Витавшие здесь насыщенные запахи, смешиваясь, создавали характерный для испанских кафе букет: пиво, хамон, лежалый пепел, кисловатый душок козьего сыра, едва заметный – анчоусов и перебивающий их все аромат крепкого свежесмолотого кофе. Вдоль бара рядком сидели работяги в одинаковых синих комбинезонах, безразличные ко всему, кроме стоявших перед ними тарелок. Все, чего они сейчас хотели, – набить животы. Слаженным движением, почти как один, мужчины отложили вилки и неловкими руками потянулись к карманам за крепким табаком; когда закурили, над их головами расползлось похожее на ядерный гриб облако дыма. Владелец заведения тем временем выставил на стойку шеренгу чашек с кафе соло. Для всех участников действа это был ежедневный ритуал. Лишь сейчас хозяин бара перевел свое внимание на новых посетительниц. – Сеньоры, – произнес он, подходя к их столику. Сориентировавшись по меню, висевшему на доске за стойкой, подруги заказали громадные хрустящие бокадильос[16] с сардинами. Соня наблюдала за тем, как хозяин бара готовит их заказ. Одной рукой он ловко орудовал ножом, в другой сжимал сигарету. Действуя под ее восхищенным взглядом как заправский жонглер, он зачерпнул из миски давленые помидоры и выложил их, приминая, на куски хлеба, потом выудил сардины из жестяной бадьи, не забывая при этом то и дело затягиваться своей «Короной». Пусть процесс готовки и выглядел немного нетрадиционно, конечный результат только порадовал. – Что думаешь об уроке? – поинтересовалась Соня, уминая свой бутерброд. – Преподаватели просто замечательные, – ответила Мэгги. – Мне очень понравились. – Так и заражают своим жизнелюбием, согласна? – добавила Соня. Ей пришлось повысить голос, потому что из «однорукого бандита», стоявшего рядом с их столиком, со звоном посыпались монеты. Они слушали нескончаемое треньканье игрового автомата с той самой секунды, как только зашли в бар, и сейчас один из посетителей кафе радостно ссыпал себе в карман пригоршню монет. На выход он направился, что-то насвистывая. Подруги ели жадно. На их глазах ушли работяги, оставив после себя густое облако дыма и десятки крошечных смятых салфеток на полу, небрежно припорошивших его бумажными снежинками. – Как думаешь, что бы обо всем этом сказал Джеймс? – спросила Мэгги. – О чем? О баре? – уточнила Соня. – Слишком грязно. Слишком простецко. – Я танцы имела в виду. – Сама знаешь что. Что все это потакание собственным прихотям и полная ерунда, – ответила Соня. – Не представляю, как ты его вообще терпишь! Мэгги никогда не ходила вокруг да около. Открытая неприязнь подруги к Джеймсу чуть не вынудила Соню встать на его защиту, но сегодня ей совсем не хотелось думать о муже, и она быстро перевела тему разговора: – А вот мой отец, наоборот, обожал танцевать. Я только пару недель как узнала. – Правда? А я не помню, чтобы он занимался танцами, когда мы были детьми. – Так к тому времени он уже их забросил, из-за маминой болезни. – Ах, ну да, конечно, – немного смутилась Мэгги. – Я и забыла. – Когда я была у него в последний раз, – продолжила Соня, – он так обрадовался, что я начала ходить на уроки сальсы, что меня почти перестало задевать скептичное отношение Джеймса. Обычно Соня навещала своего пожилого уже отца в те дни, которые Джеймс посвящал гольфу. Такой расклад казался удачным, так как общих тем у двух этих мужчин почти не было. В отличие от родителей Джеймса, визит к которым предполагал трехчасовую поездку за пределы Лондона, зеленые резиновые сапоги, а иногда и вечерний наряд в дорожной сумке и обязательную ночевку, отец Сони жил в Кройдоне – столичном пригороде, расположенном в каком-то получасе езды. Соню всегда жгло чувство вины, когда она нажимала на дверной звонок у входа, один из двадцати имевшихся у его безликого дома постройки пятидесятых годов. Ей казалось, что с каждым разом времени между тем, как сработает зуммер и откроется входная дверь, впускавшая гостей в голый бледно-зеленый коридор общего пользования, проходит все больше. Затем ей предстоял подъем по пропахшей хлоркой лестнице на третий этаж, где в дверях квартиры уже стоял Джек Хейнс, готовый ко встрече со своей единственной дочерью. Соне вспомнилась последняя поездка и то, как круглое лицо ее семидесятивосьмилетнего отца сморщилось в улыбке, едва он ее увидел. Она обняла его грузное тело и поцеловала в усыпанную старческими пятнами макушку – осторожно, так чтобы не задеть редкие, тщательно зачесанные назад серебристые пряди. – Соня! – тепло поприветствовал он ее. – Как замечательно, что ты приехала. – Привет, пап, – сказала она и обняла его покрепче. На низком столике в гостиной уже были выставлены поднос с чашками и блюдцами, кувшин с молоком и тарелочка с печеньем к чаю. Джек настоял, чтобы Соня присела, а сам пошел на кухню за заварочным чайником, который громко позвякивал, пока он нес его в комнату и опускал на столик. Из носика прямо на ковер выплеснулась блеклая жидкость, но она знала, что помощь лучше не предлагать. Подобные ритуалы сохраняли пожилому уже мужчине чувство собственного достоинства. Пока отец наливал обжигающе горячий напиток, держа над чашкой ситечко, Соня начала свои обычные расспросы: – Ну и как… Тут она запнулась, потому что совсем рядом, буквально в нескольких футах от задней стены, прогромыхал железнодорожный состав. Вибрация была такой силы, что горшочек с кактусом, стоявший на подоконнике, грохнулся на пол. – Вот же беда! – посетовал Джек, с трудом поднимаясь на ноги. – Точно тебе говорю, эти поезда ходят все чаще и чаще. Когда были принесены щетка с совком, а композиция из рассыпавшегося гравия, сухой земли и кактуса со всеми его длинными отростками была терпеливо собрана и засунута обратно в пластмассовый горшочек, разговор продолжился. Темы обсуждались обычные: чем Джек занимался последние пару недель, что доктор сказал о его артрите, долго ли ему еще ждать замены тазобедренного сустава, как понравилась недавняя поездка в Хэмптон-Корт вместе с другими посетителями дневного центра досуга, как сходил на похороны старого армейского приятеля. Последнее стало как будто бы главным событием месяца: поминки, которые устраивались в сельских клубах по всей стране, предоставляли долгожданную возможность тем, кто еще не умер, встретиться и, попивая вкусный чай, часами предаваться воспоминаниям. Соня разглядывала отца, пока слушала его веселые истории. Он сидел в своем кресле, где все легко регулировалось при помощи электропривода, – ее с Джеймсом подарке на семидесятипятилетие – и, казалось, чувствовал себя удобно, однако выглядел все равно как-то неприкаянно, не вписывался он в эту обстановку, безликую, как вокзальный зал ожидания. Ощущение временности исходило от всего, кроме совершенно неуместной здесь мебели Эдвардианской эпохи, с которой он отказался расставаться, когда переезжал сюда. Объемистые монстры темно-красного дерева служили для него той ниточкой, что связывала его со старым домом, где они жили с Сониной матерью, и пусть мебель эта была ужасно непрактичной – сервант занял всю гостиную, а широченный комод закрывал половину окна в его и без того сумрачной спальне, – он бы никогда с ней не расстался, как и с целой плантацией паучника, которым были заставлены все ее пыльные поверхности. Когда отец закончил свой рассказ о главных событиях последних нескольких недель, пришла очередь Сони. Ей это всегда тяжело давалось. Интриги в сфере связей с общественностью – тема для человека, всю жизнь трудившегося учителем, маловразумительная, поэтому разговоры о своей работе она сводила к минимуму и, как правило, представляла все так, будто трудится в рекламе, – этот мир непосвященному понять легче. Ее личная жизнь была для него столь же чужда. В свой последний визит она рассказала ему о том, что начала ходить на уроки танцев, и его восторг по этому поводу оказался для нее полнейшей неожиданностью. – Какими именно танцами ты занялась? Кто преподаватели? В каких туфлях танцуешь? – засыпал он ее вопросами. Соня не стала скрывать свое удивление осведомленностью отца. – Мы с твоей матерью часто ходили на танцы, когда встречались, и после женитьбы тоже, – объяснил он. – В пятидесятых все танцевали! Вроде как праздновали окончание войны. – И часто ходили? – Ну, раза два в неделю точно. Всегда по субботам и еще раз или два на неделе. Он улыбнулся дочери. Джек любил, когда она приходила в гости, понимал, как непросто ей выкраивать время на эти поездки в своем плотном графике. Вот только он всегда старательно избегал разговоров о прошлом. Считал, что детям скучно слушать родителей, когда те предаются давним воспоминаниям, и сам всегда на этот счет осторожничал. – Но говорят же, что самое ценное в жизни за деньги не купишь, ведь так? – улыбнулся он в надежде, что, даже имея прекрасный дом и дорогую машину, его дочь все-таки помнит об этом. Соня кивнула: – Мне просто не верится, что я никогда об этом не слышала. – Наверное, потому, что, когда ты родилась, танцы мы потихоньку забросили. Хотя мать умерла, когда ей было шестнадцать, Соню поразило, что она совсем ничего не знала об этой стороне их жизни. Как и большинство детей, она особо не задумывалась над тем, чем занимались родители до ее появления на свет, и любопытство ее не так чтобы мучило. – А ты разве не помнишь, что и сама занималась танцами, когда была маленькой? – спросил он. – Ходила на уроки каждую субботу после полудня. Гляди! Джек порылся в комоде и нашел несколько снимков. Сверху лежала фотография Сони: бледная и смущенная, она стояла у камина в доме своего детства, облаченная в белую, отороченную лентами балетную пачку. Но Соню скорее интересовали другие фотографии, те, на которых ее родители были запечатлены на разных танцевальных мероприятиях. На одном из снимков они вместе: ее отец – он выглядит почти так же, как и сейчас, хотя выцветшие волосы на его макушке еще не поредели, и мать – изящная, с прямой спиной и гладко зачесанными черными волосами, собранными в тугой пучок, – держат в руках кубок. На обороте фотографии надпись карандашом: «1953. Танго. Первое место». Были и другие снимки, в основном с конкурсов. – Это и правда мама? – спросила Соня, зажав в каждой руке по фотографии. Она помнила мать хрупкой, едва встающей с постели, с седыми волосами. А на снимках видела сильную, полную жизни женщину и, что оказалось для Сони самым поразительным, стоящую прямо. Тяжело было принять новый образ матери взамен того, с которым она прожила столько лет. – В те времена мы танцевали как полагается, – заверил дочь Джек. – Выучили шаги и танцевали вместе, а не так, как сейчас принято. Снимки всколыхнули его душу, и он молча рассматривал свое изображение, вспоминая, что они с Мэри не всегда танцевали согласно канону. Неоспоримое правило танца: «Ведет мужчина», но в их случае оно соблюдалось не всегда. Будь то танго, румба или пасодобль, Джек догадывался, чего хочет Мэри, по едва уловимым с ее стороны движениям, своеобразному языку – ей стоило лишь легонько сжать его руку. На самом деле в их паре вела она. Да и как могло быть иначе, раз уж она начала танцевать, едва научившись ходить, и продолжала до тех пор, пока ноги не начали ей изменять. Джек обнаружил еще один конверт, набитый фотографиями. На каждой они были запечатлены вдвоем с женой, замершими в принужденных позах, а на обороте стояли дата и название танца, за исполнение которого им достался приз. – А что стало со всеми этими прекрасными платьями? – не удержалась от вопроса Соня. – Боюсь, она сдала их в комиссионный магазин на благотворительность, когда не смогла больше танцевать, – ответил Джек. – Ей было невыносимо хранить их у себя. Хотя Соня немало удивилась, узнав о столь важной странице из жизни отца, такой, о которой даже не догадывалась, она без лишних вопросов поняла, почему ее родители забросили танцы и никогда потом об этом не говорили. Когда Мэри носила Соню, у нее начал развиваться рассеянный склероз, и вскорости она оказалась прикованной к инвалидному креслу. Соне хотелось задержаться у отца до вечера и еще его порасспрашивать, но она почувствовала, что вопросов, похоже, и так было слишком много. Джек уже сложил фотографии обратно в конверт. Осталось убрать последний снимок. Он все еще лежал на кофейном столике лицом вниз, и Соня перевернула его, прежде чем протянуть отцу. Группка детишек в шерстяных кофтах ручной вязки. Двое сидят на перевернутой бочке, двое других стоят, привалившись к ней. На лицах натянутые улыбки. Столики на заднем плане наводят на мысль о том, что снимали рядом с кафе, булыжники под ногами – что кафе это расположено где-то в континентальной Европе. – Что это за дети? – спросила Соня. – Родственники со стороны твоей матери, – ответил отец скупо. Соне было уже пора. Они с отцом обнялись. – Пока, милая, рад был с тобой повидаться, – улыбнулся он. – Желаю повеселиться на танцах! Пока Соня добиралась домой в тот день, в воображении молодой женщины теснились картинки из прошлого: как ее родители скользили по танцполу. Пожалуй, сегодняшнее открытие проливает свет на то, почему она не может представить свою жизнь без уроков танцев. Несколько минут Соня хранила молчание: она неспешно пережевывала свой обед в кафе Гранады, капая на стол вокруг себя помидорной мякотью и роняя крошки. Она подняла глаза, и взгляд ее зацепился за серию дешевых, написанных маслом картин, изображавших женщин в длинных платьях с огромными воланами и оборками, – растиражированный образ Испании, клише, но каждый ресторан и кафе города прилежно его поддерживал. – Ты серьезно хочешь учиться у них фламенко? – Ну да. – А тебе не показалось, что танец этот уж больно непростой? – Меня интересуют только самые основы, – с уверенностью заявила Мэгги. – Что бы это ни значило, – отозвалась Соня. Ей казалось, что во фламенко не может быть ничего основного или второстепенного, это отдельный мир, и Соню немного задевало, что Мэгги не поняла этого. – Да чего ты так взъелась-то? – раздраженно спросила Мэгги.