– Как?! Ты шутишь! – Нет, я не запомнил. – Семнадцать дроздов, двадцать семь баранов и тысяча пчел. – Твоя память гораздо лучше моей, – хохотнув, признал Гавейн. – Я рисую семнадцать… дроздов, невозможно… я упрощаю… черных птиц… потом двадцать семь, баран… Ах, я снова забыл. – Тысяча пчел! Ты не сосредоточился. Он совершил какие-то манипуляции тростниковой палочкой и поднял голову; глаза у него блестели. – Я не сосредоточился? Ну так слушай. И, склонившись над своими записями быстро, без запинки, произнес: – Пятнадцать лис, восемнадцать волков, пять улиток, семнадцать дроздов, двадцать семь баранов и тысяча пчел. Он улыбнулся. Я поддел его: – Теперь ты помнишь, потому что я затронул твое самолюбие. Он отбросил подальше кусок глины. – А вот теперь я неспособен повторить твой перечень. Ничего не помню… Разве что «тысяча пчел» в конце. Стояла сокрушительная жара. Раскаленный воздух проникал в кровь. Даже небо утратило силы и сменило мощный синий на вялый белый. Гавейн неспешно поднялся, сделал несколько шагов и подобрал свою глину. А потом, утерев мокрый лоб и сощурившись, скороговоркой выпалил: – Пятнадцать лис, восемнадцать волков, пять улиток, семнадцать дроздов, двадцать семь баранов и тысяча пчел. Я так и замер с открытым ртом. Гавейн снова уселся рядом и хлопнул меня ладонью по колену: – У меня нет памяти, Нарам-Син: я записываю. – Ты… – Я использую письмо. При помощи вот этой заточенной на конце тростниковой палочки я делаю засечки на глиняной табличке: одни обозначают цифры, другие – предметы[27]. Он показал мне все насечки, произнес их название, пояснил их, а в заключение сказал, что для того, чтобы ничего не забывать, достаточно записывать. Если я желаю, он растолкует мне начатки этого искусства. Из сухого куста появилась не слишком огорченная чрезмерным полуденным жаром ящерица и молнией метнулась за камни. Я был озадачен и растроганно взирал на Гавейна. – Почему ты поверяешь мне этот секрет? Он расхохотался: – Это секрет только тут, в здешних пределах, среди крестьян, лесорубов и звероловов. У нас, в Стране Кротких вод, всем известно, что письменность существует, хотя мало кто ею владеет: она требует применения шестисот символов! Царица Кубаба в Кише использует меня в качестве писаря и счетовода. Там никто не принимает меня за волшебника! – Откуда пришла письменность? Он пожал плечами: – Разумеется, от Богов! Нам ее принес Энки, Бог-благодетель кротких вод. Ниже по течению к ручью подошел олень, чтобы напиться. Неожиданно приметив нас, он присмотрелся, понял, что мы остаемся на месте, развернулся и, исполненный благородства и досады, медленно удалился. Гавейн вытащил из котомки чашу, зачерпнул воды – лишь в ней еще сохранялась жизнь среди этой окаменелой природы, – и мы утолили жажду. – Гавейн, зачем ты открыл мне свой секрет? – При помощи письма мы считаем, ведем торговлю, взимаем плату. Познакомившись с тобой, я подумал о необходимости других записей: нужно сохранить способы исцеления людей. Я вспомнил о тревоге Тибора, который всю жизнь опасался, что не сможет никому передать свои знания, полученные от отца и деда. Всякий раз, как умирал многомудрый человек, исчезала ученость. Тибор привязался ко мне, страстно увлекавшемуся растениями, минералами, целительной силой сущностей и Духов, еще и потому, что видел во мне не только зятя, но и своего преемника, свою смену, живого хранителя своей науки. – Никто не бессмертен, Нарам-Син. Я взглянул на Волшебника и, вопреки тому, что подумал, степенно кивнул. Он продолжал: – Завтра тебя может убить разбойник, или придавить дерево, или злая судьба сломит тебя. Жизнь остается короткой, хрупкой и ненадежной. – Ты прав… – Необходимо, чтобы ты навсегда сохранил свои драгоценные знания. Клянешься, что сделаешь это? – Клянусь. Я сделаю это, когда вернусь из Бавеля. – И все же почему Бавель? * * * На каждой стоянке Гавейн обучал меня письму. Первые мои уроки проходили на берегах рек, среди зарослей тростника, там, где встречались глина, вода и тростинки, которые мы могли заточить; моими первыми школьными скамьями были края рвов; первые упражнения в каллиграфии состоялись под палящим солнцем; первые записанные фразы пропитались исходящим от Волшебника запахом сирени. С тех пор вот уже долгие века процесс письма связан у меня с влажностью и требует света и цветочных ароматов[28]. Не память ли моя нынче обогащает мои воспоминания? Рядом с Гавейном я тотчас ощутил, что проживаю решающий момент. Я смутно сознавал, что, размягчая глину, делаю большее, нежели просто мну в руках землю: я помогаю чему-то родиться, порождаю невидимое. В этих черточках, уголках и треугольниках таился будущий мир, то есть многие миры, которые открывали мне бескрайние области, где я когда-нибудь буду бродить. Преувеличивает ли время факты? Я снова явственно вижу себя: вот я выдавливаю линию и догадываюсь, что это гораздо больше, чем просто линия; я уточнял черточку, и она пропадала, уступая место другой реальности, вокабулам языка. И в этом крылся гениальный ход: насечки отсылали к звукам. До того времени я знал только рисунки, знаки были мне неведомы. Картинки – медведи, рыбы, лошади, утки, миски, пшеница, люди, пенисы и вульвы – я их видел, порой сам изображал, хотя и не обладал виртуозностью, свойственной Охотницам из Пещеры. – Картинки – это немые изображения. Знаки – говорящие. * * * Гавейн постоянно твердил это, и он был прав: пиктограммы молчали, а вот буквы говорили. Нарисованный на стене орел оставался орлом; зато знак на моей глиняной табличке ускользал от самого себя, он исчезал по мере того как проявлялся, ибо превращался в звук. – Нацарапай вверху тростник, – предлагал Гавейн. – Да, отлично! Так вот, это означает и тростник – на аккадском языке gi, – и слово gi, при помощи которого ты можешь создать слово Гибил, имя божества огня. Иначе говоря, ты используешь его как картинку или как звук. Вот что было для меня совсем новым! Знак отделялся от вещи, он больше не имитировал ее. Он отдалял слово от предмета. Между ними образовывался разрыв. Теперь, пять с половиной тысяч лет спустя, выводя черной ручкой эти буквы на бумаге, я могу лучше оценить то, что происходило со мной во время уроков вблизи журчащих ручьев: разумеется, я впечатывал слова в глину, но одновременно и в свой мозг, эту другую глину, податливую, которая сохраняется вечно, не пересыхает и не превращается в порошок. Мое сознание, как и сознание людей, что жили в Стране Кротких вод, развивалось: оно научалось классифицировать, считать, укладывать знания в коробки или сундуки, что привело его к постижению реальности менее личным, менее чувственным, более объективным и более безусловным образом. Письменность видоизменяла наше отношение к миру[29]. Вдобавок я догадывался, что такая силлабическая запись позволит все охарактеризовать, а не только составить описи. От частичного хранения она перейдет к всеобъемлющему – она сбережет все, что язык сумел сформулировать: нашу мысль, наши чувства, нашу историю, наши истории. Постигая науку Гавейна, я восхищался тем, что выхожу за пределы простого перечня – цифр перед имеющимися предметами, – чтобы выразить действия и даже идеи. Гавейн сдержанно улыбался моей горячности, в ней он видел чрезмерный восторг, восхищение дебютанта, упоение нового обращенного. Сам он использовал письменность лишь для ведения дел, он не представлял, что она может иметь иную пользу, помимо точной, строгой, пригодной к хранению отчетности. Но я-то это чуял: из перечня выйдет набросок романа, из подсчета реальности возникнет возможность нереальной вселенной. В письменности мир обрел не только зеркало, он получил двери, окна, люки и взлетные полосы. * * * Мало-помалу мы приближались. Никогда прежде я не видывал подобной земли! Страна Кротких вод заслуживала своего имени. Там протекали две одинаковые реки. Берущие начало в заснеженных и холодных высокогорьях Буранун и Идигна сперва пересекали бесплодные территории, где камни и песок не выражали никакой потребности в них, затем спускались в чуть менее строптивые степи, соприкасаясь с травой-муравой, которая понемножку полоскала свои корни в их водах. На огромной равнине, плоской, влажной и зеленой, насколько хватало глаз, они замедлялись и расширялись; здесь они уже не были чужими, они были у себя дома. Эти водные близнецы, которые так долго двигались параллельно, затем пробовали воссоединиться, чтобы слиться с морем. По-шумерски Идигна означает «бегущая вода», а Буранун – «большая и бурная вода». Позже языковые скитания привели Идигну к тому, чтобы назваться Тигром – образ, который отражает ее взбалмошность и беспорядочное течение, ее свойственные отряду кошачьих приступы ярости и вялости; а Буранун дошел до нас под именем Евфрат[30]. Не только реки поражали меня своими размером, величием, скоростью течения, чередовавшего ленивую плавность и галоп, – еще больше ошарашивало меня человеческое вмешательство: вместо того чтобы терпеть их характер, жители подчиняли их себе. После животных они одомашнили водные потоки. От речных берегов отходили тысячи каналов – они снабжали бескрайние равнины и создавали плодородную местность: поля зерновых культур, пальмовые и фиговые рощи, гранатовые и финиковые сады, орошаемые пастбища для овец, коз, коров и быков. С изумлением новичка я обозревал перекроенную рукой человека панораму: этот пейзаж уже был творением не только Богов и Духов, но и местных жителей. Благодаря им плодородие коренным образом видоизменяло невозделанные земли. Повсюду возникали прямые линии: плуг проводил борозды, и стройными, будто войсковыми рядами высились плодовые деревья, появлялись оросительные каналы, луга охранялись ограждениями, участки разграничивались плетнями. Такая квадратная разметка показалась мне дерзкой и достойной восхищения. Как, чертеж берет верх над случайностью? Мастерский прием – над природой? Двуногие завладевали тем, что принадлежало Богам, Духам, Нимфам и Душам, и высекали на нем свою метку… Страна Кротких вод не только оправдывала свое имя, она также славилась мыслительными способностями своих обитателей – настолько их мозг возобладал над челюстями и когтями. Осваивая обширные пространства, человек не проявлял жестокости, он лишь ловко управлял неторопливостью всякого рода – ростом растений в ритме времен года, течением вод в каналах, кропотливым трудом крестьян и невозмутимостью стад. При этом тут и там он возводил новые, немыслимые в прошлом объекты: города. Продвигаясь вглубь страны, мы обнаруживали города, построенные возле берегов рек и крупных каналов, по которым барки перевозили ячмень, рыбу, молоко, овощи, фрукты, кирпич, шерсть, кожи, камни и металлы. Построенные по единому образцу укрепления со рвом окружали скопления домов, и проникнуть туда можно было только через двое охраняемых ворот. За стенами, вдоль улочек, поднимавшихся к официальным зданиям, главному храму и дворцу, которые отличались крупными размерами, колоннами, скульптурой и грубой окраской стен, теснились скромные домишки. Каждый город пристраивался под покровительство какого-нибудь Бога или Богини[31]. Хотя различные Божества имели второстепенные храмы вдоль проезжих дорог, только один главенствовал и объединял население. – А что, городов столько же, сколько Богов? – спрашивал я у Волшебника. – Городов больше, чем Богов. – Некоторым приходится делить между собой одного Бога? – Лучше сказать, что некоторые могущественные Боги покровительствуют многим городам: Энлиль, царь Богов; его брат Энки, владыка подземных вод; и наша дорогая Инанна, Богиня любви и войны.