Пока я рассматривал его хоромы, вернулся и сам хозяин. — Заставил скучать? — Не скучал я, а разглядывал ваше богатство. Чего только нет тут. Повесь на стене объявление, что здесь этнографический музей, и каждый свежий человек поверит. — Хозяйство, брат, вести не бородой трясти, — смеется. — За каждой вещью на деревню не побежишь. Вот и приходится иметь. Да и в деревне вдовы были… война-то, брат, осиротила не одну семью. Нужно было людям помогать. А потом, когда председателем избрали, так тогда, считай, сам бог велел заботиться о них. Ведь руководитель колхоза тот же отец для семьи. Всех и снабжал косами, вилами, граблями. Ну да ладно. Идем-ка в избу. Чего-либо поклюем. Жена-то у меня в Корбеничи в медпункт ускакала еще вчера, так я на эти сутки холостяжничаю. Он очень скоро собрал на стол. Здесь был рыбный курник, жаренные на сметане грибы. Яйца. Салат из луковых перьев, тарелка свежей малины и черники… Поставил самовар. Уселись мы с ним. Он налил по стакану чая, отпил глоток и стал рассказывать. — Хозяйство у меня, брат, теперь богатое: две коровы, годовалый бык, два теленка, овцы. А курам жена и счету не знает. Получаем с женой хорошую пенсию, — все это он говорил шутя и посмеиваясь, наводя на столе порядок. — Куда мне деньги девать? Вот коплю на книжку, а зачем они мне там? Детей-то у нас нет. — Сказав это, он тряхнул своей массивной головой и, посмотрев на меня, продолжал: — Теперь в деревне живем, как в городе. Я сидел и, как ученик, внимательно слушал его. — Да-а, — протянул Федор Иванович задумчиво и, почесав в затылке, чему-то улыбнувшись, глядя на меня своими большими из-под кустистых бровей светлыми глазами, стал рассказывать дальше: — Считай, живу я в деревне девятый десяток. Может, и до сотни доживу. Что теперь не жить да не радоваться. Здоровье позволяет… Так вот, когда я был еще мал, в деревне не было и десятка домов. С краю от Берега жил старик Медведь. Кряду с ним наш дед Торяк, тогда же всех по прозвищам обзывали, с тем рядом, вон на той горке, где сейчас дом Егора Пальцева стоит, был дом Кулака Федора. Потом подряд стояли дома Братьев Шомбов Ивана да Михаила. Трубки Говроя, Кудряша, Долина и Сормова Арси с Кяги Лексеем. И кажись, все. А к началу последней войны в деревне было уже домов за двадцать. А ежель бы войны не было, так, верно, уже к полсотне набралось бы. Хороший народ в те времена у нас в деревне жил. Веселый, дружный. Зависти меж людьми не было никакой. Потом в колхоз записывались тоже все скопом. Правда, несколько деньков поотнекивались было. Боялись, что все общим сделают. Пугали и люди. Слухи разные пускали. А как заслышали, что как жили семьями, так семьями и жить будут, что только работать вместях будут, чтобы, значит, в деревне не расплодились кулаки и чтоб они на себя людей работать не заставляли, так все и записались. Батько твой, кажись, первым кресты напротив своей фамилии в записной ведомости поставил. С тридцать второго года и работать скопом стали. Да и не привыкать нам было эдак работать. Всю жизнь, считай, деревенские люди к обчей работе приучены были. Лесозаготовки, сплавные работы — это же артельные дела. Потом в деревне то у одного, то у другого всякие скопы скоплялись: ну там печку сбить, сруб дома поставить-поднять, а кто и на сенокос людей собирал, а то урожай собрать. Молотьба тоже артельное дело… Так вот когда в колхозе стали работать, так вроде век вместе были. На покос из деревни выходило до ста косарей… Федор Иванович вздохнул и углубился в думы, а я тем временем вспомнил годы его руководства колхозом. Помнится мне собрание, когда его избирали председателем. — Вот что мужики и бабы, — сказал он, когда выдвинули в руководители артели его кандидатуру, — попробую я председательствовать, ежели к делу изменим отношение. — Что ты имеешь в виду? — крикнул с места кто-то. — Вот что… — оглядываясь вокруг себя и стараясь заглянуть каждому в глаза. — Ежели работать будете так, как работали при единоличном хозяйстве или в первые дни, когда в колхоз вступили. Тогда голосуйте. Только смотрите, чтобы потом не пожалели. — Не будем, не будем! Вот так и стал Федор Иванович председателем. В первое же утро поднялся он еще до петухов, оделся потеплее, осень же на дворе поздняя была, подпоясался ремнем, за который сунул топор, и давай деревню обходить, наряд давать. А что кому делать, он придумал ночью. Спозаранку народ и вышел на работу. И Федор Иванович рядом с ними. Зато в первый же год колхоз с последнего места на первое в сельсовете перешел. О колхозе хорошая весть дошла и до района. На одном большом районном активе Федору Ивановичу предоставили слово. Мол, расскажи, как ты сумел за такой срок колхоз поднять? Он встал за трибуну, оглядел зал да и говорит: — А решили мы с колхозниками на пустые разговоры времени не терять. Все время отдаем работе. Собрания тоже проводим прямо в поле. Вот весь наш опыт. Одним словом, работаем, как и положено крестьянину. Вместе, дружно и все, в том числе и председатель наравне с колхозниками. Дружным одобрением встретил зал эти слова Торякова. Личный пример, да если он добрый к тому же — великое дело. Федор Иванович — мужик трудолюбивый и рачительный. У него в своем хозяйстве каждая вещь на своем месте. И ничто не валяется — все в сборе. Кроме всего прочего, он человек мастеровой. Любую вещь в хозяйстве умеет сделать. Он и жнец, и кузнец, и на дуде игрец. И крестьянскую знает мудрость: «Сани готовь летом, а телегу — зимой». Летом старики вязали у него дровни, зимой же ремонтировали телеги. Когда колхозы объединили, Федор Иванович был избран заместителем председателя, но привычки своей ходить с топором за поясом не изменил. Не сидел в правлении и не дымил папироской, кстати он с роду не курил, а ходил по бригадам и, где понадобилась его помощь, брался сам за работу. Когда же стал здесь совхоз, он еще долго работал бригадиром. Теперь уже несколько лет на пенсии. Но когда есть потребность в его руках, никогда не отказывает — спешит на помощь. Когда, бывало, кто-нибудь спросит у него: «Отчего ты, Федор Иванович, в такие годы так молодо выглядишь?» Он с улыбкой отвечает: «Работа, брат, человека на этом свете держит, а не лень». В этих словах весь Федор Иванович. В это время загремел гром. Мы одновременно выглянули в окно. Тяжелая черная туча, ворча и громыхаясь, поднялась из-за южного горизонта, загородила солнце. И в избе сразу как-то потемнело. — Гремит ровно как при артиллерийской подготовке, — усаживаясь на свое место, сказал Федор Иванович. — Вот страшное время было — это война. — Да, Федор Иванович, страшное. И не приведи господи, чтобы все это повторилось. — Не приведи господи. Ты хорошо сказал, — он тряхнул большой седой головой так сильно, что густой клок свалился ему на лоб, закрыв глаза. Он пятерней водрузил его на место и продолжал: — А как началась война, я в тот день пахал поляночку в Редукорби. Возвращаюсь домой, а Таня в коридоре как бросится мне на шею с вяком. Я и опешил: — Что случилось-то, говори скорее? — Война ведь, Феденька, началася. — Война? С кем? — Говорят, немцы напали на нас… — Этого еще нам не хватало! — крикнул я и побежал к твоему отцу. А он сидит за столом напротив вас, плачет. А в армию призвали меня четырнадцатого июля тысяча девятьсот сорок первого года. И попали мы пятеро земляков в шестьсот пятнадцатый артиллерийский полк. Он стоял на Царицыном озере под Тихвином. В августе оттуда направили наш полк под Петрозаводск на Святозеро, что рядом с городом Пряжа. Скоро нас здесь немцы взяли в окружение. Это было в начале сентября. В окружении были четверо суток. Удалось нам из окружения вырваться. При отступлении в Петрозаводск двадцать девятого сентября меня ранило. Раненого перевезли в Шую, потом в Сороку. В деревне Нюхча в новом деревянном доме был госпиталь. Там и лечился. После выздоровления через Вологду, Череповец, Тихвин попал в Волховстрой. Оттуда под