не стоит. Но говорится это таким тоном, что сразу понимаешь — этим как раз стоит. И что я даже не могу себе представить, кто такая Адриана Хансен. В день прихода Микаэлы я не могу проглотить за завтраком ни кусочка. Отставляю в сторону поднос и слежу взглядом за движением стрелок настенных часов. Жду. Лазарет находится в дальнем крыле корпуса «А», в комнаты для посещений можно попасть через тоннель, соединяющий здания. Мне по-прежнему трудно опираться на ногу, мне дают пару костылей. Раны зажили неплохо, однако я легко могу представить, как они снова разойдутся, если я упаду, как шрам раскроется, словно застежка-молния. Охранник спрашивает, нужна ли мне помощь, я благодарю его и отвечаю, что справлюсь. Он отпирает комнату номер четыре и выносит наружу костыли, чтобы обеспечить порядок и безопасность. Это потенциальное орудие, при помощи которого я могу нанести урон.