«Кто предатель?» – хотел рявкнуть Сергей, схватив, возможно, мелкого наглеца за шкирятник, но не рявкнул. Наглеца в соседнем кресле не было. Не было и рядом с креслом – там тяжело дышала, испепеляя Сергея взглядом, толстуха в спортивном костюме. Перед нею и за нею малого тоже не было. Шустёр бобер, подумал Сергей и обмер. Когда я представиться-то успел? Во сне, что ли? Или он карманы мне обнес, пока я дрых? Похолодев, Сергей проверил одежду. Резко успокоился, обнаружив, что паспорт, бумажник, кеш и карты в нем, как и все остальное, на местах, но на всякий случай вскочил, чтобы выдернуть, почти не задев голову толстухи, чемоданчик – и чтобы высмотреть все-таки наглого пацана. Высмотреть не удалось: народ в проходе, покачиваясь по-пингвиньи, пополз к открывшимся дверям. Если малой и умудрялся протискиваться сквозь эту жаркую динамическую систему, то разглядеть его не удавалось – да и смысла не было. Сергей бегло проверил чемоданчик, совсем успокоился и ловко встроился в пингвинью колонну. Уже через полминуты он снова, в последний раз, забыл наглого пацана, который исчез непонятно как, который говорил неприятные банальности и с которым Сергей тридцатью шестью годами раньше конкурировал за место участника экспериментальной исследовательской группы Министерства общего машиностроения СССР, проходившей в давно уничтоженных документах под кодом «КБПД “Пионер-12”». Другой пролог. Через сутки, чуть больше Костер оглушительно щелкнул, выбрасывая пучок искр. Остальные отшатнулись, поэтому я заржал и, наоборот, чуть придвинулся к огню – так, что кожа на скулах и даже глаза резко высохли и нагрелись, а от выставленной руки пахнуло паленым волосом. Есть, значит, у меня растительность на тыльной стороне ладони. Вернее, была. – Давай-давай, сгори еще сейчас. Мы сидели вплотную, но никого и ничего, кроме слоистого огня, видно не было. Голоса как будто сгущались из темноты – этот справа, другой слева. Прикольно. – Это приказ? – осведомился я, обозначив, что если да, то прямо сейчас спляшу в огне, как болгарская девушка из «Клуба кинопутешествий». – Кто же тебе прикажет, – снисходительно протянули с другой стороны. – А во-от, – сказал я торжественно и вернулся на бревно, поерзав задницей, чтобы подвинулись. – Помните об этом, дети мои. Справа прилетело по башке. – Давай-давай, резвись, пока можно, – сказал я безмятежно. – Завтра под трибунал за такое пойдешь. – Вот ведь. А у тебя эта, как ее, гауптвахта есть? – Устроим, – сказал я. – Может, и пистолет выдадут. Слева хмыкнули. Я завелся: – Чего ржешь-то? Сейчас даже пилотам в самолетах выдают, чтобы в Турцию и в этот, Израиль, не угоняли. А у нас не самолет вообще-то. – Ты куда угонять будешь, в Турцию или Израиль? – немедленно спросили слева. Справа подхватили: – А можно на тропические острова, чтобы тепло, апельсины, бананы, океан, птички всякие? – Попугаи, – подхватил я и томно протянул: – Вы не были на Таи-ити? По спине будто провели мокрым одеялом: от степи дунуло. Я завозился и тут же замер: справа меня с шуршанием накрыл кусок настоящего одеяла, теплого. И тут же другое одеяло накрыло слева – с головой. Я проглотил едва не вылетевшее из горла «Э, чё творите-то», зажмурился и некоторое время висел в темной, но очень уютной тесноте. Спереди она была жаркой, сзади – согревающейся из прохлады, снизу – твердой и неровной, сверху – холодной, бесконечной и манящей, справа и слева – теплой и родной. Манящей вправо. Можно было попробовать просунуть правую руку, приобнять там или просто потрогать, но это было неправильно и нарушало условия тесноты, которые никто никому не ставил, но которые все понимали и так. Как-то. Телом и душой. Теплом, которое