Павел же его уверенность никак не разделял. Он, конечно, мог бы еще сесть в кресло и перенестись в другой, менее жестокий век. Ведь никто его здесь не видел, никто не мог уличить в трусости. Но… сам он никогда не сможет этого забыть. Лучше было бы не лезть со своим языком. Бабушка про это не раз ему говорила, а заканчивала всегда так: «Не дал слова – крепись, а дал – держись». Бабушка… Вроде бы совсем недавно он покинул свой волжский город, свой такой понятный век, а вспоминались они ему как что-то далекое, нереальное. Павел грустно вздохнул. Увидит ли он еще когда свою родную Волгу, поест ли румяные бабушкины пироги. И от мыслей этих ему вдруг очень захотелось… есть. Он только сейчас вспомнил, что давно уже не завтракал, не обедал и не ужинал. – Давай что-то делать, – сказал он, пытаясь скрыть растерянность и нахлынувшие чувства. Гридя уже был полон энергии и вовсе не заметил состояния напарника. Когда цель была для него ясна, он предпочитал действовать, а не раздумывать. – Ложись скорее, я тебя свяжу, а сам побегу. Время дорого. – Погоди, – досадливо поморщился Павел, – сразу уж и ложись. А кресло, а костюм? Энергичный Гридя и сообразительный Павел, объединившись, быстро закрутили дело. Кресло и магнитофон спрятали под навесом из корней берегового тополя. Закидали ветками и бегом вернулись назад. Затем обменялись костюмами. Со страхом, но одновременно трепетно надел на себя нехитрую, но добротную амуницию русского воина Павел. Гриде же пришлось повозиться. Хотя с не меньшим восторгом и трепетом принял он штаны и куртку, увешанную металлическими побрякушками, но надеть их без помощи хозяина не сумел. А Павел во время переодевания заметил, скрывая улыбку, как подобрал с земли Гридя брошенный ранее талисман и, осенив себя крестным знамением, поцеловал, прежде чем спрятать. Как оказалось, все приготовления были закончены очень вовремя, так как из ночной дали послышался еле уловимый перестук лошадиных копыт. – Ложись скорее, – прошептал Гридя. Павел покорно повалился на землю. Сыромятным ремнем Гридя крепко связал ему руки и ноги. – Не боись! – шепнул он ему на прощание и скрылся в темноте. Павел, напряженно вслушиваясь в приближающийся топот копыт, удивился только ловкости парня, даже многочисленные побрякушки его костюма ничем не выдали юного воина, он будто растворился в ночи. К его удивлению, стих и звук лошадиных подков. Костер почти потух. Холод и голод вновь напомнили о себе. Павел заерзал, закрутился на месте, пытаясь согреться. «Вот черт, – подумал он, вслушиваясь в тишину, – а если монголы не вернутся? Тут же окочуришься до утра! А если они другого языка нашли или же с перепугу передумали возвращаться за пленником, кто поможет? Гридя с полком и до обеда в засадах просидят. Даже если и не забудут обо мне, сдохнешь тут в этом дурацком веке, и вспомнят о тебе только лет через пятьсот». Павел с удвоенной энергией начал извиваться у костра, пытаясь ослабить узел на руках. Но ничего не получалось. «Намертво завязал, вояка, – со злостью подумал он, – ишь, обрадовался, а на меня-то наплевать». Тут он вспомнил эпизод из одного виденного ранее фильма, как попавший в плен герой мужественно пережег спутывавшую его веревку в огне, опустив туда руки. Павел подполз ближе к еще тлеющим угольям и осторожно приблизил к ним узел, стараясь по возможности уберечь руки. Но какой-то зловредный уголек попал ему прямо под кисть. Громко взвыв от боли, он быстро откатился от костра. В кино все выглядело проще… Он не видел, как за всеми его манипуляциями из темноты внимательно наблюдали три пары глаз. Монгольские разведчики, утомив бешеной скачкой лошадей, но еще не доехав до своего лагеря, очухались и остановились. Возвращаться назад смертельно не хотелось. Такого ужаса, как от неожиданно раздавшегося громкого свиста и появления самого дьявола или его приспешника на троне, они никогда не испытывали. И в лагерь возвращаться нельзя. Там, без сомнения, ждала позорная смерть. Хан и без этого в гневе от последних неудач, так что никакие оправдания про нечистую силу даже и выслушивать не станет. Головы с плеч покатятся наверняка! Ханская немилость страшнее любой преисподней. Поэтому, не сговариваясь, повернули они коней. И к удивлению своему, приметили, что в страхе ускакали довольно далеко от костра. Но возвращались не спеша, придерживая коней и озираясь по сторонам, готовые в любую минуту вновь дать стрекача. Когда же увидели впереди неясный огонек затухающего костра, вовсе спешились. Неслышно ступая во тьме, они подобрались ближе и, к своему удовлетворению, увидели, как перед костром отчаянно извивается пришедший в себя их пленник, тщетно пытаясь освободиться от пут. Ничего тревожного или незнакомого поблизости не было. Они так и не смогли понять, что же их напугало. Думать об этом было некогда. Выскочив к костру, закинули связанного пленника на коня и, вскочив в седла, так же молча поскакали к своему лагерю, огни которого, хотя и не так скоро, показались вдали. «Поехали», – с тревогой подумал Павел, когда его, как мешок с поклажей, забросили на конский хребет. Больше за всю дорогу думать он ни о чем не мог, мечтая о том, чтобы выжить в этой бешеной скачке. Ведь каждое движение, каждый скачок отдавал во всем теле нестерпимой болью. Он был уверен, что все его ребра переломаны, и, приходя в себя от очередного толчка, удивлялся, что все еще жив. Когда кони наконец остановились, чьи-то руки, сбросив его с коня, развязали ремни и принялись растирать затекшие руки и ноги, Павел застонал от нестерпимой боли. Монголы, встав, обменялись непонятными фразами, видимо довольные тем, что пленник очухался. Затем принялись отряхивать пыль со своих костюмов, совсем не отличавшихся богатством, протирать лица. В это время из высокого шатра вышел их соплеменник, по его окрику Павла подняли с земли и, подталкивая, повели прямо в откинутый полог. Нельзя сказать, что Павел ничего не боялся. Да он просто отчаянно трусил и физически страдал от всего пережитого. Но, к чести своей, никак не хотел обнаружить страдания перед пленителями. Поэтому когда в шатре его грубо подтолкнули в спину, чтобы он, как и вошедшие монголы, пал ниц перед их повелителем, он устоял. Хмурое лицо хана не предвещало ничего доброго. Хотя он как будто и не замечал пленника, глядя мимо него. Наконец он взмахнул рукой, и поднявшиеся с земли разведчики, оставаясь согнутыми в раболепном поклоне, пятясь задом, вышли из шатра. Павла отвели в сторону, и он немного огляделся. Помимо продолжавшего потягивать какой-то напиток хана здесь находилось три стражника, два у входа и один подле повелителя. Позади того стоял обнаженный до пояса человек довольно жуткой наружности с лицом исполосованным шрамами. Перед ханом в полупоклоне стоял еще один человек, совсем не похожий на монгола. «Скорее всего, русский», – подумал Павел и, как оказалось впоследствии, не ошибся. И лишь один старичок с клиновидной седой редкой бороденкой сидел на коврике в ногах у своего повелителя. Он что-то шептал ему, изредка жестикулируя. Причем дважды показал в сторону пленника. О чем шел разговор, Павел понять, конечно, не мог. И язык был незнаком, да и слишком тихо говорил старик. Когда тот закончил, хан по-прежнему молчал. Если бы не боль во всем теле, то всю эту обстановку можно было бы принять за какую-то инсценировку, розыгрыш. Павлу на миг даже представилось, что вот-вот откроется полог шатра, зайдет сюда какой-нибудь кинорежиссер, одетый нормально, как принято в родном двадцатом веке, и скажет: «Снято». Ему однажды довелось видеть съемки фильма о войне. Кругом ездили машины, шумела нормальная жизнь, а на съемочной площадке у дома актеры в ужасе прятались от бомбежки. Но как только режиссер говорил: «Снято», все опять становились обычными людьми, курили, весело перешучивались. Так, может, и хан сейчас подмигнет ему, мол, не робей, Пашка, и дружелюбно, весело рассмеется. Вместо этого хан, по-прежнему не глядя в его сторону, произнес какую-то резкую команду. Двое стражников тут же вышли из шатра, а старичок удовлетворенно закивал головой, поглаживая бороду. Прошло совсем немного времени, и стражники вернулись, втолкнув впереди себя связанного русского воина. Павел расширившимися от страха глазами смотрел на его могучую фигуру, открытое лицо с окладистой русой бородой и следами побоев. – Готов ты отвечать на вопросы? – повинуясь жесту хана, спросил по-русски стоявший в полупоклоне человек. – Мой бы меч сейчас, тогда б я и поговорил с вами, погаными. А об тебя, гнида, я б его и пачкать не стал, я б тебя одним мизинцем раздавил. Чтоб землю Русскую не позорил. Холуй. «Переводчик», – догадался Павел, когда тот, кланяясь, начал по-монгольски повторять сказанное пленником хану. Но тот жестом остановил его. Гнев и презрение в словах русича не требовали перевода. Затем, глядя прямо в глаза связанному витязю, он твердо произнес длинную фразу. – Всемилостивейший хан дает тебе последний шанс остаться в живых, – начал переводчик, – солнце не успеет разогнать утренний туман, когда славные воины, владыки мира, разобьют непокорных. Владычество великих монголов над миром засияет новым, немеркнущим светом. Будь же благоразумен, служить сильному – не значит предавать свою родину. Хан любит преданных людей, – добавил он, – послужи ему – и господином, не простым воином домой вернешься. Эти слова вызвали лишь гордую и презрительную улыбку на устах воина. – Передай своему хану, что скорее Угра потечет вспять, чем он одолеет русичей. И день не успеет смениться ночью, как полетят их собачьи головы с поганых плеч, и очистится земля Русская. А твой конец будет страшен! – бросил он в лицо переводчику. – Не укроешься ты ни от людского, ни от божьего суда. Лицо предателя исказилось от злобы, когда он переводил сказанное хану. А русич гордо оглядел шатер и вдруг вздрогнул, когда увидел Павла. Совсем юного, напуганного всем происходящим, но в такой милой сердцу воина родной одежде. – Не робей, хлопец, – громко сказал он, – я-то думал, чего они сызнова меня сюда приволокли, а они тебя запугать хотят. Не робей! И страху своего поганым не показывай. Пусть они нас боятся. Мы же русичи! Договорить ему не дали. Повинуясь приказу, вперед вышел стоявший позади кресла полуголый человек и с радостным хищным блеском в глазах, накинув на шею воина сыромятный ремень, стал его затягивать. – Не смотри! – успел крикнуть тот Павлу. И уже почти прохрипел: – А доведется живым быть, сказывай нашим: Любомудр не испужался поганых… Скованный ужасом, Павел видел, как обмякло сильное тело, как посинело лицо и страшно выкатились глаза, как начали затихать страшные хрипы, вырывавшиеся из горла пленника. Не выдержав всего этого, он на какое-то время потерял сознание и не видел, как выволокли из шатра бесчувственное тело Любомудра, как удовлетворенно кивал головой старичок и усмехался хан, глядя на него, ошалевшего от страха. Реальность происходящего вернулась к нему с вопросом переводчика, который тот вынужден был повторить дважды. – Как зовут тебя, юноша? – Пашка, – помертвевшими губами прошептал он. – Ты не бойся ничего, – ласково продолжал переводчик, – хан мудр и справедлив, щедро одаривает слуг своих. А не из княжеской ли ты дружины будешь? Павел кивнул и увидел, как загорелись глаза у присутствующих в шатре. – А далеко ли вы встали лагерем? Павел отрицательно помотал головой. Нет, это было не кино. И перед его глазами все еще стояло посиневшее лицо Любомудра. Мог ли он представить себе такое, когда предложил Гриде поменяться с ним местами? Смог бы он вот так же гордо смотреть в лицо врагу, встречая свою смерть? Не объехал бы он этот век стороной, зная, что его здесь ждет? И ответы на эти вопросы, приходившие Павлу в голову, совсем не были геройскими. Переводчик взял какой-то рисунок – видимо, это был план местности – и предложил показать, где именно расположились русские воины. Но Павел лишь замотал головой, он действительно не имел представления, где кто находится, тем более не мог указать это место на самодельном плане. Но, заметив, как потемнели глаза хана от этого его жеста, он торопливо сказал: – Я на бумаге ничего не понимаю. – Ты не спеши, подумай, опиши то место. – Переводчик внимательно глядел на него. – Меня же связанным везли, а вот от того места, где меня полонили, недалеко будет, с версту всего, – вспомнил он свой разговор с Гридей. С облегчением до него дошло, что в создавшейся обстановке ему даже не пришлось исполнять роль запуганного языка, ни на что другое он был просто не способен. Страх так и не отпускал его. – Ты нас проводишь к тому месту, – передал ему ханский приказ переводчик, – а пока пошли со мной. Выйдя с Павлом из шатра, он приобнял юношу за плечи и повел его мимо костров к другому шатру, стоявшему несколько поодаль. – Вот здесь я и обитаю, – сказал он, – располагайся, отдохни, я тебе сейчас поесть принесу. Часа через два выступим, не ране, как раз на рассвете у лагеря будем. – Да не тушуйся ты, – добавил он, глядя на Павла, – ничего страшного с тобой не будет. А сумеешь хану угодить, милостями осыплет. Ты только меня держись, еще рад будешь, что вовремя полонили. – И он громко захохотал. – А Любомудра убили? – задал интересовавший его вопрос Павел. – Оклемается, собака, – со злостью сказал переводчик, – живучий. Хан за здорово живешь работников не переводит, а из этого раб добрый будет, сильный, гордыню-то ему быстро пообломают. Хотя когда хан зол, так у него головы без разбора летят, что своих, что чужих, – со вздохом добавил переводчик. – Да ты о Любомудре не думай. Дураков на свете много. Только против силы не попрешь. И чего он своей гордостью добился? Ничего! Будет так себя вести – сгниет скоро, ну а проку что? Нет, не от большого ума это. Болтливые рассуждения предателя, пошедшего на службу к монголам, были совсем не по душе Павлу. Но он молчал, не перебивал, иногда даже согласно кивал, с радостью думая лишь о том, что Любомудр жив. А когда переводчик принес мяса и хлеба, Павел, успокоив себя рассуждениями о том, что силы подкрепить в любом случае необходимо, принялся за обе щеки уписывать снедь. В лагере слышался топот коней, оживленный разговор, бряцанье оружия. Монголы собирались в поход, чтобы на рассвете застать русских воинов сонными. «А если Гридя не дойдет, если не сумеет предупредить?» – с ужасом подумал Павел. И от мысли этой не только аппетит пропал, совсем пакостно на душе сделалось. Не прошло и двух часов, как тумен вышел в поход. Спешили. Лагерь сворачивать не стали. Шатры и обоз остались под охраной небольшого отряда. Павла усадил впереди себя на коне уже знакомый разведчик, доставивший его в лагерь. «Этот в случае чего сразу голову отрежет», – с содроганием подумал он. Выпутаться живым из переделки ему показалось практически невозможным. И это никак не поднимало настроения. Второй раз за одну ночь ему приходилось скакать на коне. И как он вскоре убедился, сидеть верхом было нисколько не лучше, чем лежать поперек коня связанным. И уже через полчаса пути он не мог думать ни о чем другом, кроме боли. И мечтал только о том, чтобы скачка эта скорее кончилась. Ночное небо на востоке начало уже бледнеть, когда отряды остановились. Он со стоном сполз на землю, но его тут же подняли и повели. Как он понял, именно здесь пленили Гридю. Вспомнив его объяснения, Павел уверенно показал направление к лагерю русских, надеясь, что сильно не ошибся. И сразу же в ту сторону отправился небольшой отряд разведчиков. В ожидании их возвращения монгольский тумен, казалось, замер, растворился в предрассветной тишине. Не слышалось ни разговоров, ни бряцанья оружия, даже лошади, казалось, понимали ситуацию. Выучка у отрядов была отменная, даже Павел не мог этого не заметить. Не прошло и получаса, как разведчики воротились, и после небольшого совещания отряды двинулись вперед. Над Угрой занимался рассвет нового дня. Монголы двигались быстро и молча. Павел вместе со своим «напарником», от которого с радостью бы избавился, находился в первых рядах. «Настоящая психическая атака», – вздрогнув, подумал Павел. Конь, уставший от двух седоков, стал несколько отставать и в рощу влетел тогда, когда впереди уже раздались крики злого отчаяния. Не видя, что происходит, Павел, решившись на отчаянный шаг, закрыл глаза и, сильно оттолкнувшись, с криком свалился с коня из ослабевших объятий своего конвоира. Удар о землю смягчился еще не пожухлой травой и оказался не таким сильным. И парень, не поднимаясь с колен, на карачках быстро пополз в сторону. От толчка конь шарахнулся, и когда монгол обернулся, то увидел только смыкающиеся за Павлом ветки густого кустарника. Возвращаться он не стал, не до пленника тут, его уже захватил азарт предстоящей битвы. Лишь еще проскакав вперед, он понял, что произошло, и присоединил свой злобный крик к общему. Не было сомнений, что русский лагерь еще несколько часов назад располагался именно здесь. Но людей здесь больше не было. Лишь передовые всадники монголов, издав вопли торжества, успели увидеть хвосты лошадей небольшого отряда русичей. Он специально оставался на месте только затем, чтобы ввести в заблуждение вражескую разведку. Но и отряд успел скрыться при приближении основных сил противника. Павел, забравшись поглубже в кусты, ничего не видел, но внимательно вслушивался во все происходящее, стараясь как можно лучше затаиться, никому не попадаться на глаза, и все еще до конца не веря в свое спасение. Злобные крики, раздавшиеся из головной части монгольского тумена, сменились воплями отчаяния из его хвостовой части. Затем топот коней и звук битвы удалились в сторону реки. После чего вновь стали приближаться. И тогда совсем недалеко по роще гулко и мощно вновь раздался топот копыт. Но Павел так и не увидел, чей это отряд проскакал. Битва с новой силой закипела около рощи, но очень скоро звуки ее откатились куда-то вдаль и вовсе смолкли. Наступила почти полная тишина, которая пугала парня не меньше, чем шум близкой битвы. А не видел-то Павел вот что. В то время, когда передовые ряды монголов разразились злобными криками, обнаружив, что русский лагерь оставлен, совершенно неожиданно из-за холма вылетел отряд русских воинов, ударивший в самую середину мчащейся орды, расколов и повергнув в смятение рассчитывавших на легкую добычу всадников. Они хаотично начали отступать к реке, посчитав, что весь русский княжеский полк обрушился на них с фланга. Растерянность недолго царила в рядах опытного монгольского войска. Повинуясь командам, они, не доскакав до берега, перестроились, готовясь дать решительный бой преследователям. Но на этом их беды не закончились. Едва изготовились для ответной атаки, как в тылу раздался дружный клич русичей. Из-под берега выскочил еще один засадный отряд. Оказавшись меж двух отрядов, основная часть тумена бросилась вразрез между ними, пытаясь оторваться от преследователей и вновь перестроиться. Возможно, им это и удалось бы, но, когда они добрались до другой оконечности рощи, навстречу им вылетел третий отряд, скрывавшийся до поры до времени в ее глубине. Топот его коней и услышал Павел недалеко от себя в самый разгар битвы. Появление этого отряда окончательно посеяло панику и превратило доселе еще упорядоченное отступление монголов в хаотичное бегство. И хотя численный перевес был на их стороне, умело организованные засады заставили их в ужасе бежать. Монголы, уже не слыша команд и нигде не находя спасения, были полностью рассеяны и разбиты. Так закончилось одно из редких столкновений великого противостояния на Угре-реке в конце пятнадцатого века. Но Павел, сидя в кустах и настороженно вслушиваясь в наступившую тишину, еще ничего об этом не знал. Неизвестно, сколько бы он так сидел, не искушая судьбу и боясь попасть в очередной переплет, как вдруг вдали ему послышался голос, звавший его по имени: