– Если бы мы были спартанцами, – продолжил Фемистокл, – мы бы потратили серебро на новые казармы и… камни или железные столбы. Если бы мы были фессалийцами, мы бы наверняка купили лошадей. Люди из Коринфа, возможно, – овец или коз. Кто знает? В Афинах насчитывается около тридцати тысяч мужчин избирательного возраста. Я мог бы попросить демархов каждого из ста демов предоставить точный подсчет. Возможно, нам это понадобится, когда мы решим, что делать с этим даром богов. Двадцать тысяч метеков решать, конечно, ничего не будут. Всех женщин и детей насчитывается около двухсот тысяч, рабов примерно столько же. Так вот, заработная плата работника составляет две драхмы в день, чуть больше семисот в год. Он привлек внимание толпы, восхищенной тем, как ловко он оперирует числами. Ксантипп и Эпикл переглянулись. Чтобы считаться эвпатридами, нужно было иметь землю, приносящую состояние зерном, или серебро – после его продажи. Новые копи не могли существенно повлиять на жизнь каждого из них. Но в глазах некоторых появился алчный блеск, возбуждение искрило в толпе. Для многих открытие в Лаврионе означало бы реальную перемену в их судьбе. – Каковы его намерения? – пробормотал Эпикл. – Он доверяет тебе, Ксантипп, или хотел бы доверять. Он обсуждал это с тобой? Ксантипп покачал головой. – Мне сказали, – сильным и ясным голосом продолжил Фемистокл, – что новые копи могут принести каждому из вас годовую зарплату. Я был на месте и видел новые раскопы. Еще тысячи найдут там работу, копаясь в земле. Если вы или ваши родственники когда-либо боялись голодной смерти, будьте уверены – в Лаврионе найдется работа. Я говорю вам это, потому что знаю, что Аристид будет честен с вами. Он скажет вам взять серебро из земли, очистить его и отчеканить в драхмах и тетрадрахмах, чтобы прокормить ваши семьи и построить новые дома. Он скажет вам нанять плотников и плиточников и купить мясо, сыр и деревянные игрушки для ваших детей. Он скажет, что такое количество серебра в городе будет переходить из рук в руки, создавая стоимость и труд там, где не было ничего. Аристид считает, что такая находка принесет пользу всем нам. В этом мы с ним полностью согласны. Афиняне выиграют, но от свободы, а не от плитки, кирпича и улучшенных дорог. Раздался ропот недовольства, и Фемистокл поднял руки и рассмеялся: – О, я знаю, дороги ужасны. Нам нужно их мостить. Возможно, Аристид, когда возьмет слово, скажет вам заняться именно этим. В конце концов, когда персы войдут в Афины, они будут рады найти хорошие дороги, вымощенные прекрасными шлифованными камнями! Он переждал волну нервного смеха, после чего заговорил более серьезным тоном: – В Афинах мы зарабатываем на торговле. Мы продаем масло, инжир и глиняные кувшины из наших печей. Мы везем к себе рыбу, ячмень и пшеницу для хлеба. Кровь нашей жизни в морской соли, высохшей на парусах наших кораблей, в блеске старого дерева в доках. Порт Пирей – вот что отделяет нас от коринфян, солдат Спарты или торговцев лошадьми из Фессалии. Мы мореплаватели, и мы независимый народ, как описал нас сам Гомер. Фемистокл умолк. Его большая голова опустилась, словно в молитве, хотя глаза смотрели вдаль. Наблюдая устроенное этим человеком представление, Ксантипп прикрыл веки. В полной тишине слышался только шепот ветерка и шорох одежд. В какой-то момент ему почудился запах моря. Когда Фемистокл снова поднял голову, ему показалось, что с тишиной ушла какая-то магия. – Сколько кораблей сейчас в нашем распоряжении? Мильтиад взял семьдесят триер с экипажами и гоплитами. В наших водах осталось едва ли две дюжины триер, чтобы ответить на любую угрозу, которая может возникнуть. Те из нас, кто шел к Марафону, видели флоты Персии и их финикийских союзников. Их было там две или три сотни, может, больше – и на всех лошади и люди. Беспрепятственно крадущийся вдоль наших берегов вражеский флот. Высаживающий солдат там, где им нравится. Угрожающий всему, что у нас есть, всему, что мы когда-либо можем иметь. Если Аристид будет стоять здесь и спорить, что нужны дороги и храмы, спросите его вот о чем: какая от них будет польза, когда вернутся персы? Хотя, может быть, вы думаете, что они не вернутся, что великий царь, который никогда не знал поражений, примет удар, который мы нанесли ему при Марафоне, и отстанет от нас?! Если вы в это верите, то у меня есть на продажу горшок, которым пользовался сам Геракл. Он улыбнулся вместе с толпой, но сразу же посерьезнел и грозно сдвинул брови. – Серебро в Лаврионе – это дар земли и богов. Никто из нас этого не ожидал, и мы мало что сделали, чтобы заслужить такое богатство. Если мы проголосуем за то, чтобы разделить серебро между нами, у каждого из нас его будет достаточно, чтобы купить несколько безделушек – новую крышу, новые ворота, камни для дороги или раба. Такие вещи стоят того, чтобы их иметь. Наши враги оценят наши приобретения, когда придут!.. Вместо этого я прошу, чтобы новое серебро было добавлено в общий фонд, управляемый должностными лицами собрания для закладки новых кораблей – флота, подобного которому этот город никогда не знал. Сто, двести кораблей, столько, сколько мы сможем построить и укомплектовать экипажами. Он вытянул правую руку и начал считать, загибая пальцы: – Нанимаем мастеров-корабелов – и там, где они покупают еду и инструменты, появляются торговые места. Двести гребцов и пятьдесят гоплитов на судне – все молодые люди, зарабатывающие достаточно, чтобы содержать дома новую семью. Понимаете? Город, растущий здоровым, богатым и сильным. Кусочек за кусочком это богатство вернется в Афины – за еду, за кирпичи, за черепицу, за рабов. Все, о чем я прошу, – это чтобы мы сначала превратили его в корабли, а потом во все остальное. Со временем вы получите его обратно. Но сначала отдайте его ветру и морю – и оно спасет всех нас. Кто-то из слушавших приветствовал его предложение, другие просто кивали или собирались группами, чтобы обсудить эту идею. Эпистату потребовалось время, чтобы навести порядок и призвать другого оратора. Поднялась дюжина рук, у некоторых были друзья, готовые подтолкнуть их вперед. Аристид стоял особняком, окруженный по меньшей мере сотней сторонников. Когда он поднял руку и собрал складки своей хламиды, остальные замолчали, позволяя ему выйти вперед. Фемистокл спустился с трибуны, а Аристид поднялся по каменным ступеням. Встретившись на лестнице, мужчины даже не взглянули друг на друга. Взирая поверх тысяч голов, Аристид медленно вдохнул теплый послеполуденный воздух. Название Пникс означало «давка». В этот день все так и было. Казалось, все Афины собрались на холме и наблюдали за происходящим. После широкоплечего, живо жестикулирующего Фемистокла худощавый, невысокий Аристид смотрелся неубедительно и напоминал скорее ученого или учителя, чем пламенного оратора. Поношенная одежда, оборванный подол с болтающимися грязными нитками, неухоженная, растрепанная борода. Но сам он выглядел здоровым, загорелым и сильным. Стоя перед толпой, Аристид поднес руку ко рту и провел пальцем по губам. Шум умолк, все обратились в слух. Даже те, кто наиболее решительно соглашался с Фемистоклом, не пытались заглушить выступающего. Эпистату вообще редко приходилось задействовать скифских лучников, чтобы убрать оратора, за что Ксантипп был благодарен. Если человек не богохульствует, его нужно выслушать. – Фемистокл хорошо говорит, и он благородный человек, – начал Аристид. – В другой день я бы не удивился, услышав его призыв потратить новое серебро на праздник для всех Афин, или на блестящую конницу, или на щиты и мечи для еще десяти тысяч наших молодых людей. Конечно, если будут выплачены деньги, принадлежащие нам всем, выбор будет за теми, кто их получит. Он сделал паузу, чтобы слушатели подумали, и продолжил: – Полагаю, это и есть единственная истинная свобода. Потратить то, что вы заработали в поте лица, болью в спине и мозолями на руках. Потратить свои монеты или закопать их в землю. Потратить их на удовольствия, подарки или милостыню для беднейших. Возможно, мы бы не согласились, что глупо, а что мудро, но это не имеет значения. Если деньги в моих руках, то выбор, как их потратить, остается за мной. Если все в твоих руках, выбор за тобой – и ты обращаешься со мной, как с ребенком. – Аристид мягко улыбнулся, словно высказал упрек, выпрямился и раскрыл объятия – для всех слушающих. – Друзья мои, одно можно сказать наверняка. Если вам дадут месячное жалованье серебром – шестьдесят драхм, вы узнаете цену этих денег. Если пожелаете – купите товаров на эту сумму, ни больше ни меньше. Если потратите на еду – то она будет стоить шестьдесят драхм. Если на дерево или черепицу, о которой упомянул Фемистокл, то дерево и черепица будут стоить шестьдесят драхм. Если спустите на шлюх, то получите на шестьдесят драхм опыта! Оратор переждал смех и грубые комментарии, которые вызвали его слова. Получая из толпы нужную реакцию, он походил на рыбака, далеко забрасывающего крючки. Ксантипп посмотрел туда, где стоял Фемистокл, делавший вид, что ему нравится слушать оппонента. Но его улыбка казалась деланой и застывшей, а глаза щурились. – Не думаю, что Фемистоклу нравится, как все проходит, – прошептал Эпикл. Ксантипп кивнул и хотел что-то добавить, но Аристид заговорил снова, прежде чем он успел открыть рот. – Если вы передадите свои шестьдесят драхм собранию, чтобы через год или два купить эти новые корабли, получите ли вы взамен шестьдесят драхм? Или, может быть, они пойдут другим людям, распорядителям и смотрителям? Пойдут ли они плотникам или лесорубам, валящим сосны в горах? Без сомнения, этой зимой и те и другие будут хорошо обуты и одеты, но что вы увидите за свои монеты? Спуститесь ли вы в доки, чтобы посмотреть, как строят корабли, и, указав на одно ребро или балку, с гордостью скажете: «Вот это – мое». Возможно. Но я еще никогда не видел, чтобы на большой работе средства тратились так же эффективно, как это мог сделать человек, который ценит заработанные им монеты. – А как насчет персов? – раздался голос откуда-то из середины. Тот, кто задал вопрос, стоял далеко от Фемистокла. Однако Ксантипп задумался. Этот человек вполне мог разбросать своих сторонников в толпе. Аристид продолжал так, как будто он сам подсадил спрашивающего, что тоже было возможно. Эта пара, он и Фемистокл, противостояли друг другу едва ли не на каждом собрании. Результаты были примерно равными, и их борьба давно стала предметом ставок и темой разговоров по всему городу, причем споры между их сторонниками нередко перерастали в драку. К сожалению, на деле это означало, что Аристид всегда выступал против, даже когда, по мнению Ксантиппа, Фемистокл был прав – как, например, сегодня. Им нужен был флот. Идея была великолепная. Не поэтому ли Фемистокл искал его дружбы после Марафона? Впервые он подумал о том, чтобы выступить самому. – Как насчет персов? – повторил Аристид. – Должны ли мы их бояться? Персы никогда не сражались на море. Они – создания суши! Что хорошего в том, чтобы преследовать их в море – рискуя утонуть и потерпеть кораблекрушение, – вместо того чтобы подождать, пока они выйдут на берег, и уничтожить на земле? Мы сделали это при Марафоне, что не мешало бы вспомнить Фемистоклу. Мой безымянный друг, мы не боимся персидских кораблей, как не боимся их войска! Получилось действительно хорошо и убедительно. Ксантипп увидел, как Фемистокл опустил голову, пряча злость, когда многие в толпе отозвались одобрительным шумом. Все было просто. Победа при Марафоне все еще звучала в их ушах, хотя прошел целый год. И все же оставалось немало тех, кто не радовался, кто оставался равнодушным. Ксантипп не был уверен, что Аристид сделал достаточно, чтобы повлиять на них, хотя взывал как к сердцам, так и к умам. В наступившем затишье еще несколько человек дали понять, что хотели бы добавить что-то к обсуждению. – Уступишь? – спросил эпистат. Аристид молча кивнул и отошел в сторону, хотя и остался на трибуне, а не спустился вниз. Одному за другим ораторам давали слово. Некоторые поднимались по ступенькам и призывали или поддержать флот, или оставить деньги в собственных карманах. Другие задавали с места вопросы, которые встречали большую или меньшую поддержку. Дебаты продолжались. Аристид снова вышел вперед, чтобы ответить на заданный вопрос, но именно Фемистокл вызвал радостные возгласы, когда поднялся, чтобы объяснить свою позицию. Он отвечал на вопросы собравшихся и давал им время оценить его ответы, так что в результате глубоко погрузился в детали своего предложения. – В какую сторону идет? – спросил Эпикл из-за плеча Ксантиппа. – Я мог бы поставить тетрадрахму на Фемистокла и выиграть, по крайней мере еще одну, если выбрать подходящий момент. Ксантипп нахмурился. Отец с юных лет предостерегал его от азартных игр. Тем не менее он попробовал, потерял небольшое состояние и проникся пожизненной неприязнью к тем, кому повезло больше. – Не думаю, что у Фемистокла есть шанс, – ответил Ксантипп. Он понимал, что рядом могут стоять те, кто послушает и последует его совету. Таким образом, небольшое выступление с места могло вознести его по каменным ступенькам. Укрепившись в своей решимости, Ксантипп продолжил: – До Марафона он не смог бы повлиять на эту толпу. Чем была Персия для большинства из нас? Какая-то далекая империя. Половина присутствующих здесь видели этот огромный флот. Ты помнишь! Как бы это меня ни раздражало, думаю, Фемистокл прав. У нас есть средства, которых никто не ожидал. Что может быть лучше для афинян, чем это? Корабли… Постучав себя по лбу, он поднял руку, чтобы его заметили. – Оратор здесь! – поддержал его Эпикл. Все больше тех, кто знал Ксантиппа, выкрикивали его имя. Он заметил, что с трибуны за ним наблюдает Фемистокл, и слегка наклонил голову. Фемистокл повернулся к эпистату и, на мгновение завладев его вниманием, указал на Ксантиппа. У сидящего наверху есть определенное преимущество. Когда эпистат выкрикнул его имя, люди расступились, давая Ксантиппу пройти к ступеням. Он шагал быстро, приводя в порядок мысли. И Аристид, и Фемистокл отошли в сторону, чтобы исключить любые подозрения в попытке повлиять на него. Ксантипп занимал ряд руководящих должностей в течение предыдущих девяти лет. Дядя его жены создал те самые законы, которые упорядочили дебаты. Что еще важнее, Ксантипп командовал своим племенем в бою. Опираясь на эти полномочия, он мог повлиять на голосование. И Фемистокл, и Аристид знали это. Ксантипп поднял руки, и собрание почтило его тишиной. В Афинах уважение выказывали неохотно, но все марафономахи пользовались всеобщей симпатией. – Афиняне, я говорю как Ксантипп из филы Акамантиды. Мой опыт подталкивает меня к тому, чтобы высказаться сегодня. Вы все знаете наши законы: те, кто благословлен богатством, поддерживают город в общественной службе. Они платят за постройку корабля или платят компании и драматургу за создание великого произведения. Другие обеспечивают едой тех, кого нанимают для общественных работ, или финансируют праздники для всего города. Я делал все это – и я извлек из этого пользу. На двух кораблях, которые отправились с Мильтиадом, весла и паруса оплачены моим серебром. Я не отделяю себя от вас. Сегодня мы все принадлежим к одному классу. Из этого следует, что Афины могут попросить любого из нас об услуге. Это мое первое замечание. Он взял паузу, и по толпе, заполнившей Пникс, пронесся шепоток. Ксантипп погрузился в раздумья. Он понятия не имел, как Фемистоклу удалось оживить собрание. Ему казалось, что любая попытка пошутить будет встречена гробовым молчанием. Он даже покраснел при этой мысли. Лучше использовать доводы, основанные на логике. – Мой второй пункт заключается вот в чем. Корабль живет дольше, чем еда, или черепица, или… – Он махнул рукой, подыскивая другой пример. – Новые одежды, – пробормотал Фемистокл. Аристид приподнял бровь, подозревая, что намекают на него. – Новые одежды… – повторил Ксантипп. – Мои триеры будут бороздить Эгейское море еще долго после того, как я сойду в могилу. Это наследие может принадлежать всем нам. Сегодня у каждого афинянина есть один и тот же выбор. Мы должны построить этот флот. Эффект получился слабее, чем у предыдущих ораторов, но Фемистокл показал пример поддержки, так что Ксантипп смог отступить с достоинством. Повинуясь импульсу, он решил не покидать трибуну. Фемистокл снова обратился к народу: – Я благодарю моего друга Ксантиппа из дема Холаргос. Его слова напомнили о последнем пункте для тех из нас, кто обсуждал пророчество оракула в Дельфах. В воцарившейся тишине Ксантипп услышал шорох ветерка. Он знал, что Фемистокл слишком умен, чтобы рискнуть проявить неуважение, и все же у него сложилось впечатление, что он может подчинить своей воле любого, если сочтет это необходимым. – Жрица оракула однажды сказала Клисфену: «Лишь деревянный оплот пребудет спасеньем афинян». Помните? Толпа ответила согласным ропотом; многие указывали на массивную скалу, возвышавшуюся над городом. Фемистокл тоже посмотрел на нее. – Акрополь, да. Именно там тиран Гиппий забаррикадировался от народа и спартанской армии, которая пришла, чтобы свергнуть его. Он думал, что деревянные стены спасут его. Оракул не сообщил никаких подробностей, но я не думаю, что жрица Аполлона имела в виду именно эти стены. Они не спасли Гиппия! Заметив, что в толпе начинаются разговоры, он быстро добавил: – Говорю вам, деревянный оплот – это корабли, которые мы построим. Когда Персия вернется, мы спасемся на кораблях, в море! И пророчество исполнится. Слушатели закивали в знак поддержки, и Фемистокл улыбнулся. Он беспокоился, что Ксантипп охладил пыл афинян своим сухим стилем. Собрание проходило четыре полных дня в месяц. Люди ценили величественные жесты, но им не нравилось, когда их подталкивали. Временами сухие аргументы более убедительны, чем самые цветастые приемы риторики. Такой момент настал для них. – Я призываю к обязательному голосованию, – сказал Фемистокл. – Поддерживаю, – добавил Ксантипп, хотя сотни других ответили одновременно. Фемистокл признал его вклад и, наклонившись ближе, шепнул: – Сегодня ты на стороне правых, Ксантипп. Нам действительно нужны эти корабли. Это бодрит, не так ли? В этом голосовании никто не писал никакого имени на куске керамики; люди просто расходились на две стороны к краям Пникса, потом их считали.