Я все же уговорил его остаться со мной. Но после этого случая между нами уже той близости, что раньше, никогда не было. Может быть, этот неприятный и неприглядный поступок мой повлиял на дальнейшее мое поведение, все время заставляя сдерживать себя. Рыбы-то под вечер нам наловить удалось, поймали даже форели, но есть не пришлось. А случилось это вот как. Следующее утро было солнечным. Через раскрытое настежь окно в дом струился ласковый прохладный ветерок. Вся наша многочисленная семья сидела за завтраком. За столом у каждого свое место, закрепленное в первый наш самостоятельный присест за него. В красном углу сидит отец. По правую и левую руку от него, плотно прижавшись друг к другу, мы, три брата и две сестры. Место матери с краю стола перед самоваром, непременным атрибутом застолья, но пока ее место свободно — она хлопочет возле печи. Присмиревшие, мы ждем, когда мать вытащит рыбник. За столом тихо. Ждать всегда тяжело, и мама это понимает. — Кабы от меня это зависело, — разводит она руками, уже в который раз сняв заслонку и поглядев в печь. — Чего сегодня пирог не румянится?.. — Она тяжело вздыхает, садится на лавку и, сложив на коленях руки, направляет взгляд куда-то вдаль. Но вот в очередной раз мама открывает заслонку в печи и улыбается. — Наконец-то! — с радостью произносит она, деревянной лопаткой вытаскивая румяный рыбник. От него идет сытный и приятный дух. Ведь такое, чтобы рыбник был из белой муки да с форелью, случается весьма редко. А какое это объедение! Пропитанный рыбьим жиром и солоноватый, рыбник не идет в сравнение ни с каким другим кушаньем. Вот мама сейчас выложит рыбник на стол, отец разрежет его, как он это делает всегда, и, положив перед каждым по кусочку, скажет: «Ешьте, дети!» Но на этот раз получилось по-иному. Не успела мама вытащить рыбник из печи и положить перед отцом, как в дом вошли трое ребятишек: девочка и два мальчика. — Подайте, горемычным погорельцам милостыньку, — сказали они в один голос, поклонившись. — Милостыньку?! — переспрашивает отец, оглядел застолье, вынес рыбник и отдал ребятишкам. — Нате, нате, милые, кушайте на здоровье, — сказал он со слезами на глазах. Потом повернулся к столу и как бы стал оправдываться перед нами: — Ладно, дети… Мы уж как-нибудь чайком сегодня обойдемся… Поймите, дорогие, не мог я иначе… — Да что уж там… Все правильно, — сказал я. И еще вспомнилось. С вечера я дал себе задание встать пораньше. Завтра, в воскресенье, утром у нас была назначена встреча с бывшими одноклассниками в Корбеничах. С некоторыми из них я не виделся три года. Но, поздно вернувшись с рыбалки, я уснул лишь на утренней зорьке. Когда же проснулся, солнце в чистом небе стояло уже высоко. «Проспал, засоня!» — выругался я, натянул на себя штаны и метнулся в избу. Мама хлопотала возле печи. Отец, сидя за кухонным столом, намазывал топленым маслом теплые пироги. — Я же просил вас разбудить меня на зорьке, — упрекнул я родителей. — Мы тебя пожалели. Сегодня же воскресенье, думали, пускай поспит, — как бы оправдывался отец. — Рубашка-то, мама, готова? — Да не успела я, сынок… К Лене отнесла. Сейчас сбегаю к ней, может, уже… — Я сам. Отец заулыбался в усы: — Иди, иди, мать. А ты, — обратился он ко мне, — сам будешь, когда женишься… — Чего это? — не понял я. — Попросишь свою, скажем, Марфу: «Принеси-ка мне с изгороди онучи», а она тебе в ответ: «Не барин, принесешь и сам». Понял? — Ты это из своего опыта? — И из своего тоже… Хотя скажу, сын, ежели бы тебе досталась жена вроде нашей матери, счастливым человеком был бы. Мама от этих слов будто расцвела. Со счастливой улыбкой пропорхнула по избе, как бы показывая: «Глядите, дети, вот я какая!» И скрылась за дверью. Я достал утюг, загрузил его углями. — А ты, Ваня, ботинки ему почисти, — распорядился отец. — Он пускай своим делом занимается, — сказал я. — Сам же говорил, я не барин… Давно я уже заметил, что чем больше мы взрослели, тем реже отец повышал на нас голос, приказывал, как раньше, а больше просил, даже порой советовался с нами. — Как вы думаете, — однажды обратился он к нам во время обеда, — кому раньше будем справлять сапоги — Ване или Марии? Большинство из нас сказали — Марии. И он, очень довольный, ответил: — Мне тоже сдается, что Марии. У Вани они ишшо справны. После того как я стал учителем, отец, гордый, с улыбкой на лице, говорил соседям: — И мои детишки потихонечку, помаленечку стали выходить в люди. Конечно, за это надо спасибкать Советскую власть. При Николае такого б чуда не случилось… Младшим моим братьям и сестрам, которые еще ходили в школу, неустанно повторял: — Вот Василий как старался учиться, так ученым человеком стал, а вы больше головами пустыми трясете да собак по улице пужаете. Нет, чтоб лишний разок чего почитать. Он уже позабыл то время, когда, завидя кого-нибудь из нас с книгой в руках, кричал: — Что ты в эту штуку-то уперся? Марш помогать матери скотину управлять! Теперь же будто его подменили, говорил другое: — Книга, дети, дело серьезное. Это — добрый свет. Вот нам с матерью учиться некогда было, так и живем словно в потемках. А в свободное время, которого, правда, у него было совсем мало, и сам садился за книгу и с серьезным видом складывал слова. Принесла мама от Лены рубашку, передала мне, предложив: — На померяй. Посмотрим, хорош ли ворот вышел. Я отмахнулся: — Сначала костюм отглажу. Тут вмешался отец, посоветовал мягко: — Ты мать послухай, сын. Она дело тебе говорит. Может, что переделать придется, так ты покамест ботинки свои лижешь, она и сделает. Поставив утюг, я надел рубашку. Она оказалась в самый раз. — Теперь галстук прикинь. — Куда он в такую жару? — возразила мама. — Молчи! — прикрикнул отец на нее. — Ну, ты сам покумекай: какой тилигент без галстуху? А ну накинь! На пороге появилась разодетая моя двоюродная сестра Лена. — Ой, как рубашка к этому галстуку идет! — Сухое продолговатое лицо ее зарделось, большие голубые глаза сияли. — Что вы, сговорились сегодня, что ли? — обиделся я, но галстук примерил. Черный, с желтыми полосками. — Во парень! — Лена подняла вверх большой палец. — Если бы не была я двоюродной сестренкой, ей-богу, напросилась бы сама тебе в жены. — Двоюродных раньше даже и поп венчал, а теперь сельсовет всяко запишет. Так что ежели слюбились, так благословляем, — пошутила мама. — Да ну вас, — застеснялся я. И в самом деле я к Лене был неравнодушен. Отошел в сторону и стал одеваться. Мать, отец, братья, сестрички мои, все, кто был дома, рассматривали меня, улыбались, завидовали. — Хошь свой, а хвалить не стыдно, — сказала мама. — Хошь бы обошли его напасти… — Ен парень смирный. Время сейчас мирное. Что может случиться? — Так-то оно так, батя… Да все равно родителям приходится думать о своих детях. Пока они маленькие, печешься, чтобы были обуты, одеты, накормлены. Вырастут — чтобы дуростей не наделали каких. — Знать надобно: малые детки — малые бедки, большие детки — большие бедки… Но встречи у нас в Корбеничах не получилось. Вернулась из сельсовета сестра Лена, она работала там секретарем, и заявила, что началась война с фашистами и что призывники должны будут завтра отправляться в дорогу.