В ветвях прятались двое, листва наполовину скрывала их. Едва поняв, что я их заметил, они затихли. Мы бесконечно долго смотрели друг на друга. Не будучи знакомы, мы испытывали одинаковое удивление: что мы здесь делаем – они там, наверху, а я у подножия дерева? Одетые в бурую холщовую одежду перепуганные женщина и девочка, прерывисто дыша, цеплялись за ствол и смотрели настороженно. У старшей, малорослой, без шеи, с крепкими руками и ногами, было широкое лицо в красных прожилках с выступающими скулами и широко раскрытыми глазами. Девчушке, рыжеволосой, тоненькой, скроенной по другим меркам, я бы дал лет десять. – Спускайтесь. Я вас не трону. Женщина смерила меня недоверчивым взглядом, будто мой вид свидетельствовал об обратном. И не шелохнулась. – Мама, пи́сать… – шепнула девочка. – Подожди! В знак добрых намерений я вытянул вперед руку ладонью кверху: – Ничего не бойтесь. Девчушка шевельнулась. Ее мать рявкнула: – Я сказала, позже! – Писать… – Хочешь по морде? Угроза усмирила мочевой пузырь девочки. Мы были сбиты с толку, растеряны, боялись пошевелиться. И снова обменялись пристальными взглядами. Положение становилось абсурдным. Я поднялся на ноги, отступил на несколько шагов, чтобы дать им свободу действий, и попытался наладить разговор, начав с банальной фразы: – Вы здешние? В смятении женщина еще больше замкнулась, зато девочка кивнула. Я продолжал: – Я ищу Нуру. – Нуру? – прервала свое молчание ворчунья. – Она держит этот постоялый двор. Упрямица озадаченно выставила челюсть вперед. И тут мне показалось, что я узнал служанку, которую заприметил, когда шпионил за Нурой: то же тяжелое тело, та же непреклонность, тот же бурый цвет лица. – Ты у нее работаешь. Та с возмущением покачала головой: – Я работаю у Ресли. Постоялый двор содержит Ресли. Я догадался, что это псевдоним Нуры. Сделав вид, что признаю свою ошибку, я хлопнул себя по лбу: – Ну конечно! И почему я сказал «Нура»? Ресли! – Мне больше нравится Нура, – едва слышно прошептала девчушка. – Плевать я хотела! – прикрикнула мать, чтобы заткнуть дочери рот. Шло время. Женщина с опасливым негодованием смотрела на меня, не имея ни малейшего представления о дальнейшем, – будто курица, которая напыжилась, чтобы показать свою значимость, и ждет, чтобы расправились ее перья. В паузу между нашими репликами курица успела бы снести яйцо. – Здесь ли Ресли? – рискнул я. – Ресли ушла! – всхлипнула девочка. – Ресли увели какие-то люди. Злые люди. В моем мозгу заметались самые разные мысли, и одна вытеснила все остальные: Нура не покидала меня; в ее отсутствии повинны какие-то люди, а не я! Во мне возрождалась надежда. – Заткнись! – злобно приказала мамаша. – Нечего рассказывать об этом невесть кому! Девочка взглянула на меня и покачала головой. – Он не невесть кто, – склонившись, чтобы лучше разглядеть меня, возразила она. – Ты… Ноам? Ее слова ошеломили меня. За этим тонюсеньким голоском я различил голос Нуры, она говорила со мной, моя нежная и внимательная Нура. – Ноам, – трепеща, подтвердил я. – Кто сказал тебе мое имя? – Писать! На сей раз я широко распахнул руки, чтобы она прыгнула. Прежде чем мать успела отреагировать, девочка бросилась в пустоту. Когда я прижал ее к себе, она рассмеялась от радости. Ее неповоротливая, запутавшаяся в ветвях мать задыхалась от злобы: – Я тебе не разрешила… Я поставил девочку на землю; она резво зашевелила худенькими ножками и исчезла в зарослях. Я развернулся к матери: – Может, тебе помочь? – Обойдусь. Ее резкость успокоила меня: если бы эта глыба, которая сейчас, неловко цепляясь за ствол, ворочалась в ветвях, пытаясь выбраться, обрушилась сверху, как ее дочь, она бы меня раздавила. Девчушка воротилась, медленно и мечтательно сорвала колокольчик, поднесла его к губам и, хлопая ресницами, посмотрела на меня: – Это имя, которое она кричала три дня назад, когда те люди уводили ее. Она звала: «Ноам! Ноам! Ноам!» И озиралась – видно, думала, что ты совсем рядом, что придешь и защитишь ее. Я вздрогнул: – Кто эти люди? Позади нас раздался шум падения. Я обернулся: мать, широко расставив ноги, сидела на траве и, довольная, что не провалилась сквозь землю, потирала копчик. Она выкрикнула: – Чужаки! Они забрали Ресли и все ее вещи. Навьючили на ослов. И удрали. Девочка потянула меня за руку. – Одного я уже прежде видела. – Нет! – рявкнула ее мать. – Да! Много раз. Он старался понравиться Ресли. – Все они стараются понравиться Ресли. – Этого я запомнила, потому что у него глаз косит. – Поди ж ты, все-то она заметит! – проворчала женщина, восхищенная наблюдательностью дочки. Меня терзал один вопрос, крайне неуместный, однако я не удержался: – Как Ресли ведет себя, когда мужчины пытаются подступиться к ней, такой прекрасной? Приподняв свой увесистый зад, женщина бросила: – Поначалу Ресли внушает почтение. Вот так-то… ее наряды, манеры, поведение, слова. Перед ней мужчины чувствуют себя мелкотой, сопляками. А потом появляется цветок. – Цветок, от которого храпят, – взвизгнула девочка. – От которого спят! – поправила ее мамаша. – Ресли добавляет его им в вино. Это их оглушает. И они валятся на тюфяки. Одни. Я в то же мгновение изменил одно из своих суждений: из отцовского обучения Нура запомнила то, что ей было нужно. Женщина зевнула и поскребла ляжку. – В то утро эти мужчины не пожелали ни есть, ни пить, ни отдыхать. Они пришли за ней. – А что вы? – Мы прятались на дереве. Ресли часто требовала, чтобы мы здесь сидели. И наблюдали. И предупреждали ее звуком рожка. В то самое утро, едва мы дали сигнал, Ресли вышла и радостно воскликнула: «Ноам!» Я отвернулся. Неожиданно прозрев, женщина вытаращила заплывшие глаза: – Так это тебя она ждала! Девочка схватила мать за руку, прижалась к ней и указала на меня: