Размытый путь и вдоль кривые тополя. Я слушал неба звук — была пора отлета, И вот я встал и тихо вышел за ворота, туда, где простирались желтые поля... И вдаль пошел, а издали тоскливо пел гудок чужой земли, гудок разлуки, но, глядя вдаль и в эти вслушиваясь звуки, я ни о чем уже не сожалел... — Хватит! крикнул Мазур то ли им, то ли всему этому серому миру без теней. Пабло свел меха: — Вам не нравится? Откуда ты знаешь эту песню, сволочь? — спросил Мазуру— Ты не можешь ее знать, никак не можешь! И понял, что никак не может сообразить, на каком языке он с ними говорит. Пабло сказал мягко: — Мертвые знают многое из того, чего никогда не знали при жизни. Вы сами в этом в свое время убедитесь, адмирал. — Вам здесь очень рады, правда, — подхватила Виктория. — Сейчас все соберутся, все хотят с вами поговорить, пока не представился случай вам здесь обосноваться... Через ее плечо Мазур видел, как к воротам неторопливо идут люди — по крайней мере, существа, выглядевшие, как самые обычные люди. Впереди шла Мэй Лань, с той же широкой, дружеской улыбкой, двоих шагавших следом Мазур не знал, но это и неудивительно - лиц очень многих, кого он сюда отправил, он так никогда и не видел... За ними виднеются еще и еще люди, к воротам шагает уже целая колонна. И Мазура вдруг прошила мысль, заставившая зашевелиться волосы на голове: если так пойдет дальше, появится и Аня... Он рванулся всем телом, словно выдираясь из какой- то липкой паутины, в ужасе, тоске и боли стремясь неизвестно куда, лишь бы подальше отсюда. И не сразу понял, что вынырнул из кошмара, оказался в реальности, и серый мир без теней растаял... если только вообще был. На лоб ему легла теплая ладошка, и Белль озабоченно опросила: - Что с вами, сеньор адмирал? Вы так стонали... Вам заснилось что-нибудь плохое? Сердце колотилось, холодный пот прошиб... Мазур постарался ответить как можно спокойнее: — Чепуха, Белль. Всем иногда снятся дурные сны... — Да, мне тоже, очень редко... У индейцев есть наговор от дурных снов, только я его не знаю, надо проговорить с человеком, который знает, мне знаком такой... Вы так стонали... Она склонилась над ним, опираясь на локоть, все еще выглядевшая озабоченной, перед глазами у Мазура качался золотой католический крестик на золотой цепочке — Белль говорила как-то, что фон Рейнвальды родом из Баварии, а Бавария всегда была германским оплотом католицизма. Еще и поэтому ее прадедушке оказалось гораздо легче врасти в местную жизнь, чем иным юропо-протестантам... — Что вам приснилось? — спросила она. — Самое занятное, что я уже и не помню, — лихо солгал Мазур. — Со снами так иногда бывает — выскакивают из памяти, едва проснешься. — Да, я знаю... Значит, с вами все в порядке? Уже рассвело. Взяв со столика часы, Мазур убедился, что где-то через полчасика все равно пришлось бы вставать... ну, по крайней мере просыпаться. Проснувшись, они часто и не торопились вставать. —Все в порядке, Белль, —- сказал Мазур. —-- Подумаешь, дурной сон... Белль облегченно вздохнула: — Ну и пошел он... И добавила, куда именно, практически не сделав ошибок. Мазур поневоле ухмыльнулся. Сегодня ночью Белль — такой уж стих на нее нашел — пожелала расширить и углубить познания в русском языке. В той его части, что пишется исключительно на заборах, частью посвящена отношениям меж мужчиной и женщиной, а частью — общению с теми, кто тебе неприятен. Мазур поддался на просьбы — и состоялся примерно часовой урок русского языка, той самой части, которую преподаватели Белль в разведшколе, пожалуй что, и не знали. Настрого предупредил, правда, чтобы она ничего из этого богатства не употребляла, оказавшись в обществе русских. Белль пообещала. - Ну вот, - сказала она уже веселее. – Вы теперь выглядите совсем как обычно, такой бурявый… - Бравый, наверное? – машинально поправил Мазур. - Да, вот именно – бравый… Сеньор адмирал, у нас сегодня свободный день… Давайте будем погулять по городу? - Давай, - сказал Мазур. ...Они сидели за столиком полупустого уличного кафе на широкой и довольно тихой авенида Хуарес. Белль увлеченно расправлялась с вазочкой фисташкового мороженого. В последнее время она щеголяла в белом платьице с золотисто-коричнево-синим индейским узором, опять-таки взятым из того альбома и заказанным в мастерской. Означал он нехитрую — и приятную для Мазура истину — «сердце девушки занято», вот только индейцев в столице практически не было, так что некому оценить по достоинству... Мазур лениво шевелил ложечкой в своей вазочке с мороженым. В голове у него крутились мысли, лет двадцать назад справедливо показавшиеся бы сумасшедшими и крамольными, а сегодня, в общем, и не напугавшими особенно. А почему бы не остаться здесь насовсем? Если подумать, родному Отечеству он ничего больше не должен, отдал все долги, если только долги были. Наверняка это последнее поручение, которое ему доверила Родина. Других, скорее всего, не предвидится. Он ниоткуда не дезертировал и никого не бросал да наоборот, это его за ненадобностью сняли с шахматной доски, по которой он ходами всех фигур (за исключением разве что короля) мотался много лет. Флот поплыл дальше, а он остался на берегу. Что очень важно... Откровенно признаться, он чувствовал себя довольно неуютно на родной земле двадцать первого века. Эго был не его век. Его веком был прошедший, в значительной степени век Империи. Он слишком хорошо понимал, что ему останется доживать, и не более того. Новые люди, новые времена, новые порядки — где он по большому счету, и не нужен. И пустовато вокруг — нет больше Генки Лымаря, нет многих других старых друзей и сослуживцев. Морской Змей – среди живых, но он далеко. И уже никогда не вернется. Нина? Вот уже десять лет назад, после нелепейшей гибели сынишки (в которой ни он, ни она не виноваты, но от этого не легче), стало ясно: что-то бесповоротно изменилось в отношениях. Все вроде бы оставалось по-прежнему — ровные отношения, отсутствие ссор, постель. Однако оба чувствовали: они больше не живут вместе, а словно бы играют роль в спектакле «Благополучная семейная пара». И можно с уверенностью сказать: Нина абсолютно не грустила бы, останься он здесь. Вот уже три года, как Морской Змей с женой перебрался на историческую родину, в Белоруссию. Купил домик в деревушке под Минском, на окраине соснового леса, чертовски похожего на сибирский, копается в огороде, разводит кроликов, посиживает в пивной с местными мужиками — и, кажется, счастлив. Конечно, это разные вещи, Белоруссия и Санта-Кроче, но все же, все же... Здесь он долго еще будет не списанным на берег отставником, а нужным человеком, полноправным адмиралом. В этой стране генералам и адмиралам незнакомо такое понятие, как «предельный возраст нахождения на службе» — они уходят в отставку лишь в случае физических немощей, не позволяющих служить с полной отдачей. Лаврик показывал ему иллюстрированный журнал — семьдесят два года адмиралу, а он по-прежнему командует соединением боевых кораблей, с мостика командует, а не с берега. И он — не один такой. Жениться на Белль... Она, чует его душа, согласилась бы. Незнание испанского — не препятствие. Здесь есть хорошие курсы, а способности к языкам у него прежние. Конечно, страшновато было совершать столь резкий поворот в жизни. Но эти мысли бродили в голове не первый день... Он поднял голову, встретил взгляд Белль и улыбнулся ей, как ни в чем не бывало. Белль была в прекрасном расположении духа — она уже знала, что он остается самое малое на полгода, что Лаврик подыскивает им квартиру или скромную виллу в «Каса дэ гуерра». И не скрывала радости. В конце концов, почему бы и нет? Он не взвился, но все же легонько встрепенулся, услышав совсем рядом негромко произнесенное на языке родных осин: - Нет, ребята, какая девочка... Все отдай, и мало. Мазур небрежным жестом повернул голову. За соседним столиком расположились трое в форме родного флота — совсем молодые, два лейтенанта и один старлей, явно со стоявшей в Майресе российской эскадры — откуда им еще взяться? Один из лейтенантов — ага, тот самый голос — продолжал: — Подойти бы да познакомиться, да ни слова на местной мове не знаем... — Ага, — сказал старлей. — Папаша тебе познакомится. Вон какой... осанистый. Кабальеро, мля. Чего доброго, ножик на поясе. Саданет тебе в бок, здесь, говорят, заведено... — Да я б рискнул, несмотря на сурового папашу. Девочка — отпад. А папаша, может, только с виду страшный, а на деле — трус... Белль наклонилась через столик к Мазуру и сказала тихонько, по-английски: — Я понимаю почти все, кроме некоторых слов. Они ведь держатся в рамках приличий? — В общем, да, — кивнул Мазур. — И все равно неприятно, что они говорят про вас, как про моего папашу. Можно я похулиганю? Совсем немножечко... Ну пожалуйста! Она приняла столь умоляющий вил, что Мазур невольно фыркнул. — Ладно, — сказал он. — Только немножечко... Оживившись, Белль повернула свой легкий стул к пенителям морей, закинула ногу на ногу (что при ее символической юбочке явило крайне завлекательную картину) и довольно громко сказала по-русски: — Сеньоры, вынуждена вас очаровать... о, простите, разочаровать. Этот сеньор мне не па-па-ша. Он мне любовник. Лица у троих стали изрядно ошарашенными. — Вот-те нате, предмет из-под кровати... — сказал один из лейтенантов. — Сюрприз... Старлей произнес потише: — Говорили же на инструктаже, что здесь русских эмигрантов полно, еще с гражданской... Третий (показавшийся Мазуру самым из них неприятным) проворчал не так уж и громко. Но и не шепотом: — Конечно, если у папика бабок полный лопатник... Судя по безмятежному и слегка растерянному личику Белль, она ничего не поняла, в отличие, понятное дело, от Мазура. Он не то, чтобы рассердился и уж тем более не разозлился — просто слышать это было неприятно. В конце концов, настроение у него тоже было не самое скверное — и душа просила легонького хулиганства. В конце концов, не существовало никаких полицейских предписаний, запрещавших бы то, что он собирался сделать — нарушением общественного порядка, каравшимся штрафом, считалась лишь матерная брань на улице на государственном, то бишь испанском языке...