поднимается, вытесняя холод сладкой дрожью. Наверное, это и называется счастьем, вдруг остро понял я. Я потер нос, в котором защекотало, и бодро сказал: – Что там с углями, готовы? Картоху закладываем? – Рано. Сгорит, – сказали слева, где все шибко умные и рассудительные. Вот и ладушки. Шевелиться не хотелось вообще. Жаль, язык у меня всегда готов шевелиться. Без согласования с остальным мной. – Боимся, ребзя? – осведомился я вполголоса. Справа фыркнули, а слева спросили: – Сам-то как? Я вытянул ноги к огню, пошевелил стремительно накаляющимися резиновыми носками полукед и сказал: – А смысл? Лететь надо? Надо. Кто-то, кроме нас, сможет? Не сможет. Мы готовы? Готовы. Для нас все всё сделали? Ага. Так фигли тут выпендриваться? И фигли бояться? – Страх – он же не спрашивает. – А я не отвечаю. – Лишь бы брякнуть чего, – одобрительно, кажется, сказали справа. – Учись, мать, у дедушки, пока он жив. Я зашипел, убирая скрючившиеся от жара ноги, и быстро, пока со всех сторон не принялись напоминать, что все тут старше меня, спросил то, о чем спрашивать вообще не собирался: – Как вы думаете, нам Героев дадут? – Размечтался, – фыркнули справа и тут же добавили почти без паузы: – А чего нет? Всем дают, а мы чем хуже? – Возрастом, – с раздражающей, как обычно, рассудительностью напомнили слева. – И вообще, я не уверен, что в невоенное время пионеры-герои возможны. – Если не уверен, меня спрашивай, – посоветовал я. – Фотку Брежнева в пионерском галстуке видел? В Артеке там и так далее. Ну и все. А он сколькижды Герой у нас был? Справа хмыкнули, слева зашевелились, явно готовясь рассказать древний анекдот. Это надо было опережать: – Да-да, помним-помним, «к Жукову не полечу, у него звезды порохом пахнут, а у тебя липой». У нас-то не липой будут. – Если справимся, – почти беззвучно сказали справа. – Ты что? – спросил я, развернувшись так, что слетели оба одеяла. – Ты заканчивай. Заболела? Не готова? Очко на минусе? – Так с девочками нельзя разговаривать, – отрезала она. Обиделась. Вот и хорошо. – Ты не девочка, ты бортинженер! – рявкнул я. – Тебя взяли, тебе доверили, тебя обучили, от тебя все на свете зависит! Ты это помнишь? Даже в кромешной тьме было понятно, что она уставилась на меня с ненавистью и, наверное, готова заплакать. На левое плечо легла ладонь – полегче, мол. Я ее сбросил. Какое тут легче, блин. Тут всей тяжестью и со всего размаху надо. – Если сомневаешься, давай сейчас, пока не поздно, доложим, в двухместном режиме на старт пойдем, как и планировалось, Главный говорил… – Кончай базар! – прошипела она. – В двухместном захотел. Фиг тебе, понял? Вы люк от сопла не отличите, теоретики, куда вас одних в космос отпускать? – Вот именно, – подхватил я, успокаиваясь. – Тебя почему отобрали-то? Ты, смотри, вот сейчас спать ляжешь, и тебе во сне команду дадут, что делать, – ты сделаешь? – Да ладно, – протянула она презрительно и явно через силу. – Ну и все, – отрезал я, как-то сразу успокаиваясь. – Значит, и там сделаешь, и где угодно, сколько угодно раз. Это и называется – справилась. – А если мы сделаем, а она все равно… – Тихо! – рявкнули уже слева – так, что мы оба вздрогнули и пришли в себя. В самом деле, сидим под открытым небом, дебилы, и про такое говорим. А небо слышит. И она слышит. Глупости, конечно, но никто же обратного не доказал. Мы задрали головы и некоторое время пялились – привыкая к тьме после пламени и боясь привыкнуть совсем – в черное холодное небо с яркими звездами, невидимыми планетами и совсем будто не существующими кометами, умеющими, оказывается, превращать в несуществующее то, что вот только что существовало в сотнях тысяч километров от них. Мир так устроен.