Шлиссельбург, в деревню Липки. Это было уже в декабре сорок первого года. Ну, да что я тебе рассказываю. Лучше вот сам взгляни на это. — Федор Иванович достал из сундука пачку грамот и кучу медалей. Я их с удовольствием и завистью рассмотрел. И предполагать не мог, что он такой герой. Да и сразу после войны как-то не принято было распространяться о своих военных заслугах. Видимо, пережившие такое страшное время люди просто не хотели ворошить прошлого. Наград тоже не носили. И порой рядом с тобой бок о бок жил настоящий герой войны, о котором надо бы было писать и рассказывать всем и каждому, а о нем и знали-то только, что был на войне. Одних грамот с благодарностями у него восемь. Это и за овладение городом и крепостью Людмен (Новогеоргиевск), за Нарвский плацдарм, за овладение городом Бютов, за Гдыню и за Росток… И наконец, благодарственное письмо за подписью маршала Жукова. А там еще и медали «За отвагу», «За боевые заслуги»… Послевоенные грамоты за всякие колхозные и совхозные дела. — Ну и солдат же ты, Федор Иванович, прямо герой! — А я и мужик неплохой, колхозник… Вышел на пенсию Федор Иванович в 65 лет. Это по документам. Но он и сейчас в строю. Стоит слово сказать бригадиру, чтобы Федор Иванович вышел на работу, и он уже бежит. И работает как молодой, с юношеским задором и опытной сноровкой… Проснувшись рано утром, я хотел идти помочь Федору Ивановичу привезти сено, но он уже возле дома выгружал воз. Прогулка в лес — Ишь комарье-то как разыгралось. Не иначе как к вёдру, — встретив меня на крыльце, сказала мама, указывая на тучу поющих свою песню комаров. С вечера шел дождь, мелкий, нудный. Мама такой дождик называет грибным. Шел он и утром. Но пока мы завтракали, перестал, небо прояснилось. — А не сходить ли нам, мама, в лес. Давненько я там не бывал, стосковался. Действительно, выросший в лесу, я и дня не мог прожить, не побывав в нем. А когда приходилось выезжать в город, скучал по лесу. — Пойдем, пойдем, — ответила мама и быстро собралась. Мы шли с ней не спеша и вспоминали прошлое. Мы говорили с мамой друг другу: «А помнишь?» — и цепочка памяти, будто ниточка из клубка, тянулась длинно-длинно. — Временами я вчерашнего дня не помню, — призналась мама, — а тут вспомнилось даже то, что было в далекой молодости. Да. Свойство памяти чудесное. Есть на свете люди, у которых память очень цепкая, сильная. Такой человек помнит все мелочи своей жизни, прочитанные книги… в жизни я встречался с такими людьми и всегда удивлялся им. Блеснула в эти дни памятью и мама. За долгую жизнь среди вепсов мне приходилось слышать множество всевозможных примет, разного рода мудростей по всякому поводу, но я помнил их очень мало. Мама же за один раз рассказала мне их столько, что я еле успевал их запоминать. Вот некоторые из них: «Кошка поднимается на печь летом — к холоду». «Сосульки длинные — весна будет длинная». «Камень мокрый — к непогоде». «Паутина на траве — к хорошей погоде». «Кошки скребутся — к дождю». «Гуси улетают — жди снега». «На натертую ногу или нарывающий палец прикладывают папоротник, он вытягивает жар». «От головной боли используют высушенный лесной хмель». «При кашле и простуде пьют чай, заваренный из высушенных корочек морошки, или настой брусничного листа, запаренного без воды в чугуне в горячей печи». «На нарыв кладут лепесток мать-и-мачехи, намыленный мылом». «При сильных болях в животе едят можжевеловые ягоды». «При ломоте в костях выпаривают герань и прикладывают к больным местам». «Собранные травы надо оставить на ночь на земле, чтобы их хорошенько смочила роса…» Утро следующего дня на самом деле оказалось теплым, солнечным. И мы с мамой опять направились в лес. — Люблю я, сынок, по лесочку ходить-бродить. Ох, и люблю, — призналась она. — Здесь вроде ты в гостях у добрых хозяев. Все двери открыты. Все угощения для тебя. Не ленись только. Ешь, пей, собирай впрок. Мы подошли к Сильмсо, и мама смело завернула на болото. — Идем чернички поедим. — Какая здесь черничка, когда, поди, десятки человек уже перед нами побывали… — Ты молчи и иди себе. И для нас найдется. На самом деле с краю по одной-две, а чем дальше в глубь болота, то все больше и больше попадались нам сочные и вкусные ягоды. И я удивлялся: — Неужели сюда никто не заходил? Болото-то рядом с деревней, никак не обойти его… — Болото-то, сынок, рядом. Ягодки — те прячутся так, что иному они за комки моха покажутся… Ты замечал иножды: в лесу ходишь и собираешь грибы. Одному они не попадаются, а другой по тому же следу идет и собирает их. — Истинная правда, — отвечаю. — Ходили мы на днях с Верой за ними. Она ходила по моему следу и клала в корзину гриб за грибом, а я их не видел. Она собрала полную корзину, я же пришел с пустой. — Вот, вот, вот, — подтвердила мама. — Что я тебе говорила? Природа, сынок, любит во всем порядок. По болоту росла не только черника. Была здесь и голубика, и клюква, правда, еще не спелая. По сухим кочкам попадались кисти поспевающей брусники. Мы по крутому склону боковины поднялись на обросший кустами и мелким березняком увал. Я присел на осиновый пень. — Давай немножко посидим. Дыхание что-то запирает. Мама посмотрела на меня внимательно: — Раненько это у тебя… А я, час сказать, этим не страдаю. — И присела рядом на упавшую березу. — Поляночка-то эта дяди Васи Чистякова, — заговорила она, отдышавшись. — Ровно сто лет старичок прожил. Да, правду сказать, человеком был очень ладным. Такую длинную жизнь прожил, а худого слова о себе не оставил. Самое его плохое слово было: «Ой, ты бес, ты бес». И это-то слово говорил не зло, даже ежли и сердился. А шутник какой был! Уж не пройдет мимо ни ребенка, ни взрослого, чтобы не пошутить. Но шутки у него были не злобны, а скорее добрые. Есть люди, которые смотрят, как бы укусить шуткой другого человека, а то над его недостатком посмеяться. Этот же пошутит всегда об чем-нибудь постороннем. Другой раз скажет ребенку, который отчего-то плачет: «Смотри-ка, как облачко-то пляшет, а ты плачешь». Или: «Гляди-ко, гляди-ко, как солнышко-то улыбается. Улыбайся и ты». А то больше шутит про себя. Другой раз увидишь его с палкой в руках и скажешь ему шутя: «Что-то сегодня, дядя Вася, не на Вороном, а на суковатке поехал». Он улыбнется и скажет: «Да пускай Вороной сегодня отдохнет». Дядя Вася до девяноста пяти лет проработал в колхозе. И работал только на лошади. «Отберут у меня сивку-бурку — и я умру, — говорил он. — Только благодаря лошади я и держусь на этом свете». Зимой, летом, осенью, весной — всегда на лошади. Только повозку меняет. Утром иножды начинает запрягать лошадь, так подумаешь, что он уснул. Час, а то и дольше возится вокруг нее. У другого человека раз-два и упряжка готова, а дядя Вася запрягать не торопится: пока не проверит всего, не подгонит сбруи по телу, чтобы нигде комар носа не поточил, все вокруг лошади проходит. Чтобы уж ни одна лишняя мусоринка не мешала. Зато никогда с возом в дороге не сиживал. Воз тоже укладывал очень медленно. Ежели, скажем, возит сено, то так уложит, утопчет, что ни одна сенинка с его воза не свалится. Возы возил небольшие, чтобы не перегружать лошадь. Лучше лишний разочек съездит. До войны мужики ездили в подводы аж в Тихвин. У большинства на дорогу уходило четверо суток. Дядя Вася всегда ездил целую неделю. А если, бывало, его упрекнет продавец, почему, мол, долго, он с улыбочкой ответит тому: «Я же ездил не на бревне, а на лошади. А она с душой. Зачем же ее без ума-то гнать буду?» Дядя Вася любил лошадей, а те в свою череду его. Раз он в дороге заболел, да так тяжело, что даже потерял сознание. А погода была вьюжная, снежная. Так лошадь не остановилась на дороге, а ночью по заваленной по колено снегом дороге привезла его домой из самого Пашозера… А то, вот, хочешь, сказку расскажу тебе, тоже с давних пор помню. Как Аким от лени отвык В семье крестьян Ивана да Марии в Корбое был единственный сын Аким.